Дэвид Герберт Лоуренс. Лис

D.H. Lawrence. The Fox

Первый вариант "Лиса" был написан в декабре 1918 года. Два года спустя Лоуренс переработал эту новеллу, значительно увеличив ее в объеме. Опубликована в американском литературном журнале "The Dial" в 1922 году. В 1923 издана (и до сих пор издается) под одной обложкой с двумя другими: "Божья коровка" и "Кукла капитана".

ЛИС

Этих двух девушек все знали по фамилиям – Бенфорд и Марч. Они совместно взяли в аренду ферму, намереваясь хозяйствовать на ней своими силами, то есть планировали выращивать цыплят, зарабатывая на жизнь птицей, а сверх того держать корову и выкормить одного-двух телят. К несчастью, всё пошло не слишком хорошо.   

Бенфорд была маленькое, худенькое, хрупкое существо в очках. Но финансировала предприятие, в основном, именно она, поскольку у Марч не было ничего или почти ничего. Отец Бенфорд, у которого была своя торговля в Ислингтоне, выделил дочери начальный капитал в надежде, что жизнь на земле укрепит ее здоровье, потому что любил ее и потому что не похоже было, что она выйдет замуж. Марч стояла на ногах потверже. Она обучалась плотницкому и столярному ремеслу на вечерних курсах в Ислингтоне, и ей в сложившихся обстоятельствах предстояло быть мужчиной. Еще с ними поначалу жил старый дедушка Бенфорд. Он прежде был фермером. Но, к несчастью, старик умер после года жизни на ферме Бейли. Так что девушки остались одни.      

Обе не были слишком юны: им было под тридцать. Но определенно не были и стары. Свое предприятие они обустроили роскошно. У них имелись цыплята разных пород: черные леггорны, белые леггорны, плимуты и виандоты; сверх того немного уток и пара телочек на выпасе. Одна из телочек, увы, наотрез отказывалась оставаться на территории фермы. Как бы Марч ни совершенствовала изгородь, телочка оказывалась снаружи, гуляя на свободе по лесам или браконьерствуя на соседском пастбище, а Марч и Бенфорд бегали за ней по окрестностям с бОльшим рвением, нежели успехом. В конце концов, отчаявшись, они эту телочку продали. Потом, как раз тогда, когда другая ожидала своего первого теленка, умер старик, и девушки, в панике от предстоящего события, продали ее тоже, ограничив хозяйство курами и утками.            

Несмотря на легкую досаду, они испытали облегчение от того, что не нужно более заботиться о скотине. Жизнь не должна превращаться в рабство. Обе девушки были согласны с этим. Беспокойства хватало и с птицей. Марч оборудовала себе верстак под навесом. Здесь она трудилась, изготовляя клетки, дверцы и другие приспособления. Птичник помещался в большом сарае, служившем хлевом и амбаром в прежние дни. У кур было прекрасное помещение, и им следовало бы быть довольными. Но девушек бесили их подверженность каким-то странным болезням, требовательность к условиям жизни и упрямое нежелание нести яйца.   

БОльшая часть работы вне дома лежала на Марч. Когда она появлялась то там, то тут в своих крагах и бриджах, в подпоясанной ремнем куртке и широком кепи, ее можно было принять за элегантного, небрежно-грациозного юношу, потому что плечи у нее были прямые, а движения свободные и уверенные, даже с оттенком легкой беззаботности или насмешки. Лицо ее не было мужским лицом, впрочем. Пряди курчавых темных волос закрывали его, когда она наклонялась; когда же она вновь поднимала взгляд, на вас смотрели большие, темные глаза, испуганные, застенчивые и язвительные одновременно. Рот ее был всегда сжат, кривясь болезненно и иронично. Что-то странное и необъяснимое было в ней. Она могла стоять, балансируя на одной ноге, поглядывая на кур, суетящихся вокруг в противной блестящей грязи покатого двора и подзывая любимую белую курицу, которая прибегала на свое имя. Но был почти издевательский блеск в больших, темных глазах Марч, когда она смотрела на свое трехпалое стадо, снующее вокруг под ее взглядом, и та же едва заметная опасная издевка слышалась в ее голосе, когда она разговаривала с предпочтенной Пэтти, клевавшей, как бы демонстрируя дружбу, возле ее ботинка.

Куры не желали благоденствовать на ферме Бейли, несмотря на все старания Марч. Давая им, в соответствии с правилами, теплый корм утром, она заметила, что они от этого надолго тяжелеют и впадают в дремоту, а потом стоят, прислонившись к столбам навеса, в медлительном процессе пищеварения. Ей же было доподлинно известно, что им следовало бы деловито скрести землю и сновать вокруг в поисках пищи, чтобы вышел какой-нибудь толк. Поэтому она решила давать им теплый корм вечером, чтобы они могли сразу заснуть. Они и засыпали. Но толку все равно не было.   

Да и война не была слишком благоприятным временем для птицеводства. Корма не хватало, и он был плохого качества. А когда объявили летнее время, куры упрямо отказывались засыпать, как положено, около девяти. Приходилось ждать допоздна, пока они успокоятся и заснут. Теперь они бодро слонялись по двору, даже не глядя в сторону сарая, до десяти, а то и позже. Ни Бенфорд, ни Марч не считали, что жизнь существует для одной работы. Им хотелось читать, прокатиться вечером на велосипеде, а еще у Марч было желание рисовать по фарфору грациозных лебедей на зеленом фоне или смастерить необыкновенный каминный экран, что потребовало бы усидчивости и времени. Потому что она была существом со странными прихотями и неудовлетворенными стремлениями. И всего этого она была лишена из-за глупых птиц.       

Одна напасть заслонила собой остальные. Ферма Бейли была небольшая усадьба со старинным деревянным амбаром и украшенным невысоким фронтоном фермерским домом, отделенная только одним полем от опушки леса. В войну сущим дьяволом стал лис. Он уносил кур под самым носом у Марч и Бенфорд. Бенфорд могла вдруг внезапно вздрогнуть от крика и своими глазами увидеть через большие очки очередную безумную возню прямо у ног. Слишком поздно! Еще одна белая леггорнка пропала. От этого опускались руки.         

Они делали что могли, чтобы с ним справиться. Когда разрешили отстреливать лис, обе становились в наиболее опасные часы на стражу с ружьями. Но ничего не получалось. Лис был слишком быстр для них. Еще год прошел, потом другой, а они всё жили на свои потери, как говорила Бенфорд. На лето они сдали фермерский дом и поселились в вагончике, стоявшем в качестве дополнительного жилья на углу поля. Это и развлекло их, и помогло финансово. Тем не менее, всё выглядело печально.

Хотя они были настолько добрыми подругами, насколько возможно, поскольку Бенфорд, будучи нервной и ранимой, оставалась открытой и щедрой душой, а Марч, будучи эксцентричной и погруженной в себя, обладала редким великодушием, однако в долгом совместном одиночестве не могло не проявиться раздражение, утомление друг от друга. На Марч приходилось четыре пятых всей работы и, хотя она не протестовала, но  облегчения не предвиделось, и это заставляло ее глаза порой странно посверкивать. В такие минуты Бедфорд чувствовала себя особенно измотанной  и выглядела несчастной, а Марч начинала разговаривать с ней резко. Почва уходила у них из-под ног, и надежда месяц за месяцем слабела. Одни в полях близ леса, на  краю обширной долины, туманно раскинувшейся до волнистых холмов Белой Лошади в отдалении, они жили, расточительно исчерпывая себя. Ничто не поддерживало их – и никакой надежды.

Лис всерьез раздражал обеих. Выпустив ранним летним утром кур из сарая, они вынуждены были брать ружья и заступать на стражу, а как только начинал сгущаться вечер, должны были сторожить снова. А он был такой ловкий – проскальзывал в высокой траве, невидимый в ней, как змея. Казалось, он намеренно играет с девушками. Раз или два Марч удавалось разглядеть белый кончик его хвоста или его рыжую тень в траве, и тогда она стреляла в него. Но ему было все равно.      

Раз вечером Марч стояла спиной к заходящему солнцу, ружье под мышкой, волосы спрятаны под кепи. Она наполовину караулила, наполовину грезила. Это было ее обычное состояние. Глаза ее были остры и наблюдательны, но внутренне она не замечала того, что видела. Она постоянно впадала в это странное экстатическое состояние, рот ее при этом слегка кривился. Вопрос, присутствовало ли  в такие моменты ее сознание или же нет.       

Деревья на опушке темнели буроватой зеленью на ярком солнце – был конец августа. Вдалеке горели медной наготой стволы и сучья сосен. Вблизи высокая, жесткая, пожухшая трава была полна света. Куры возились вокруг, утки еще плавали в пруду под соснами. Марч смотрела на это всё, видела это – и не видела. Она слышала, как Бенфорд беседует неподалеку с курами – и не слышала. О чем она думала? Бог знает. Ее сознание словно затаилось.
      
Она опустила глаза и вдруг увидела лиса. Он смотрел на нее. Ее подбородок был опущен вниз, а его глаза смотрели вверх. Его глаза встретили ее глаза. И он проник в нее. Она была зачарована – она знала, что он проник в нее. Он смотрел ей в глаза, и ее душа уступила. Он проник в нее, он не был испуган.

