В детстве у меня не было папы, и мы с мамой жили вдвоём в маленьком, уральском городе, окружённом бесконечными лесами, скалами, карьерами и электростанциями. У нас был свой телевизор, и каждый вечер мы вместе садились у «голубого экрана» и выпадали из реальности. Мама любила смотреть эстрадные концерты, и мне тоже приходилось их любить. Маме нравилось разглядывать там всяких певцов-мужчин потому, что «они такие красивые». А я не понимал их красоты. Ведь, кроме того, что мужчины вечно пахнут папиросами, у них ещё очень волосатые руки. Как это может нравиться?
Однажды по телевизору Лещенко пел о том, что где-то там «горы высокие, реки широкие, и ветры летят, по просёлкам пыля…» Мама смотрела с большим интересом, и я спросил у неё, красивый ли Лещенко? Мама сказала, что да, он очень красивый и вот бы ей такого мужа.
И тут я задумался….
Я пытался представить себе, как может выглядеть наша жизнь, если маминым мужем будет Лещенко. Ведь тогда он всё время должен находиться в нашей с мамой квартире. А если он муж, то значит ещё и отец. И если я как-то мог представить себе Лещенко в качестве мужа, и даже допускал, что они с мамой спят вместе на диване в большой комнате – он, белея майкой, с краю, а мама у стенки, где висит ковёр с Алёнушкой и козликом, то образ Лещенко – отца как-то ускользал. Ведь когда Лещенко муж, это касается только мамы. А когда он отец, то это уже становится и моей проблемой. А я не имел опыта общения с отцами, и уж тем более с «такими красивыми».
И ещё, моя мама работала на фабрике. И у неё на работе была своя лопата.
А я где-то слышал, что для взаимопонимания и полного счастья членам семьи желательно быть из одной среды, чтобы не возникало недоразумений на почве того, что кто-то кому-то неровня. Вот, например, наша «хрущёвка» считалась домом строителей, потому что все её жители получили квартиры от строительно-монтажного управления и сами так, или иначе где-то что-то строили. А стройка, как ни крути, одна среда. Поэтому в нашем доме царило взаимопонимание. Исключением, на мой взгляд, была лишь квартира в моём подъезде на втором этаже, где жена была медсестрой, а муж помощником прокурора. Почему-то все старшие пацаны во дворе недолюбливали этого помощника. И когда он проходил мимо, отправляясь утром помогать прокурору, или возвращался вечером, после оказания помощи, они, вслед ему, сквозь зубы презрительно цедили непонятное слово «мент». Но цедили осторожно, чтобы это было слышно только между собой. А медсестру все любили потому, что она лечила людей. И тут, прямо само собой напрашивалось, что эти двое не из одной среды. Муж был из нелюбимых пацанами, таинственных «ментов», помогающих только прокурору, а жена из всеми любимых медсестёр, заботящихся о больных. И я не понимал, как они там уживаются в своей квартире один на один – нелюбимый он и всеобщая любимица она. Из разных сред. Без взаимопонимания….
И как быть с Лещенко в таком случае, если у мамы – лопата, а у него – ноты? Это было явным указанием на разность сред. Но ведь мама не понимала нот. И я, зная маму, мог бы поставить все свои спичечные этикетки на спор, что она и не начнёт понимать. А что сложного в лопате? Её мог бы освоить любой. Поэтому, для обобщения среды и установления семейной гармонии, Лещенко логичнее выглядел бы рабочим. Во-первых, этот вариант был проще, а во-вторых, так я видел его яснее. Ему неплохо было бы работать на каком-нибудь заводе. Например, слесарем. Я помнил, как год назад наш класс водили на экскурсию на ремонтно-механический завод. И там нам показали слесаря. Слесарь нам понравился. И хотя у него и не было лопаты, зато был шведский ключ. Помню, мы наперебой старались выпытать у этого слесаря, правда ли ключ из самой Швеции. И у Лещенко мог бы быть такой замечательный ключ. Возвращаясь с работы, он ставил бы его в угол у двери. И тот вполне мог поблёскивать там до утра. И ничего, что у мамы была бы лопата, а у Лещенко эта заграничная штуковина. Ведь и то и другое – рабочие инструменты. Явно одна, рабочая среда.
Я вообразил себе, как утром Лещенко кушает яичницу, запивая её чаем. (Почему-то я всё время представлял его со спины. Обязательно в белой майке и с волосатыми плечами и руками). Мама, счастливая, ухаживает за ним. Порхает по кухне, подливает, подкладывает.… Потом Лещенко умывается и бреется в ванной, плеща водой, фыркая и напевая про уходящие со всех вокзалов поезда.
