МАРГАРИТЕ АГАШИНА
ВТОРОЕ ФЕВРАЛЯ
Второе февраля
В свой срок –
не поздно и не рано –
придёт зима,
замрёт земля.
И ты
к Мамаеву кургану
придёшь
второго февраля.
И там,
у той заиндевелой,
у той священной высоты,
ты на крыло
метели белой
положишь красные цветы.
И словно в первый раз
заметишь,
каким он был,
их ратный путь!
Февраль, февраль,
солдатский месяц –
пурга в лицо,
снега по грудь.
Сто зим пройдёт.
И сто метелиц.
А мы пред ними
всё в долгу.
Февраль, февраль.
Солдатский месяц.
Горят
гвоздики
на снегу.
***
МИХАИЛ ДУДИН
"ВОЛГА" (отрывок из поэмы)
Столбы земли встают над Сталинградом.
Здесь битва небывалая идёт.
На жизнь и смерть. И сталь гудит зловеще
И изыргает бешенство огня.
И на ветру пронзительно скрежещет
Снарядом раздроблённая броня.
И, немца в темноте подкарауля,
Через передний край наискосок,
Как иволга над Волгой плачет пуля
И в бронзовый врезается висок.
Зелёные и синие ракеты
Густую ночь, как одеяло рвут,
И танки опрокинутые где – то,
Как раненые мамонты ревут.
С когтистыми распятиями свастик,
Они ползут сквозь брустверы и рвы.
На башнях неуклюжих и горбастых,
Сплошная грязь, пучки сырой травы.
Но подпустив вплотную до отказа,
И выкрик: « К бою!», и команда: «Бей!»-
Как факелы их поджигают сразу
Укрытые засады батарей.
А сколько их сюда нагнали жадных
До нашей русской, золотой земли,
А сколько их гниёт в могилах смрадных,
И лягут те, что нынче не легли.
Мы заживём. Мы выбьемся! Не нам ли
Судьбу вручила родина свою?!
Мы воины! Не маменькины мямли.
В последнем нам торжествовать бою.
Пусть вихрь сильней.
И дождь наотмашь хлещет,
И над землёю сладковатый чад.
Над трупами, раздутыми зловеще,
Медлительные коршуны кричат.
Мы выживем. Хотя б во имя долга.
Мы вырвемся к широкой синеве.
Мы вдаль войдём,
как в Каспий входит Волга,
Отстаивая Волгу на Неве.
Да так, чтоб грудь от радости распёрло,
Да так, чтоб песня птицею плыла.
Не иволги малиновое горло –
Здесь нужен клёкот горного орла.
ИОСИФ УТКИН
Когда, упав на поле боя,
И не в стихах, а наяву,-
Я вдруг увидел над собою
Живого взгляда синеву.
Когда склонилась надо мною
Страданья моего сестра,-
Боль сразу стала не такою:
Не так сильна, не так остра.
Меня как будто оросили
Живой и мёртвою водой,
Как будто надо мной Россия
Склонилась русой головой.
МИХАИЛ ЛУКОНИН
ОБЕЛИСК
Вы думаете – нет меня,
Что я не с вами?
Ты, мама, плачешь обо мне.
А вы грустите.
Вы говорите обо мне,
Звеня словами.
А если и забыли вы...
Тогда простите.
Да. Это было все со мной,
Я помню, было.
Тяжелой пулей разрывной
Меня подмыло.
Но на поверхности земной
Я здесь упрямо.
Я только не хожу домой.
Прости мне, мама.
Нельзя с бессмертного поста
Мне отлучиться,
Поручена мне высота
Всей жизни мира.
А если отошел бы я
Иль глянул мимо –
Представьте,
Что бы на земле могло случиться!
Да, если только отойду –
Нахлынут, воя,
Как в том задымленном году,
Громя с разбега,
Пройдут
Мимо меня
Вот тут,
Топча живое,
Кровавым пальцем отведут
Все стрелки века.
Назад – во времена до вас,
Цветы детсада,
За часом час –
До Волжской ГЭС еще задолго,
Так – год за годом –
В те года у Сталинграда,
В года,
Когда до самых звезд горела Волга.
В год сорок...
В самый первый бой,
В огонь под Минском,
В жар первой раны пулевой,
В год сорок первый...
Нет,
Я упал тогда в бою с великой верой,
И ветер времени гудит над обелиском.
Не жертва, не потеря я –
Ложь, что ни слово.
Не оскорбляйте вы меня
Шумихой тризны.
Да если бы вернулась вспять
Угроза жизни –
Живой
Я бы пошел опять
Навстречу снова!
Нас много у тебя, страна,
Да, нас немало.
Мы – это весь простор земной
В разливе света.
Я с вами.
Надо мной шумит моя победа.
А то что не иду домой,
Прости мне, мама.
МУМИН КАНОАТ
Его глаза воспалены.
Идет по проволоке он
Под куполом
Большой войны!..
Нашелся чертовый обрыв!
Связист глядит, остановясь,
У батальона будет связь...
А взрывы словно черный лес!
То впереди, то позади,
И пуля – тысячами игл.