Она боролась, она растерянно пришла в себя и увидела, как он уходит, медленными прыжками преодолевая упавшие сучья, медленными наглыми прыжками. Потом он взглянул через плечо и неторопливо побежал прочь. Она видела его хвост, мягко развевающийся, как перо, видела, как мелькают его белые ягодицы. И он ушел – тихо, легко, как ветер.

Она вскинула ружье к плечу, но сразу же сжала рот, осознав, что будет бессмысленным притворством выстрелить. И медленно пошла за ним – туда, куда он ушел, медленно, настойчиво. Она надеялась найти его. В глубине души она определенно хотела найти его. Что она будет делать, когда увидит его снова, она не думала. Но она определенно хотела найти его. Поэтому она рассеянно блуждала по краю леса  с широко раскрытыми горящими темными глазами и легким румянцем на щеках. Она ни о чем не думала. В странном отсутствии мыслей просто блуждала взад и вперед.   

Наконец, она осознала, что Бенфорд зовет ее. Она принудила себя к вниманию, обернулась и ответила чем-то вроде крика. Потом зашагала по направлению к дому. Садилось красное солнце, куры перемещались по направлению к курятнику. Она смотрела на них, белых и черных тварей, собиравшихся к сараю. Она следила за ними зачарованно, не видя их. Но сознание автоматически подсказало ей, когда нужно закрыть дверь. 

Она пошла в дом, Бенфорд подала ужин и болтала о пустяках. Марч, казалось, слушала, в своей отстраненной мужской манере. Она коротко отвечала время от времени. Но всё время оставалась как бы зачарованной. Как только ужин закончился, она встала и вышла, не объяснив куда.   

Она снова взяла ружье и пошла искать лиса. Потому что он поднял глаза на нее и его познающий взгляд, казалось, проник ей в мозг. Она почти не думала о нем – она была одержима им. Она видела его темный, проницающий, бесстыдный взгляд, смотрящий в нее, познающий ее. Она ощущала, как он невидимо овладевает ее духом. Она помнила, как опустила лицо, когда он взглянул вверх, помнила его морду, золотисто-коричневую и серовато-белую. И снова вспоминала, как он взглянул на нее через плечо, то ли призывно, то ли презрительно и коварно. И она ходила, сияя своими большими испуганными глазами, с ружьем под мышкой, по краю леса. Тем временем спустилась ночь, и огромная луна поднялась над сосновыми деревьями. И опять Бенфорд звала. 

И она пошла в дом. Была молчалива и озабочена. Осмотрела свое ружье, почистила его, в рассеянной задумчивости, при свете лампы. Потом опять вышла под огромную луну посмотреть, всё ли в порядке. Когда она увидела темные вершины сосен на кроваво-красном небе, сердце ее опять забилось желанием видеть лиса, этого лиса. Ей хотелось следовать за ним со своим ружьем.

Только через несколько дней она рассказала Бенфорд. Как-то за ужином вдруг сказала:

– Лис был со мной совсем рядом в субботу вечером.

– Где? – спросила Бенфорд, широко раскрыв глаза за очками.

– Когда я стояла возле пруда.

– Ты стреляла? – воскликнула Бенфорд.   

– Нет.

– Почему?

– Ну, слишком удивилась, наверно.

Это была медлительная и лаконичная манера речи, всегда свойственная Марч. Бенфорд неподвижно смотрела на подругу несколько мгновений.

– Ты видела его? – воскликнула она.

– Ну да. Он смотрел на меня снизу спокойно, как ни в чем не бывало.

– Вот, вот, – воскликнула Бенфорд – какова наглость! Они не боятся нас, Нелли!

– Не боятся, – сказала Марч.

– Жаль, ты не выстрелила в него, – сказала Бенфорд.

– Конечно, жаль. С того раза всё пытаюсь его найти. Но не думаю, что он опять подойдет так близко.

– И я не думаю, – сказала Бенфорд.

И она начала забывать об этом, вот только более, чем прежде, была возмущена наглостью этого нищеброда. Марч тоже как будто не думала о лисе. Но как только она впадала в свою полупрострацию, когда она была наполовину в трансе, лишь наполовину разумно осознавая происходящее перед глазами, тогда именно лис господствовал в ее подсознании, владел потаенной половиной ее существа. И так продолжалось неделями, месяцами. Взбиралась ли она на деревья за яблоками, сбивала ли последние сливы, копала ли отводную канаву от утиного пруда, чистила ли сарай, но стоило ей выпрямить спину и откинуть волосы со лба, как снова губы скривлялись в странную, старившую ее, кривую усмешку и в сознание возвращалось прежнее обаяние лиса, такое же, как когда он смотрел на нее. Она как будто чувствовала его запах в эти минуты. И это нежданно возвращалось, когда она готовилась ко сну вечером или наливала воду в чайник – все тот же лис – он овладевал ею, как волшебство.   

Так проходили месяцы. Она все еще бессознательно искала его глазами, когда шла в сторону леса. Он стал неотъемлемой составляющей ее духа, твердо установившимся состоянием, не присутствующим постоянно, но неизменно возвращающимся. Она не могла бы объяснить, что она чувствовала или думала – это состояние просто накатывало на нее, как тогда, когда он смотрел на нее. 

Прошли месяцы, пришли темные вечера, давящий, темный ноябрь, когда Марч должна была выходить в сапогах, по щиколотку утопая в грязи, когда вечереть начинало в четыре, а день по-настоящему так и не наступал. Обе девушки боялись этого времени. Они боялись почти не прерывающейся тьмы, которая замыкала их на этой заброшенной маленькой ферме возле леса. Бенфорд было страшно физически. Она боялась бродяг, боялась, не шатается ли кто кругом. Марч испытывала не столько страх, сколько неудобство и беспокойство. Она ощущала дискомфорт и уныние во всем своем существе.   

Обычно девушки пили чай в гостиной. Марч в сумерках растапливала камин, подкладывая дрова, которые наколола и распилила днем. Потом приходил долгий вечер, темный, сырой, черный снаружи, одинокий и гнетущий внутри, словно сулящий беду. Марч предпочла бы молчать, но Бенфорд не могла сидеть тихо. Просто слушать ветер в соснах за окнами или звук капающей воды было слишком для нее.

Раз вечером после того, как девушки вымыли на кухне чайную посуду, Марч надела домашние туфли и взяла вязанье, которым она занималась от случая к случаю. И погрузилась в молчание. Бенфорд смотрела на красный огонь, который требовал постоянного внимания. Она опасалась начать читать слишком рано, потому что ее глаза плохо переносили напряжение. Поэтому она сидела, глядя на огонь и вслушиваясь в отдаленные звуки, в мычание коров, в унылый, сырой и тяжелый шум ветра, в стук вечернего поезда на железнодорожной ветке неподалеку. Она почти забылась,  очарованная алым блеском огня.

Вдруг обе вздрогнули и подняли головы. Они услышали шаги – отчетливые шаги. Бенфорд отпрянула в страхе. Марч поднялась и стояла, прислушиваясь. Потом быстро подошла к двери в кухню. В эту минуту они услышали, как шаги приближаются к черному ходу. Они подождали мгновение. Дверь тихо открылась. Бенфорд закричала. Мужской голос сказал негромко:   

– Привет!

Марч отступила и взяла стоявшее в углу ружье.

– Что вам нужно? – крикнула она.

И опять этот негромкий, мягко вибрирующий мужской голос:

– Привет! Что-то не так!?

– Я буду стрелять, – кричала Марч. – Что вам нужно?

– В чем дело? Что-то не так? – донесся тот же приятный, изумленный, немного испуганный голос. И молодой солдат с тяжелым мешком за спиной вошел в круг тусклого света.

– Простите, – сказал он, – а кто здесь теперь живет?

– Мы здесь живем, – сказала Марч. – Что вам нужно?

– А! – долгой мелодичной нотой изумления прозвучал голос молодого солдата. – Выходит, Вильям Гренфел не живет здесь больше?

– Нет, разве вы не знаете?

– Я? Нет, не знал. Он жил здесь, потому что он мой дедушка и я сам жил здесь пять лет назад. А что с ним стряслось?

Молодой человек или, скорее, юноша, потому что ему было не больше двадцати, теперь подошел ближе и стоял в пролете внутренней двери. Марч, уже поддавшись воздействию его мягкого, странно вибрирующего голоса, смотрела на него завороженная.  У него было румяное, округлое лицо; светлые, довольно длинные волосы падали на вспотевший лоб; внимательно смотрели красивые голубые глаза. На свежей румяной коже его щек пробивались светлые тонкие волосы, словно пух, но отчетливей. Это придавало ему какое-то свечение. Тяжелый мешок за плечами заставил его наклониться, выдвинув голову вперед. Фуражку он снял и держал в руке. Он переводил свой ясный, внимательный взгляд с одной девушки на другую, дольше задерживаясь на Марч, которая стояла бледная, с большими расширившимися глазами в подпоясанной ремнем куртке и крагах, с волосами собранными сзади в пучок. Ружье все еще было у нее в руке. За ее спиной Бенфорд продолжала вжиматься в подлокотник софы, съежившись и полуотвернув голову.         

– Я думал, мой дедушка еще живет здесь. Не умер ли он?

– Мы здесь три года, – сказала Бенфорд, начавшая приходить в себя, разглядев нечто мальчишеское в округлой голове с довольно длинными вспотевшими волосами.   

– Три года! Не может быть! А вы знаете, кто здесь жил до вас?