Одевшись, он целует маму, берёт у неё свёрток с перекусом и, сунув под мышку, изготовленный шведами, символ рабочей среды, выходит за дверь. Он спешит на завод. Ведь он должен работать, чтобы среда не перекашивалась и не разъединялась. И чтобы сохранялось взаимопонимание. А мы с мамой, наверное, поспешили бы на балкон, чтобы ещё помахать ему вслед.
Тут моя фантазия брала тайм-аут. Потому, что тема с Лещенко заканчивалась, как минимум, до его возвращения с работы. А что интересного могло бы происходить «от Лещенко, до Лещенко»? Школа? Возможность скучать во дворе, наблюдая, как старшие играют в покер на зрительских скамейках возле агитплощадки с манящим названием «Мечта»? В картах я ничего не смыслил, и мне оставалось бы только смотреть и слушать, как парни, шлёпая затертыми мастями по скамье, матерно перешучиваются и ссорятся из-за копеек. …И ждать Лещенко.
Наконец, вечером мама позвала бы меня с балкона через весь двор: «Сынок! Иди ужинать! Лещенко пришёл». И я бы неторопливо, с достоинством шагал у всех на виду. А чё, мол, такого? Подумаешь – Лещенко! Обычное дело…. А дворовые хулиганы с волосами до лопаток и в очень расклешённых штанах, у которых брючины снизу обшиты половинками металлических замков-молний, провожали бы меня завистливым шёпотом: «Повезло же чуваку. Отец – Лещенко!»
Следующая картинка почему-то не шла дальше утренней фантазии: Лещенко ужинает за столом на кухне, и я вижу его через дверной проём. Опять со спины. И снова майка и волосатые плечи.
После ужина он, возможно, садится на диван и включает телевизор. А может, разворачивает газету. И всё очень по-домашнему: на кухне мама гремит посудой, на диване под зелёным, пластиковым торшером Лещенко с газетой. И таким уютом, и надёжностью веет от его трико и выглядывающих из штанин голых щиколоток в мягких шлёпанцах…
А по воскресеньям мы, выйдя из дому втроём, шли бы на городской рынок. Я не очень понимал тогда необходимость этого еженедельного обряда, но все горожане, каждый выходной, проделывали то же самое. И мы были бы одеты во всё воскресное, и все обращали бы на нас внимание. А мужчины, узнав Лещенко, приподнимали бы на голове тряпичные фуражки и говорили: «Здравствуйте, товарищ Лещенко». После, мы возвращались бы домой, и Лещенко нёс бы в сильных, волосатых руках пузатые авоськи.
А вечером Лещенко вполне мог выйти к подъезду в своей белой майке и домашних тапочках, чтобы поговорить на скамейке с мужиками и покурить с ними папиросы. Среди наших загорелых, кряжистых и испитых работяг он, причёсанный и румяный, наверняка пользовался бы авторитетом. Они спрашивали бы его о жизни вообще и международной напряжённости в частности, а он, сквозь папиросный дым, прищуривая один глаз, неторопливо разъяснял бы им вопросы. Почему-то мне казалось, что для человека, разобравшегося в нотах, вся эта международная возня не сложней, чем брызги моря.
И ещё я представлял, что наши дворовые пацаны могли подойти к Лещенко с гитарой, обклеенной ободранными портретами гэдээровских девушек, и попросить его: «Дядя Лещенко, спойте что-нибудь на гитаре». И он непременно сыграл бы и спел. Например, про то, как «качается вагон». Он ведь любит песни про поезда. И это маленькое, но значительное событие стало бы предметом моей гордости и сильно подняло бы меня в глазах всего двора. И тогда наличие у меня толстых очков и отсутствие расклешённых штанов перестали бы быть моей проблемой и причиной моих дворовых бед.
В общем и целом картинка рисовалась благополучная. Только вот эти волосы на плечах и руках…. Но я не хотел об этом думать. Где-то, в самой глубине, тлела надежда, что это можно как-нибудь решить. Общий, событийный фон и перспективы манили.
Я снова взглянул на маму. Она увлечённо смотрела телевизионный концерт и на её лице, освещённом голубыми переливами, была заметна лёгкая улыбка. Певец Хиль пел про сбежавшую электричку (дались им эти железнодорожные страдания), и я поинтересовался у мамы, красивый ли Хиль? Мама сказала, что он очень красивый и вот бы ей такого мужа…
И тут я задумался…