И очень горячо в груди!..
Путилов падает на снег,
Но успевает он, упав,
Концы холодных проводов зажать
В мертвеющих зубах.
ОЛЬГА БЕРГГОЛЬЦ
В ДОМЕ ПАВЛОВА
В твой день мело, как десять лет назад.
Была метель такой же, как в блокаду.
До сумерек, без цели, наугад
бродила я одна по Сталинграду.
До сумерек — до часа твоего.
Я даже счастью не отдам его.
Но где сказать, что нынче десять лет,
как ты погиб?..
Ни друга, ни знакомых...
И я тогда пошла на первый свет,
возникший в окнах павловского дома.
Давным-давно мечтала я о том —
К чужим прийти как близкой и любимой.
А этот дом — совсем особый дом.
И стала вдруг мечта неодолимой.
Весь изрубцован, всем народом чтим,
весь в надписях, навеки неизменных...
Вот возглас гвардии,
вот вздох ее нетленный:
— Мать Родина! Мы насмерть здесь стоим...
О да, как вздох - как выдох, полный дыма,
чернеет букв суровый тесный ряд...
Щепоть земли твоей непобедимой
берут с собой недаром, Сталинград.
И в тот же дом, когда кругом зола
еще хранила жар и запах боя,
сменив гвардейцев, женщина пришла
восстановить гнездо людское.
Об этом тоже надписи стоят.
Год сорок третий; охрой скупо, сжато
начертано: «Дом годен для жилья».
И подпись легендарного сержанта.
Кто ж там живет
и как живет — в постройке,
священной для народа навсегда?
Что скажут мне наследники героев,
как объяснить — зачем пришла сюда?
Я, дверь не выбирая, постучала.
Меня в прихожей, чуть прибавив света,
с привычною улыбкой повстречала
старуха, в ватник стеганый одета.
— Вы от газеты или от райкома?
В наш дом частенько ходят от газет...—
И я сказала людям незнакомым:
— Я просто к вам. От сердца. Я — поэт.
— Не здешняя?
— Нет... Я из Ленинграда.
Сегодня память мужа моего:
он десять лет назад погиб в блокаду...—
И вдруг я рассказала про него.
И вот в квартире, где гвардейцы бились
(тут был КП, и пулемет в окне),
приходу моему не удивились,
и женщины обрадовались мне.
Старуха мне сказала: — Раздевайся,
напьемся чаю,— вон, уже кипит.
А это — внучки, дочки сына Васи,
он был под Севастополем убит.
А Миша — под Японией...—
Старуха
уже не плакала о сыновьях:
в ней скорбь жила бессрочно, немо, глухо,
как кровь и как дыханье,— как моя.
Она гордилась только тем, что внучек
из-под огня сумела увезти.
— А старшая стишки на память учит
и тоже сочиняет их...
Прочти! —
И рыженькая девочка с волненьем
прочла стихи, сбиваясь второпях,
о том, чем грезит это поколенье,—
о парусе, белеющем в степях.
Здесь жили рядовые сталинградцы:
те, кто за Тракторный держали бой,
и те, кто знали боль эвакуации
и возвратились первыми домой...
Жилось пока что трудно: донимала
квартирных неполадок маета.
То свет погас, то вдруг воды не стало,
и, что скрывать,— томила теснота.
И говоря то с лаской, то со смехом,
что каждый, здесь прописанный,— герой,
жильцы уже мечтали — переехать
в дома, что рядом поднял Гидрострой,
С КП, из окон маленькой квартиры,
нам даже видно было, как плыла
над возникавшей улицею Мира
в огнях и вьюге — узкая стрела.
— А к нам недавно немки прилетали,—
сказала тихо женщина одна,—
подарок привозили — планетарий.
Там звезды, и планеты, и луна...
— И я пойду взглянуть на эти звезды,—
промолвил, брови хмуря, инвалид.—
Вот страшно только, вдруг услышу:
«Во-оздух!»
Семья сгорела здесь... Душа болит.
...И тут ворвался вдруг какой-то парень,
крича: — Привет, товарищи! Я к вам...
Я — с Карповской... А Дон-то как ударит!
И — двинул к Волге!.. Прямо по снегам
И девочка схватилась за тетрадку
и села в угол: видимо, она
хотела тотчас написать украдкой
стихотворенье «Первая волна»...
Здесь не было гвардейцев обороны,
но мнилось нам,
что общий наш рассказ
о будущем, о буднях Волго-Дона
они ревниво слушают сейчас.
А дом — он будет памятником.
Знамя —
огромное, не бархат, но гранит,
немеркнущее каменное пламя —
его фасад суровый осенит.
Но памятника нет героям краше,
чем сердце наше,
жизнь простая наша,
обычнейшая жизнь под этой кровлей,
где каждый камень отвоеван кровью,
где можно за порогом каждой двери
найти доверье за свое доверье
и знать, что ты не будешь одинок,
покуда в мире есть такой порог...
Ноябрь, 1952
ПАВЕЛ АНТОКОЛЬСКИЙ
из поэмы "СЫН"
Снега. Снега. Завалы снега. Взгорья.