– Знаем, что это был старый человек, живший один.

– А! Ну так это он! И что с ним сталось?

– Он умер. Я слышала, что он умер.

– Умер! Вот оно что!

Юноша смотрел на них с тем же румянцем и тем же выражением на лице. Если у него было какое-нибудь выражение, кроме легкого недоуменного удивления, то это было выражение острого любопытства в отношении двух девушек, острого, безличного любопытства, любопытства этой круглой молодой головы.

Но для Марч он был тем лисом. Была ли причиной его выдвинутая вперед голова, или дело было в свечении нежных белесых волос на румяных щеках, или  в его ясных, внимательных глазах, невозможно было сказать – но этот мальчик был для нее тем лисом, и она не могла воспринимать его иначе.

– А как могло получиться, что вы не знали, жив или умер ваш дедушка? – спросила Бенфорд, к которой вернулась ее обычная язвительность. 

– Так вот вышло, – ответил хладнокровно юноша. – Я, знаете ли, был призван в Канаде и ни о чем не слышал три или четыре года. Я убежал в Канаду.

– А теперь вы из Франции?

– Нет – из Салоник.

Повисло молчание; никто не знал, что сказать.

– Так вам некуда идти? – сказала Бенфорд немного натужно.

– О, я знаю кое-кого в деревне. В конце концов, могу переночевать в «Лебеде».

– Наверно, вы приехали на поезде. Не хотите ли присесть?

– Что ж, я не против.

Он слегка закряхтел, опуская на пол свой мешок. Бенфорд взглянула на Марч.

– Поставь ружье, – сказала она. – Мы будем пить чай.

– Ага, – сказал юноша. – Насмотрелись уже на винтовки.

Он устало сел на софу, наклонившись вперед.

К Марч вернулось присутствие духа, и она пошла на кухню. Слышала оттуда мягкий молодой голос, раздумчиво говоривший:

– Подумать только, что я должен был вернуться и найти всё в таком положении! – Он не казался печальным, только как-то заинтересованно удивленным.

– И как всё здесь изменилось, верно? – продолжал он, оглядывая комнату.

– Вы видите изменения? – спросила Бенфорд.

– А разве нет?

Его глаза были неестественно чистыми и сияющими, хотя это сияние было всего лишь от избытка здоровья.

Марч возилась на кухне, снова собирая на стол. Было около семи. Всё время, пока она была занята, она прислушивалась к юноше в гостиной, не столько к тому, что он говорил, сколько к мягкому движению его голоса. Она сжимала губы всё туже и туже, как при шитье, в усилии собрать свою волю. Но ее большие глаза расширялись и сияли помимо ее желания; она не владела собой. Быстро и кое-как она приготовила угощение: большие ломти хлеба с маргарином – масла не было. Пыталась придумать еще что-нибудь, чтобы положить на поднос, но нашлись только хлеб, маргарин и джем – кладовая была пуста. Так и не найдя, что добавить, она вошла с подносом в гостиную.      

Она не хотела быть замеченной. Более того, не хотела, чтобы он смотрел на нее. Но, когда она вошла и деловито накрывала стол у него за спиной, он сменил позу и, обернувшись, посмотрел на нее через плечо. Она побледнела и обмерла.

Юноша следил за ней, как она нагибалась над столом, смотрел на ее стройные, красивые ноги, на подпоясанную куртку, ниспадавшую на ее бедра, на узел темных волос, и его живое, настороженное любопытство всё более сосредоточивалось на ней.

Лампа была прикрыта темно-зеленым абажуром, отбрасывавшим свет вниз, так что верхняя половина комнаты терялась в полумраке. Его лицо двигалось в ярком свете, тогда как Марч оставалась в тени.

Она обернулась, но глаза ее смотрели в сторону; темные ресницы опадали и поднимались. Ее рот распрямился, и она сказала, обращаясь к Бенфорд:

– Ты разольешь чай?

Потом снова ушла на кухню.

– Вам принести туда, – спросила Бенфорд, обращаясь к юноше, – или сядете к столу? 

– По правде сказать, – ответил он – мне тут хорошо и удобно, не так ли? Я попью здесь, если не возражаете.

– Только хлеб и джем, – сказала она. И поставила его тарелку на табуретку перед ним. Ей нравилось за ним ухаживать. Она любила компанию. И теперь она не больше боялась его, чем если бы он был ее младший брат. Он был совсем мальчик. 

– Нелли, – позвала она. – Я налила тебе.

Марч появилась в дверях, взяла свою чашку и села в углу, как можно дальше от света. Она чувствовала мучительную неловкость в коленях. Не имея возможности прикрыться юбкой, вынужденная бесстыдно выставлять их напоказ, она страдала. Она все более и более вжималась в свой стул, стараясь стать невидимой. А юноша, развалившись на кушетке, бросал на нее снизу вверх долгие, настойчивые, проницающие взгляды, под которыми она была готова просто исчезнуть. Однако она ровно держала чашку, пила свой чай, морщила рот и смотрела в сторону. Ее желание быть невидимой было столь сильным, что совсем обескуражило юношу. Он не мог разглядеть ее ясно. Она казалась тенью внутри тени. И все же его глаза возвращались к ней, ищущие, упорные, с бессознательным неослабевающим вниманием.

Тем временем, он учтиво и неторопливо болтал с Бенфорд, которая ничего так не любила, как болтовню, и была полна бойкого интереса, как птичка. При этом он ел много, быстро и жадно, так что Марч должна была сделать еще бутерброды, за убогость которых Бенфорд начала извиняться.    

– Ничего не поделаешь, – вдруг заговорила Марч, – если нет масла, бессмысленно пытаться соорудить нечто изысканное.

И опять юноша посмотрел на нее, и рассмеялся внезапным быстрым смехом, показав зубы и наморщив нос.

– Конечно, конечно, – отозвался он своим мягким, располагающим голосом.

Оказалось, что он родился и рос в Корнуолле. Когда ему было двенадцать, переехал на ферму Бейли к деду, с которым не особенно ладил. Поэтому убежал в Канаду и работал там далеко на западе. Теперь он был здесь – вот и конец истории.

Ему любопытно было послушать девушек, разузнать, чем же они занимаются. Его вопросы были вопросы молодого фермера: точные, практичные, немного насмешливые. Он немало удивлялся их отношению к своим потерям – а они посмеивались, перечисляя утраченных телочек и кур.

– Дело в том, – вмешалась в разговор Марч, – что мы не хотим жить для одной работы.

– В самом деле? – откликнулся он. – И опять по его лицу пробежал быстрый молодой смех. Его глаза настойчиво вглядывались в туманную женщину в углу. 

– Но что вы будете делать, когда израсходуете весь свой капитал? – спросил он.

– Не знаю, – коротко ответила Марч. – Будем наниматься на сельскохозяйственные работы, наверно.

– Да, но там не будет нужды в женщинах теперь, когда война окончилась, – сказал юноша. 

– Ну, посмотрим. Мы еще немного продержимся, – сказала Марч протяжно с полупечальным, полуироническим безразличием. 

– Здесь нужен мужчина, – сказал юноша тихо.

Бенфорд разразилась смехом.

– Думайте, что говорите, – вмешалась она. – Мы считаем себя вполне компетентными.

– Нет, – донесся неторопливый, протяжный голос Марч, – боюсь, это не вопрос компетентности. Если вы хотите заниматься фермерством, вы должны быть в нем с утра до ночи, и сами можете превратиться в скотину.

– Да, это так, – сказал юноша. – А вы не погружаетесь в это.

– Не погружаемся, – сказала Марч, – мы знаем. 

– Нам нужно какое-то время для себя, – сказала Бенфорд.

Юноша откинулся на софе, лицо его перекосило смехом – он смеялся беззвучно, но с полной отдачей. Спокойная насмешливость девушек ужасно его веселила.

– Ладно, – сказал он – но зачем вы тогда начали?

– Признаться, – сказала Марч, – мы были лучшего мнения о природе птиц, чем теперь.

– Да, боюсь, и о Природе вообще, – сказала Бенфорд. – Не говорите со мной о Природе.

И опять лицо юноши напряглось от счастливого смеха.

– Стало быть, вы не слишком высокого мнения о птице и скотине? – сказал он.

– О, нет – весьма низкого, – сказала Марч.

Он рассмеялся.

– Что куры, что телушки, – сказала Бенфорд, – что козы, что погода.

Юноша снова задохнулся смехом, в полном восторге. Девушки тоже начали смеяться, Марч отвернувшись и весело сморщив рот.

– В конце концов, – сказала Бенфорд, – нам всё равно. Верно, Нелли?

– Да, – сказала Марч, – нам всё равно.

Юноша был очень доволен. Он съел и выпил всё, что ему дали. Бенфорд начала его расспрашивать. Его звали Генри Гренфел – нет, не Гарри, только Генри. Он продолжал отвечать с любезной простотой, серьезной и милой. Марч, не участвовавшая в разговоре, бросала на него долгие, медленные взгляды из своего убежища: он сидел, сжав руками колени, его лицо под лампой, освещенное и внимательное, было повернуто к Бенфорд. Она почти успокоилась, наконец. Он отождествился с лисом – и был здесь в полноте присутствия. Ей не надо было искать его более. В полутьме своего угла она отдалась теплому, расслабленному умиротворению, словно уступив чарам сна. Но она хотела оставаться скрытой. Ее умиротворение оставалось полным, только пока он не помнил о ней, разговаривая с Бенфорд. Скрытой в полутьме угла, ей больше не нужно было раздваиваться, пытаясь удержаться в двух плоскостях сознания. Она могла, наконец, погрузиться в запах лиса.    

