Время поднимает снежно-белый стяг,
осень,
возгноение листвы,
озноб,
радеет лихо,
тягость, отгнив,
земля в листве,
гибель обходит свет
поступью лёгкой тихой.
В чёрном пламени земли
листва людская,
водами омытая,
размытая,
бушующая хлябь развёрстая,
на волнах обнаружившейся тьмы
пеной кости.
Канунник чащи, патиной лишайников покрытой,
то там, то здесь внезапно озарит
огней блуждающих
заупокойный малахит,
навзрыд мерцающий.
В заливе диких трав,
колосьев одичавших нив,
распавшихся и слитых неотъемлемо,
догладывает время белые стерни,
в последнем одурении бодающие землю.
Багульника и торфа душный лад,
изрытые копытами края трясины,
ботала звонкие навечно спят
в опутавшей их нежно зыбке тины.
Слепое Солнце осень врачует,
у бессильной ручки биение меряет,
сделав надрез, вытирает рвущий луч,
остаётся след израненного зверя.
Пальцев трепет, прикасающийся лёд,
с пальцев согревающая сырость,
в кровотечении рябин плывёт,
переливаясь, золотая лира.
Всё свирепее и свирепее
стужа в зловещем галопе,
бряцанье ледяных цепей
и свисты леденящих копий.
Едва вспоминается ёмная даль
за бескрайними пеленами Лазаря -
неба чёрная павлопосадская шаль
с узорами дышащих пазорей.
В тумане сонно реющем виднеются,
тропой налитых глаз вороньих,
ясновидящих извне потустороннее,
тесной вереницей
шествующие тени.
Гибель туманом смывает осевшую на лицо
костяную быль с лица земли стёртых,
капли стряхивает росой
на лбы новых мёртвых.
Великие кони стремительны,
крепнет мороз, нарастая,
коренится,
ветвится, и уже всё объято,
сверкают ослепительно звёздно
на всадниках заиндевевшие латы.