Чащобы в снежных шапках до бровей.
Холодный дым кочевья. Запах горя.
Все неоглядней горе, все мертвей.
По деревням, на пустошах горючих
Творятся ночью страшные дела.
Раскачиваются, скрипя на крючьях,
Повешенных иссохшие тела.
Расстреляны и догола раздеты,
В обнимку с жизнью брошены во рвы,
Глядят ребята, женщины и деды
Стеклянным отраженьем синевы.
Кто их убил? Кто выклевал глаза им?
Кто, ошалев от страшной наготы,
В крестьянском скарбе шарил, как хозяин?
Кто? — Твой наследник.
Стало быть, и ты…
Ты, воспитатель, сделал эту сволочь,
И, пращуру пещерному под стать,
Ты из ребенка вытравил, как щелочь,
Все, чем хотел и чем он мог бы стать.
Ты вызвал в нем до возмужанья похоть,
Ты до рожденья злобу в нем разжег.
Видать, такая выдалась эпоха, —
И вот трубил казарменный рожок,
И вот печатал шагом он гусиным
По вырубленным рощам и садам,
А ты хвалился безголовым сыном,
Ты любовался Каином, Адам.
Ты отнял у него миры Эйнштейна
И песни Гейне вырвал в день весны.
Арестовал его ночные тайны
И обыскал мальчишеские сны.
Еще мой сын не мог прочесть, не знал их,
Руссо и Маркса, еле к ним приник, —
А твой на площадях, в спортивных залах
Костры сложил из тех бессмертных книг.
Тот день, когда мой мальчик кончил школу,
Был светел и по-юношески свеж,
Тогда твой сын, охрипший, полуголый,
Шел с автоматом через наш рубеж.
Ту, пред которой сын мой с обожаньем
Не смел дышать, так он берег ее,
Твой отпрыск с гиком, с жеребячьим ржаньем
Взял и швырнул на землю, как тряпье.
…Снега. Снега. Завалы снега. Взгорья.
Чащобы в снежных шапках до бровей.
Холодный дым кочевья. Запах горя.
Все неоглядней горе, все мертвей.
Все путаней нехоженые тропы,
Все сумрачней дорога, все мертвей…
Передний край. Восточный фронт Европы —
Вот место встречи наших сыновей.
Мы на поле с тобой остались чистом, —
Как ни вывертывайся, как ни плачь!
Мой сын был комсомольцем.
Твой — фашистом.
Мой мальчик — человек.
А твой — палач.
Единственный мой сын, Володя, Вова,
Пришедший восемнадцать лет назад
На праздник мироздания живого,
Спешит на фронт, спешит в железный ад.
Он хочет что-то досказать и машет
Фуражкой.
Но теснит его толпа.
А ночь летит и синей лампой пляшет
В глазах отца. Но и она слепа.
8
Что слезы! Дождь над выжженной пустыней.
Был дождь. Благодеянье пронеслось.
Сын завещал мне не жалеть о сыне.
Он был солдат. Ему не надо слез.
Солдат? Неправда. Так мы не поможем
Понять страницу, стершуюся сплошь.
Кем был мой сын? Он был Созданьем Божьим.
***
Он вышел из окопа. Запах поля
Дохнул в лицо предвестьем доброты.
В то же мгновенье разрывная пуля,
Пробив губу, разорвалась во рту.
Он видел все до точки, не обидел
Сухих травинок, согнутых огнем,
И солнышко в последний раз увидел,
И пожалел, и позабыл о нем.
И вспомнил он, и вспомнил он, и вспомнил
Все, что забыл, с начала до конца.
И понял он, как будет нелегко мне,
И пожалел, и позабыл отца.
Он жил еще. Минуту. Полминуты,
О милости несбыточной моля.
И рухнул, в три погибели согнутый.
И расступилась мать сыра земля.
И он прильнул к земле усталым телом
И жадно, отучаясь понимать,
Шепнул земле — но не губами — целым
Существованьем кончившимся:
«Мать».
***
Всей юностью оборванной своей
Не ищет сын поблажек или выгод
И в бой зовет мильоны сыновей.
И в том бою, в строю неистребимом,
Любимые чужие сыновья
Идут на смену сыновьям любимым
Во имя правды, большей, чем твоя.
10
Прощай, мое солнце. Прощай, моя совесть.
Прощай, моя молодость, милый сыночек.
Пусть этим прощаньем окончится повесть
О самой глухой из глухих одиночек.
Ты в ней остаешься. Один. Отрешенный
От света и воздуха. В муке последней,
Никем не рассказанный. Не воскрешенный.
На веки веков восемнадцатилетний.
О, как далеки между нами дороги,
Идущие через столетья и через
Прибрежные те травяные отроги,
Где сломанный череп пылится, ощерясь.
Прощай. Поезда не приходят оттуда.
Прощай. Самолеты туда не летают.
Прощай. Никакого не сбудется чуда.
А сны только снятся нам. Снятся и тают.
Мне снится, что ты еще малый ребенок,
И счастлив, и ножками топчешь босыми
Ту землю, где столько лежит погребенных.
На этом кончается повесть о сыне.