Потому что сидевший перед огнем в своей униформе юноша распространял по комнате смутный, но очевидный запах, чем-то похожий на запах дикого зверя. Марч больше не пыталась скрыться от этого. Тихо и молча сидела она в углу, как зверек, притаившийся в своей пещерке.   

Наконец, разговор начал затухать. Юноша уже не так крепко сжимал колени; он встряхнулся и огляделся. И снова осознал присутствие молчаливой, почти невидимой женщины в углу.

– Что ж, – сказал он без воодушевления, – мне, наверно, пора идти, а то они там улягутся спать в «Лебеде». 

– Боюсь, они и так в постели, – сказала Бенфорд. – У них у всех инфлюэнца.

– Правда?! – воскликнул он. И задумался. – Ничего, найду, где переночевать.

– Думаю, вы можете остаться здесь. Вот только… – Бенфорд запнулась.

Он повернулся и посмотрел на нее, выставив голову вперед.

– Что? – спросил он.

– Не знаю, – сказала она, – удобно ли? – Она слегка сконфузилась.

– Это будет неприлично, да? – сказал он, слегка удивленно.

– Нет, что касается нас, – сказала Бенфорд.

– Что касается меня, тоже, – сказал он, с серьезным простодушием. – В конце концов, это мой собственный дом, в некотором роде.

Бенфорд улыбнулась на это.

– А вот что будут говорить в деревне? – сказала она.

На мгновение повисло молчание.

– Что ты скажешь, Нелли? – спросила Бенфорд.

– Мне всё равно, – сказала Марч в своей обычной жесткой манере. – Деревня мне безразлична.

– Но, – сказал юноша поспешно и мягко. – Почему безразлична? Разве не имеет значения, что будут говорить? 

– Ну, – послышался протяжный и четкий голос Марч, – они найдут, что сказать. Но какая разница, что они скажут? Мы сами разберемся. 

– Конечно, – сказал юноша.

– Так что оставайтесь, если хотите, – сказала Бенфорд. – В гостевой комнате всё готово.

Его лицо сияло от удовольствия.

– Если вы уверены, что это вас не слишком обеспокоит, – сказал он с той мягкой учтивостью, которая его отличала.

– Никакого беспокойства, – сказали обе.

Он переводил взгляд с одной на другую, радостно улыбаясь.

– Ужасно приятно, что не надо опять куда-то тащиться, правда? – сказал он благодарно.

– Конечно, – сказала Бенфорд.

Марч исчезла, чтобы привести в порядок комнату. Бенфорд была оживлена и заботлива, как будто это ее собственный младший брат вернулся домой из Франции. Она испытывала какую-то удовлетворенность, прислуживая ему, готовя для него ванну, присматривая за множеством мелочей. Ее естественная теплота и отзывчивость нашли теперь выход. И юноша наслаждался ее сестринским попечением. Но его слегка смущало, что и Марч молчаливо трудилась для него. Она была такая молчаливая и неотчетливая. Он словно не видел ее в реальности. Он не узнал бы ее, встретив на улице.    

В эту ночь сны Марч были ярки. Ей снилось, что она слышит пение непонятно откуда, пение над домом, в полях, во тьме. Это волновало ее, она чувствовала, что должна заплакать. Она вышла и вдруг поняла, что это лис поет. Он был золотой и блестящий, как зерно. Она приблизилась к нему, но он убежал и перестал петь. Он был так близко, что ей захотелось его тронуть. Она протянула руку, но он укусил ее в запястье, и в тот миг, как она отпрянула, он, повернувшись, чтобы отпрыгнуть, махнул хвостом ей по лицу, и хвост был как огонь, и обжег ей рот великой болью. С этой болью она проснулась и лежала, дрожа, словно в самом деле с ожогом.

Утром всё это ушло на задворки памяти. Она встала и занялась делами: приведением в порядок дома и уходом за птицей. Бенфорд укатила в деревню на своем велосипеде – попробовать купить что-нибудь из еды. Она была гостеприимна. Но, увы, в 1918 году с едой было так себе. Юноша спустился вниз в рубашке. Он был молод и свеж, но когда шел, выставлял голову вперед, из-за чего плечи приподнимались и горбились, как при легком искривлении позвоночника. Это была просто привычка, он был молод и здоров. Он умылся и вышел из дома, пока женщины готовили завтрак.   

Он всё увидел и всё обследовал. Его любопытство было стремительно и ненасытно. Он сравнил нынешнее состояние с тем, что помнил из прежнего, и оценил перемены. Он посмотрел, в каком состоянии куры и утки, заметил, как много летает диких голубей, разглядел на ветвях остатки яблок, до которых Марч не смогла дотянуться, обратил внимание на насос, арендованный, видимо, для откачки дождевой воды из цистерны с северной стороны дома.

– Мило, но старое всё и запущенное, – сказал он девушкам за завтраком.

Взгляд его был по-детски мудр, он многое понял. Говорил мало, но ел с аппетитом. Марч старалась смотреть в сторону. Она тоже этим ранним утром словно не узнавала его, хотя что-то в его светлом хаки напоминало ей о сиянии ее ночного лиса.   

Днем девушки занимались своими делами. Он с утра осмотрел ружья, застрелил кролика и дикую утку, летевшую в сторону леса. Это было значительное пополнение пустой кладовой. Девушки поняли, что он хочет заплатить за ночлег. Он, впрочем, ничего не говорил о том, что собирается уходить. Днем ушел в деревню. Вернулся к чаю. На его округлом лице было всё то же настороженное выражение, как будто он вглядывается во что-то. Легким движением повесил фуражку на крючок и казался озабоченным. 

– Так, – сказал он девушкам, садясь за стол. – Что же мне делать?

– В каком смысле – что делать? – сказала Бенфорд.

– Где мне остановиться в деревне? – спросил он.

– Не знаю, – сказала Бенфорд. – А где вы предполагаете?

– Смотрите, – он запнулся, – в «Лебеде» у них эта самая инфлюэнца, в «Плуге и борозде» всё занято солдатами, заготовляющими сено для армии, а что касается  частных домов, то, как мне сказали, десять солдат с капралом стоят в деревне. Не знаю, где я смогу найти жилье.

Он предоставил решать им. Он был вполне спокоен насчет этого. Марч сидела, положив локти на стол, подперев ладонями подбородок и направив на него отсутствующий взгляд. Вдруг он поднял свои затуманенные голубые глаза и бессознательно посмотрел прямо в глаза Марч. Он испугался, она тоже. Он, впрочем, отвел взгляд немного в сторону. Марч почувствовала, как из его глаз, когда он поворачивал голову, выпрыгнула и пала ей в душу та же лукавая, дразнящая, пронзающая искра, как тогда из темных глаз лиса. Она сжала губы, как от боли, словно во сне.    

– Не знаю, – говорила тем временем Бенфорд. – Она казалась недовольной, как будто ее к чему-то принуждали. Она взглянула на Марч. Но своим близоруким обеспокоенным взглядом она увидела только обычное полуотсутствие на лице подруги. – Почему ты молчишь, Нелли? – спросила она.

Но Марч продолжала молчать, глаза ее были широко открыты, и юноша, словно зачарованный, следил за ней, не отрывая глаз.

– Ответь же что-нибудь, – сказала Бенфорд. И Марч повернула слегка голову, словно приходя в сознание или пытаясь прийти в сознание.

– А что я должна сказать? – спросила она машинально.

– Скажи, что думаешь, – сказала Бенфорд.

– Мне всё равно, – сказала Марч.

И опять наступило молчание. Луч света, казалось, исходил из глаз этого мальчика, пронизывая, как игла.

– Мне тоже, – сказала Бенфорд. – Вы можете остановиться здесь, если хотите.

Улыбка, словно коварный язычок пламени, скользнула на его лицо, внезапно и невольно. Он быстро уронил голову, чтобы спрятать ее, и так и остался с опущенной головой, оставив лицо скрытым.

– Вы можете остановиться здесь, если хотите. Решайте сами, Генри, – закончила Бенфорд.

Он не ответил, но остался с опущенной головой. Потом поднял лицо. Оно сияло странным, словно торжествующим, светом; глаза его были удивительно ясны, когда он смотрел на Марч. Она отвернула лицо – рот страдальчески искривлен, сознание затуманено.   

Бенфорд немного смутилась. Она смотрела на твердый, ясный взгляд глаз юноши, когда он глядел на Марч с неуловимой улыбкой, мерцающей на его лице. Она не могла понять, как именно он улыбается, потому что ни один мускул на лице не шевельнулся. Это ощущалось только в мерцании, почти сверкании нежных волос у него на щеках. Потом он посмотрел совсем другим взглядом на Бенфорд.   

– Все-таки, – сказал он своим мягким, обходительным голосом, – все-таки вы ужасно добры. Слишком добры. Надеюсь, я не создам вам неудобств. Надеюсь.   

– Отрежь кусочек хлеба, Нелли, – сказала Бенфорд смущенно и добавила: – Никакого беспокойства, если вы останетесь. Это как если бы мой брат приехал на несколько дней. Он мальчик вроде вас.

– Вы ужасно добры, – повторил юноша. – Буду очень рад остаться, если вы уверены, что я не буду вам в тягость.

– Нет, конечно, не будете. Скажу вам, это приятно иметь еще кого-нибудь в доме, – сказала радушная Бенфорд.

– А Мисс Марч? – тихо сказал он, глядя на нее.

– Всё нормально, что касается меня, – сказала Марч рассеянно.

Его лицо лучилось, и он чуть было не потер руки от удовольствия.

– Тогда, – сказал он, – я в полном восторге, только позвольте мне платить за проживание и помогать в работе. 

– Не надо говорить об оплате, – сказала Бенфорд.

Прошло несколько дней – юноша оставался на ферме. Бенфорд была им очарована. Он был такой дружелюбный и внимательный в разговоре – не пытаясь сказать слишком много, предпочитал слушать то, что она говорила, посмеиваясь в своей быстрой, немного ироничной манере. Он охотно помогал в работе, хотя и не слишком много. Любил уходить один с ружьем, наблюдать, видеть. Потому что его острое, холодное любопытство было ненасытно и он ощущал себя в полной мере свободным, только когда оставался совсем один, полуневидимый, наблюдая.

В особенности, наблюдал он за Марч. Она была непонятна для него. Ее облик грациозного юноши его волновал. Ее темные глаза заставляли что-то подниматься в его душе, вызывали странно бодрящее волнение; он боялся, что это волнение будет замечено: оно было острым и затаенным. А потом его вдруг бросало в смех от ее эксцентричной, резкой манеры разговора. Он чувствовал, что должен идти дальше, его толкало вперед. Но он откладывал в сторону мысли о ней и уходил с ружьем в сторону леса.
 
Сумерки начинали сгущаться, когда он подходил к дому, а вместе с сумерками пришел мелкий поздненоябрьский дождь. Он видел свет от камина, мерцающий в окне гостиной, мерцающий свет посреди темных построек фермы. И он подумал, что хорошо бы было владеть всем этим. И вдруг в сознании явилась мысль: А почему бы не жениться на Марч? Несколько мгновений он постоял посреди поля с мертвым кроликом, свисавшим с его руки, захваченный этой мыслью. Его сознание изумилось, словно оценивая, а потом он улыбнулся сам себе в знак согласия. Почему нет? В самом деле, почему нет? Это была хорошая идея. Немного смешно, ну и что? Она старше его, ну и что? Когда он вспомнил ее темные, испуганные, беззащитные глаза, то снова улыбнулся. Он ведь, в сущности, старше ее. Он ее господин. 

Он не вполне признался даже себе. Затаил свое намерение даже от себя. Пока всё слишком неопределенно. Нужно посмотреть, как пойдет. Да, посмотреть, как пойдет. Если  не соблюсти осторожность, она просто посмеется. Он был слишком хитер и ловок, чтобы не понимать, что если он просто подойдет к ней и скажет: «Мисс Марч, я люблю вас и хочу, чтобы вы вышли за меня замуж», – то ее неизбежным ответом будет: «Уходите, мне не нужен этот балаган». Таково было ее отношение к мужчинам и их «балагану». Он должен сохранять осторожность, чтобы избегнуть ее дикарского сарказма и не быть навеки изгнанным и с фермы, и из ее души. Он должен приблизиться вкрадчиво. Он должен выследить ее, как оленя или вальдшнепа на охоте. Не может же он прийти в лес и сказать оленю: «Будь добр, подойди, я тебя застрелю». Нет, это медленное, осторожное противоборство.

Когда вы всерьез отправляетесь на оленя, вы должны собраться, сжаться внутри себя и тайно, до зари, уйти в горы. Не столь важно, что вы делаете во время охоты, сколь важно, как вы ощущаете себя. Нужно быть ловким и хитрым, и абсолютно, фатально готовым. Это как судьба. Это ваша судьба настигает и предрешает судьбу оленя, на которого вы охотитесь. Еще до того, как вы увидите свою жертву, разворачивается странная битва, как гипноз. Ваша душа, словно охотник, устремляется, чтобы захватить душу оленя, еще до того, как вы увидите оленя. И душа оленя борется, чтобы спастись. Это еще до того, как олень ощутит ваш запах. Это изощренная, глубинная битва двух воль, происходящая в невидимом. И эта битва не закончится, пока ваша пуля не попадет в цель. Когда вы действительно пришли к полноте готовности и, наконец, попали в зону выстрела, вы не целитесь, как целитесь, стреляя в мишень. Это ваша воля направляет пулю в самое сердце жертвы. Полет пули в цель – это просто проекция вашей судьбы на судьбу оленя. Это приходит как предельное желание, высший акт воли, не как реализация мастерства.

Он был охотник в душе, не фермер и не солдат, приписанный к полку. И, как молодой охотник дичь, он хотел заполучить Марч, сделать ее своей женой. Поэтому он коварно собрался внутри себя, постарался отступить, стать как бы невидимым. Он не вполне сознавал, что будет делать дальше. А Марч была осторожна, как заяц. Поэтому он оставался по внешности просто милым незнакомцем, юношей-странником, остановившимся в доме на пару недель.   

Он, в одной рубашке, без куртки, пилил дрова под навесом как-то под вечер. Тьма спустилась рано. Стоял холодный, сырой туман. Темнота уже мешала отчетливо видеть. Груда коротких, светлевших свежими распилами, поленьев высилась возле козел. Марч подошла отнести их в дом или в сарай, когда он уже почти закончил. Работая, он не заметил ее приближения. Она подошла неуверенно, словно стесняясь. Он увидел, как она наклонилась над поленьями, и перестал пилить. Словно молния скользнула вниз по нервам его ног. 

– Марч? – сказал он своим тихим, молодым голосом.

Она подняла голову от поленьев, которые складывала.

– Да, – сказала она.

Он смотрел сверху вниз на нее в сумраке. Он не мог видеть ее отчетливо.

– Я хотел попросить вас о чем-то, – сказал он.

– О чем же? – сказала она. В ее голосе уже был испуг. Но она слишком владела собой.

– Ну, – его голос словно выпытывал мягко и нежно, проникал в ее нервы, – ну а как вы думаете, о чем?

Она поднялась, положила руки на бедра и стояла, глядя на него как пригвожденная, не отвечая. А он внезапно ощутил силу.

– Я хотел… – сказал он – его голос был мягок, как нежное прикосновение, как легчайшее касание кошачьей лапы, скорее ощущение, чем звук. – Хотел попросить вас выйти за меня замуж.

Марч скорее почувствовала его, чем услышала. Она тщетно попыталась отвернуть лицо. Безмерное расслабление, казалось, завладело ею. Она стояла молча, голова слегка повернута. Он словно наклонялся к ней, невидимо улыбаясь. Ей казалось, что он тихо искрится.
 
Потом она вдруг сказала:

– Оставьте меня с вашим балаганом.

Дрожь прошла по его нервам. Он промахнулся. Он подождал мгновение, чтобы собраться снова. Потом сказал, вложив всю сдержанную мягкость в свой голос, словно поглаживал ее, не касаясь:

– Почему балаган? Это не балаган. Я серьезно. Почему вы не верите мне?

В его словах слышалась боль. А его голос имел странную власть над нею, раскрепощал и расслаблял ее. Она все еще боролась за право владеть собой. На мгновение ей показалось, что она исчезла, совсем исчезла… Эта речь, казалось, убаюкивала ее, словно она умирала. Вдруг она снова заговорила. 

– Вы сами не знаете, о чем говорите, – сказала она в коротком пароксизме насмешки. – Что за чепуха! Я гожусь Вам в матери.

– Я знаю, что говорю. Знаю, – настаивал он мягко, как будто впрыскивая свой голос в ее кровь. – Я вполне понимаю, что говорю. Вы не столь стары, чтобы быть мне матерью. Это неправда. Да хоть бы и так? Мы можем пожениться, сколько бы нам ни было лет. Что значит для меня возраст? И что значит возраст для вас? Возраст ничто.
 
Словно обморок нашел на нее, когда он закончил. Он говорил быстро – в быстрой корнуоллской манере – и его голос отдавался в ней где-то там, где она не могла сопротивляться ему. – Возраст ничто! – Его мягкая, тяжелая настойчивость заставляла ее смутно поддаваться там, в темноте. Она не смогла ответить.

Великое ликование пробежало, как пламя, по его членам. Он почувствовал, что победил.

– Я хочу жениться на вас. Почему нет? – продолжал он мягко и скоро. Он ждал ее ответа. В сумраке ему казалось, что она светится. Веки опущены, лицо полуотвернуто и словно омертвело. Похоже, она была в его власти. Но он ждал, наблюдая. Он не смел еще дотронуться до нее.

– Ну скажите, – сказал он, – скажите, что выйдете за меня. Скажите же! – Он был мягко настойчив.

– Что? – спросила она издалека, словно страдая от боли. Его голос теперь был невероятно близок и нежен. Он подошел совсем близко к ней.

– Скажите «да».

– Не могу, – воскликнула она беспомощно, едва слышно, словно без сознания, словно в боли, как умирающий. – Ну как я могу?

– Можете, – сказал он мягко, положив нежно руку ей на плечо; а она всё стояла, отвернув и опустив голову, в оцепенении. – Можете. Почему вы говорите, что не можете? Можете. Можете. – И с трепетной мягкостью он наклонился и чуть-чуть коснулся ее шеи губами и подбородком.

– Нет! – закричала она слабым безумным криком, словно в истерике, отпрянув и повернувшись к нему. – Что вам надо? – Но у нее не было дыхания говорить. Как у сраженной насмерть.

– Я знаю, что говорю, – настаивал он мягко и жестоко. – Я хочу, чтобы вы вышли за меня. Разве вы не понимаете? Разве и теперь не понимаете? Разве нет? Нет?

– Что? – сказала она.

– Понимаете, – повторил он.

– Да, – сказала она, – я понимаю, что вы говорите.

– И вы понимаете, что я хочу?

– Понимаю, что вы это говорите.

– Вы верите мне? – спросил он.

Она помолчала. Потом скривила губы.

– Не знаю, чему верить, – сказала она.

– Где вы там? – послышался из дома голос Бенфорд.

– Сейчас принесем дрова, – ответил он.

– Я думала, вы пропали, – сказала Бенфорд недовольно. – Потарапливайтесь и приходите пить чай. Чайник кипит.

Он наклонился, чтобы захватить сколько мог дров, и понес на кухню, где их складывали в углу. Марч тоже помогала; она несла поленья, прижав к груди, словно ребенка. Вечер становился холодным.   

Когда все поленья были внесены, оба шумно очистили обувь скребком снаружи, потом вытерли подошвы о коврик. Марч закрыла дверь и сняла свою старую фетровую шляпу – шляпу девушки с фермы. Ее густые, вьющиеся, черные волосы теперь ниспадали свободно, лицо бледно и напряжено. Она машинально откинула волосы и вымыла руки. Бенфорд торопливо вошла в тускло освещенную кухню снять с плиты оладьи, которые подогревала. 

– Что вы там делали всё это время? – спросила она раздраженно. – Думала, никогда не придете. Вы давным-давно закончили пилить. Что вы там делали?

– Еще, – сказал Генри, – надо было заделать ту дыру в амбаре, чтобы крысы не пролезали.

– Ой ли? Я видела, как вы стояли там под навесом. Видела вашу рубашку, – парировала Бенфорд. 

– Да, мне нужно было убрать пилу. 

Они пошли пить чай. Марч ничего не говорила. Ее лицо было бледно, напряжено и рассеянно. Юноша, на румяном лице которого всегда было отсутствующее выражение, словно он погружен в себя, вышел к чаю в рубашке, по-домашнему. Он ел, наклонившись над тарелкой.   

– Не холодно? – сказала Бенфорд язвительно. – В рубашке-то?

Он посмотрел от тарелки снизу вверх, и взгляд его был ясным, чистым и твердым, когда он смотрел на нее.

– Нет, не холодно, – сказал он со своей обычной мягкой доброжелательностью. – Здесь гораздо теплее, чем снаружи.

– Ну конечно, – сказала Бенфорд, чувствуя себя задетой. Его странная обходительная уверенность и ясный взгляд широко раскрытых глаз действовали ей на нервы в этот вечер.

– Но, может быть, – сказал он мягко и добродушно, – вам не нравится, что я вышел к чаю без куртки. Я забылся.

– О, мне всё равно, – сказала Бенфорд. Но ей было не всё равно.

– Так я пойду, надену ее? – сказал он.

Темные глаза Марч повернулись к нему.

– Нет, не беспокойтесь, – сказала она своим обычным, отчужденным и резким, тоном. – Если вам удобно, так и оставайтесь. – Она говорила жестко и властно.

– Да, – сказал он, – мне удобно, если это прилично.   

– Это считается неприлично, – сказала Бенфорд. – Но мы не возражаем.

– Оставь ты, «считается неприличным», – бросила Марч. – Кто так считает? 

– Да ты сама, Нелли, если речь о ком-то другом, – сказала Бенфорд, пряча возмущение за очками и чувствуя, что кусок застревает у нее в горле.   

Но Марч опять стала рассеянной и безразличной, пережевывая свою еду с таким видом, как будто она не отдает себе отчета в том, что она, вообще, что-то ест. А юноша переводил с одной на другую свой ясный, следящий взгляд.   

Бенфорд была задета. При всей его обходительной доброжелательности и мягком голосе юноша казался ей дерзким. Ей неприятно было смотреть на него. Ей не нравилось встречаться глазами с его ясным, внимательным взглядом, не нравилось видеть странное свечение на его лице, его щеки с нежными, тонкими волосками, его румяную кожу, вроде бы сероватую, но, казалось, пламенеющую странным теплом жизни. Ей становилось не по себе при взгляде на него: его физическое присутствие было слишком проникающе, слишком горячо.
   
Вечер после чая прошел спокойно. Юноша редко ходил в деревню. Обычно он читал: ему нравилось читать время от времени. В том смысле, что начав, он читал увлеченно. Правда, его не очень тянуло начать. Он часто бродил вечерами один в темноте по полям и вдоль изгородей, вслушиваясь в звуки ночи: у него было странное влечение к ней.    

Сегодня он, впрочем, взял с полки Бенфорд Капитана Майн Рида, уселся, широко расставив ноги, и погрузился в чтение. У него были длинные, зачесанные набок каштановые волосы, шапкой лежавшие на голове. Он был все еще в рубашке и, согнувшись под лампой, с широко расставленными коленями и книгой в руке, всей своей фигурой демонстрировал погруженность в напряженный процесс чтения, внося в гостиную Бенфорд что-то от лагеря лесорубов. Ей это не нравилось. Потому что на полу у нее лежали красный турецкий ковер и круглая темная циновка, камин был выложен стильной зеленой плиткой, пианино стояло открытым с  нотами модной танцевальной музыки на нем (она неплохо играла), а по стенам висели нарисованные Марч лебеди и водяные лилии. И всё это, вместе с поленьями, приятно потрескивавшими в камине, задернутыми тяжелыми шторами, закрытыми дверями и соснами, колышущимися и скрипящими на ветру за окнами, создавало уют, было благородно и мило. Ей не нравился этот большой, неотесанный, длинноногий парень, выставивший  колени в хаки и сидящий здесь в своей солдатской рубашке с рукавами, застегнутыми на широких красных запястьях. Время от времени он переворачивал страницу и время от времени, внимательно взглянув на огонь, ворошил поленья. Потом опять погружался в интенсивный и замкнутый процесс чтения.    

Марч на дальней стороне стола пыталась вязать. Ее губы были неестественно сжаты, как тогда, когда ей приснился ожегший их хвост лиса, ее прекрасные вьющиеся волосы разметались прядями. Но она была погружена в себя, словно за много миль отсюда. В каком-то полусне она словно слышала пение лиса на ветру вокруг дома, пение дикое и сладостное, как безумие. Своими покрасневшими, но красивыми руками она медленно соединяла белые нити, очень медленно, неуверенно.    

Бенфорд тоже пыталась читать в своем низком кресле. Но между этими двумя ей было не по себе. Она все время делала какие-то движения, взглядывала вокруг, прислушивалась к ветру и тайком посматривала то на одного, то на другую. Марч, сидевшая  на своем прямом стуле, скрестив ноги в облегающих бриджах, и медленно, прилежно вязавшая, тоже ее раздражала.

– Господи! – сказала Бенфорд. – Плохо с глазами сегодня. И она надавила на глаза пальцами.

Юноша взглянул на нее своими ясными, блестящими глазами и ничего не сказал.

– С чего бы это, Джил? – сказала Марч рассеянно.

Юноша продолжил читать, и Бенфорд волей-неволей вернулась к своей книге. Но она не могла сидеть спокойно. Через какое-то время она посмотрела на Марч, и странная, почти злая, улыбка была на ее худощавом лице.

– Пенни за них, Нелл, – вдруг сказала она.

Марч посмотрела кругом своими большими, испуганными, черными глазами и побледнела, словно ужаснувшись. Она только что слушала лиса, который бродил возле дома и пел так нежно, так нежно.

– Что? – спросила она отсутствующе.

– Пенни, – сказала Бенфорд насмешливо. – Или два пенса, если они достаточно интересны.

Юноша смотрел из-под лампы своим ясным, чистым взглядом. 

– А не думаешь ли ты, – сказала Марч задумчиво, – что зря потратишь деньги? 

– Думаю, что не зря, – сказала Бенфорд.

– Не думала ни о чем кроме ветра за окнами, – сказала Марч.

– Боже! – откликнулась Бенфорд. – Мысль не оригинальней моих. Боюсь, я, правда, зря потратилась.

– Можешь не платить, – сказала Марч.

Юноша вдруг рассмеялся. Обе посмотрели на него: Марч как-то удивленно, словно забыла, что он здесь.

– Вы, правда, расплачиваетесь за эти вещи? – спросил он.

– Да, – сказала Бенфорд. – Мы всегда платим. Иногда Нелли стоит мне шиллинг в неделю, но это зимой. Летом намного дешевле.

– Платите за мысли друг друга? – рассмеялся он.

– Когда ничего другого не остается.

Он рассмеялся быстрым смешком, сморщив от удовольствия по-щенячьи нос; его глаза сияли.

– Первый раз о таком слышу, – сказал он.

– Думаю, вы слышали бы об этом достаточно часто, если бы провели зиму на ферме Бейли, – сказала Бенфорд грустно.

– Так устаете? – спросил он.

– Так скучаем, – сказала Бенфорд.

– Вот оно что! – сказал он серьезно. – Но почему вы скучаете?

– А кто бы не заскучал? – сказала Бенфорд.

– Печально это слышать, – сказал он серьезно.

– И вы заскучали бы, если бы собрались весело пожить здесь, – сказала Бенфорд.

Он посмотрел на нее долгим и серьезным взглядом.

– А по мне, – сказал он со своей странной молодой рассудительностью, – здесь вполне весело.

– Рада слышать это, – сказала Бенфорд.

И она вернулась к своей книге. В ее редких, ломких волосах уже было немало седых прядей, хоть ей не было еще тридцати. Юноша не смотрел в книгу, его взгляд был направлен на Марч, которая прилежно вязала, сжав губы и широко раскрыв глаза, с отсутствующим выражением на лице. Кожа у нее была нежная, теплого розового оттенка, нос изящной формы. Сжатый рот создавал впечатление упрямства. Но этому упрямству противоречили странно поднятая дуга темных бровей и широко раскрытые глаза, что придавало ей выражение испуганного изумления и растерянности. Она снова прислушивалась к лису, который теперь, казалось, бродил еще дальше в ночи.

Со своего места на границе света от лампы юноша смотрел на нее молча, широко раскрыв глаза, взглядом ясным и настойчивым. Бенфорд, раздраженно покусывая пальцы, поглядывала на него из-под своих волос. Он сидел совершенно неподвижно, его румяное, выступающее из сумрака лицо было освещено, и смотрел, смотрел с непоколебимой сосредоточенностью. Марч вдруг подняла от вязанья свои большие, темные глаза и увидела его. Она вздрогнула и негромко вскрикнула.    

– Вот он! – невольно вскрикнула она, словно в сильном испуге.

Бенфорд изумленно смотрела вокруг, выпрямившись в своем кресле.

– Что с тобой, Нелли? – воскликнула она.

Но Марч, с еще более порозовевшим лицом, всё смотрела на дверь.

– Ничего! – сказала она недовольно. – Вот уж сказать ничего нельзя? 

– Можно, если со смыслом, – сказала Бенфорд. – Что ты имела в виду?

– Не знаю, что имела, – воскликнула Марч раздраженно.

– Ах, Нелли, не сходишь же ты с ума. Я не вынесу еще раз такого. Кого ты имела в виду? Генри? – закричала бедная, перепуганная Бенфорд.

– Да, наверно, – коротко ответила Марч. Она ни за что не хотела рассказывать о лисе.

– Ах, дорогая, это слишком для моих нервов, – захныкала Бенфорд.

В девять Марч внесла на подносе хлеб с сыром и чай – Генри до того признался, что не отказался бы от чашки чая. Бенфорд выпила стакан молока и съела немного хлеба. Вскоре после этого она сказала: 

– Я спать, Нелли, перенервничала сегодня. А ты?

– Да, через минуту, только отнесу поднос, – сказала Марч.

– Не задерживайся, – сказала Бенфорд капризно. – Спокойной ночи, Генри. – Проследите за огнем, если будете уходить последним, хорошо?

– Да, Мисс Бенфорд, прослежу, – ответил он в своей успокаивающей манере.

Марч зажигала свечу, чтобы идти на кухню. Бенфорд взяла свою свечу и пошла наверх. Когда Марч вернулась к камину, она сказала ему:

– Вам можно доверить камин и всё прочее? – Она стояла, положив руку на бедро, расслабив одно колено и стыдливо глядя в сторону, словно не могла смотреть на него. Он поднял голову и наблюдал за ней.

– Подойдите и присядьте на минуту, – сказал он мягко.

– Нет, я пойду. Джил будет ждать; она забеспокоится, что меня нет.

– Отчего это вы подпрыгнули сегодня? – спросил он.

– Когда это я подпрыгнула? – отпарировала она, взглянув на него.

– Да только что, – сказал он. – Когда закричали.

– А! – сказала она. – Тогда! Так мне показалось, что вы лис! – И ее лицо скривилось в странную улыбку, как будто насмешливую. 

– Лис! Почему лис? – спросил он мягко.

– Ну, прошлым летом я вышла как-то вечером с ружьем и увидела в траве лиса, совсем возле моих ног, и он смотрел прямо на меня. Не знаю – наверно, он запал мне в душу. – Она опять отвернула голову в сторону и стала раскачивать одной ногой, смущенная. 

– А вы застрелили его? – спросил юноша.

– Нет, он так смутил меня тем, что глядел прямо на меня, а потом остановился посмотреть на меня через плечо, и лицо его смеялось. 

– Лицо смеялось! – повторил Генри, тоже смеясь. – Он, наверно, испугал вас?

– Нет, не испугал. Он запал мне в душу, вот и всё.

– И вы подумали, что я этот лис, да? – засмеялся он тем же странным, быстрым и коротким, смешком, наморщив по-щенячьи нос. 

– Да, подумала на мгновение, – сказала она. – Наверно, он застрял где-то у меня в сознании.

– Может быть, вы подумали, что я пришел красть цыплят, или что-нибудь в этом роде? – сказал он с тем же молодым смехом.

Но она только взглянула на него своими широко раскрытыми, темными, отсутствующими глазами.

– Это первый раз, – сказал он, – когда меня приняли за лиса. Не присядете на минутку? – Его голос был необыкновенно мягок и вкрадчив.

– Нет, – сказала она. – Джил будет ждать. – Но она всё не уходила и стояла, ослабив одну ногу, с лицом, отвернутым в сторону, сразу за границей светлого круга.

– Но, может быть, вы ответите на мой вопрос? – сказал он, еще более понизив голос.

– Не знаю, о каком вопросе речь?

– Знаете. Конечно, знаете. Выйдете ли вы за меня?

– Я не буду отвечать на этот вопрос, – сказала она решительно.

– Не будете? – Тот же странный, молодой смех опять сморщил его нос. – Это потому, что я как лис? Поэтому? – Он продолжал смеяться.

Она повернулась и посмотрела на него долгим, медленным взглядом.

– Не хочу, чтобы это оттолкнуло вас от меня, – сказал он. – Давайте я уменьшу свет, а вы подойдете и присядете на минуту.

Он заслонил свет лампы своей красной ладонью, и вдруг наступил сумрак. Марч высилась тенью в этом сумраке, оставаясь неподвижной. Он молча поднялся, выпрямившись на своих длинных ногах. И голос его стал предельно мягким и настойчиввым, едва слышным. 
 
– Останьтесь на минуту, – сказал он. – Только на минуту. – И он положил руку ей на плечо. Она отвернула лицо от него. – Уверен, вы на самом деле не думаете, что я как лис, – сказал он с той же мягкостью и с той же настойчивостью смешка в голосе, нежно и слегка поддразнивая. – Не думаете теперь? – И он привлек ее нежно к себе и мягко поцеловал в шею. Она дернулась, задрожала и поникла. Но его сильная молодая рука держала ее, и он мягко поцеловал ее снова, опять в шею, потому что лицо ее смотрело в сторону.      

– Вы не ответите на мой вопрос? И теперь не ответите? – донесся его мягкий, томительный голос. Он пытался притянуть ее ближе, чтобы поцеловать лицо. И нежно поцеловал щеку, возле уха.

В это мгновение они услышали сверху зовущий голос Бенфорд, настойчивый, капризный.

– Это Джил, – вскрикнула Марч, вздрогнув и выпрямляясь.

Но прежде, чем она распрямилась, он поцеловал ее в губы молниеносно быстрым, легким поцелуем. Этот поцелуй, казалось, обжег ее всю до самых глубин. Она странно вскрикнула.    

– Да? Ведь да? – настаивал он мягко.

– Нелли! Нелли! Что ты так долго? – донесся из внешней тьмы слабый голос Бенфорд.

Но он держал ее крепко и бормотал с непереносимой мягкостью и настойчивостью:

– Ведь да? Да? Скажите да! Скажите да!

Марч, словно испепеленная огнем, прошедшим сквозь нее, пробормотала, не в состоянии выносить это более:

– Да! Да! Что хотите! Что хотите! Только отпустите меня! Только отпустите! Джил зовет.

– Вы обещали, – коварно сказал он.

– Да! Да! Обещала! – ее голос вдруг перешел в пронзительный крик. – Сейчас, Джил! Иду.

Вздрогнув, он отпустил ее, и она пошла наверх.

Утром за завтраком, обойдя предварительно ферму, оглядев хозяйство и решив, что здесь можно неплохо прожить, он сказал, обращаясь к Бенфорд:

– Знаете, Мисс Бенфорд?

– Что именно? – откликнулась Бенфорд доброжелательно и нервно.

Он взглянул на Марч, которая намазывала джем на хлеб.

– Могу я сказать? – спросил он ее.

Она взглянула на него, и насыщенный розовый цвет залил ей лицо.

– Да, если вы имеете в виду Джил, – сказала она. – Надеюсь, вы не отправитесь сообщать всей деревне. – И она с трудом проглотила свой сухой хлеб.

– В чем дело? – спросила Бенфорд, подняв на них свои широко раскрытые, усталые, слегка покрасневшие глаза. Она была худенькое, маленькое, хрупкое существо, и ее волосы, аккуратные и негустые, были коротко подстрижены и мягко замыкали ее уже постаревшее лицо в каштановую, с примесью седины, раму. 

– А как вы думаете, – сказал он, улыбаясь с видом человека, у которого есть секрет.

– Откуда мне знать! – сказала Бенфорд.

– Не можете догадаться? – спросил он, сверкнув глазами и улыбаясь, довольный собой.

– Ни в малейшей степени. Более того, и не пытаюсь.

– Нелли и я собираемся пожениться.

Бенфорд положила нож своими тонкими, нежными пальцами с таким видом, как будто она больше не собирается больше есть никогда. В ее покрасневших глазах была растерянность.   

– Собираетесь что? – воскликнула она.

– Собираемся пожениться. Ведь так, Нелли? – и он повернулся к Марч.

– Как сказано, – сказала Марч лаконично. Но снова кровь мучительно прилила к ее лицу. Она тоже не смогла бы проглотить ни кусочка.

Бенфорд смотрела на нее, как подстреленная птица – бедная, маленькая, страдающая птица. Вся ее раненная душа была на ее лице, когда она смотрела на густо покрасневшую Марч.

– Никогда! – воскликнула она беспомощно.

– Это так, – сказал юноша весело и злорадно.

Бенфорд отвернула в сторону лицо, словно вид пищи вызывал у нее тошноту. Она сидела  несколько мгновений с таким видом, как будто ее тошнило. Потом, схватившись одной рукой за край стола, поднялась на ноги.

– Я никогда не поверю в это, Нелли, – закричала она. – Это абсолютно невозможно.

В ее жалобном, капризном голосе были гнев и отчаяние.

– Почему? Почему не поверите? – спросил юноша, вложив в вопрос всю свою мягкую, бархатную настойчивость.

Бенфорд взглянула на него своими расширенными, помутневшими глазами, как на экспонат в музее.

– О, – сказала она безжизненно, – потому что она не может быть такой дурой. Не может до такой степени потерять самоуважение. – Ее голос был холодный и жалобный, словно уплывал куда-то.

– В каком смысле она потеряет самоуважение? – спросил юноша.

Бенфорд задержала на нем свой мутный, из-под очков, взгляд.

– Если она его еще не потеряла, – сказала она.

Он залился краской под пристальным мутным взглядом, смотревшим на него из под очков.

– Я ничего не понимаю, – сказал он.

– Вероятно. Я и не думала, что вы поймете, – сказала Бенфорд тем невыразительным, кротким, словно издалека, тоном, который делал ее слова еще более оскорбительными.

Он сидел, выпрямившись на своем стуле; с раскрасневшегося лица смотрели напрягшиеся голубые глаза. Что-то уродливое появилось в выражении его лба.

– Она понятия не имеет, во что позволяет себя втянуть, – сказала Бенфорд все тем же жалобным, растерянным, оскорбляющим тоном.

– А с вами-то что она будет делать? – сказал юноша раздраженно.

– Уж побольше, чем с вами, думаю, – ответила она жалобно и ядовито.

– Вот оно что! Тут уж я ничего не понимаю, – бросил он.

– И не поймете, – ответила она растерянно.

– Ладно, – сказала Марч, отбрасывая назад волосы и резко поднявшись. – Не о чем тут спорить. – И, схватив свой хлеб и чашку, ушла на кухню.

Бенфорд водила пальцами по лбу и волосам, словно в смущении. Потом повернулась и ушла наверх.

Генри, напряженный и мрачный, сидел на своем стуле; лицо и глаза у него горели. Марч входила и уходила, убирая со стола. Но Генри продолжал сидеть, застывший в своем ожесточении. Он не обращал на нее внимания. Она восстановила хладнокровие и вновь обрела свойственный ей нежный, ровный цвет лица. Но рот у нее оставался сжат. Она взглядывала на Генри всякий раз, как приходила забрать что-нибудь со стола, взглядывала из своих больших, любопытных глаз, более с любопытством, чем с чем-либо еще. Такой большой, раскрасневшийся, надутый мальчик! И больше ничего. Он казался ей таким же далеким, как если бы его красное лицо было красной трубой на коттедже за полем, и она смотрела на него так же бесстрастно, так же с расстояния.

Наконец, он поднялся и ушел в поле с ружьем. Вернулся только к обеду, все с тем же дьявольским выражением лица, но с вполне вежливыми манерами. Никто ничего особенного не сказал; они сидели каждый в своем остром углу треугольника, в упрямой обособленности. После обеда он опять ушел с ружьем. Пришел в сумерки с кроликом и голубем. Оставался дома весь вечер, но почти ничего не говорил. Он был в ужасном настроении и чувствовал себя оскорбленным.

Глаза Бедфорд были красны, она, очевидно, плакала. Но вела себя еще более недоступно и отстраненно, чем когда-либо; манера, с которой она поворачивала голову, когда он все же говорил что-то, как будто перед ней низший, заставляла его голубые глаза почти чернеть от ярости. Но он ни разу не позволил своему голосу выйти из вежливой интонации. Марч словно расцвела в этой атмосфере. Сидя между этими двумя противниками с озорной улыбочкой на лице, она, казалось, испытывала наслаждение. Даже что-то вроде удовлетворенности было в ее сосредоточенности на вязании этим вечером.    

Лежа в постели, юноша мог слышать, как женщины разговаривают и спорят в своей комнате. Он сел в кровати и напряг слух, чтобы услышать, о чем они говорят. Но разобрать ничего не смог, было слишком далеко. Однако он мог различать приглушенную, жалобную дробность голоса Бенфорд и более глубокие ноты, принадлежавшие Марч.   

Ночь была тихая и морозная. Крупные звезды мерцали за окном, над грядой сосен. Он все прислушивался и прислушивался. Далеко слышалось лисье тявканье – собаки с ферм лаяли в ответ. Но не это ему хотелось услышать. Ему нужно было знать, о чем говорили эти две женщины.

Он крадучись встал и подошел к двери. Слышно было не лучше. Осторожно, очень осторожно он начал поворачивать ручку. Через какое-то время дверь открылась. Стараясь не шуметь, он вышел в коридор. Старые дубовые половицы под его ногами были холодные и предательски поскрипывали. Он поднялся очень, очень тихо на нижнюю ступеньку и дальше, вдоль стены, пока, наконец, не оказался возле их двери. Там он затаил дыхание и стал слушать. Вот что говорила Бенфорд: 
 
– Нет, я этого просто не вынесу. Умру через месяц. Чего он, собственно, и добивается. Это и есть его цель – отправить меня на кладбище. Нет, Нелли, если ты, в самом деле, сделаешь это и выйдешь за него, тебе нельзя здесь оставаться. Я не смогу, не смогу жить с ним в одном доме. Господи! Да меня тошнит от запаха его одежды. А от его красного лица всё во мне переворачивается. Я не могу есть, когда он за столом. Какая дура я была, что позволила ему остаться! Никогда нельзя совершать добрые поступки. Это всегда возвращается бумерангом.

– Он уедет через два дня, – сказала Марч.

– Слава богу. Уедет и никогда в этот дом не вернется. Мне не по себе, пока он здесь. Ясное дело, он только высчитывает, что сможет получить от тебя. Я знаю, что он такое. Он просто бездельник, который не хочет работать и думает, что будет жить за наш счет. Но жить за мой счет он не будет. Если ты такая дура, так это твой собственный выбор. Миссис Бюргесс знала его, когда он жил здесь. Старик так и не смог заставить его выполнять какую-то определенную работу. Он уходил с ружьем при всяком удобном случае, в точности как сейчас. И ничего кроме ружья! О, как я это ненавижу! Ты сама не понимаешь, что делаешь, Нелли, не понимаешь. Если ты выйдешь за него, он тебя одурачит. Он сбежит и оставит тебя ни с чем. Обязательно сбежит, если не сможет оттяпать у нас ферму – а ему это не удастся, пока я жива. Пока я жива, он не сможет зацепиться здесь. Я знаю, во что бы это вылилось. Он возомнил бы себя господином над нами обеими, как уже мнит себя твоим господином.    

– Это не так, – сказала Нелли.

– Но он-то так думает. Этого-то ему и нужно: прийти и стать здесь хозяином. Представь себе! Всё, что мы с тобой здесь создавали, под властью этого грубого, красномордого парня, мерзкого люмпена. О, как мы ошиблись, впустив его сюда! Не надо было опускаться до этого. А я так боролась с местным народом, чтобы не спуститься на их уровень! Нет, ему не быть здесь. И тогда ты увидишь – не получив ферму, он убежит в Канаду или еще куда, а о тебе и думать забудет. А ты останешься одураченная и абсолютно ни с чем. Не будет у меня больше покоя.

– Мы скажем ему, чтобы он сюда не возвращался. Конечно, скажем, – сказала Марч.

– Не беспокойся. Я сама ему это скажу, да и кое-что в придачу, до того, как он уедет. Он не сможет устраивать всё по-своему, пока я в силах говорить. Ах, Нелли, это страшный зверек, он унизит тебя, унизит, если ты дашь ему волю. Довериться ему – это как поверить коту, что он не будет воровать. Он скрытен, скрытен и властен, и насквозь, насквозь эгоистичен – холоден, как лед. Ты ему нужна, только чтобы использовать тебя. И когда ты больше не будешь нужна ему, тогда мне тебя жаль.   

– Не думаю, что он настолько плох, – сказала Марч.

– Да, пока он играет с тобой. Но ты поймешь, когда узнаешь его лучше. Ах, Нелли, мне невыносимо даже подумать об этом.

– Тебя-то это не коснется, Джил, дорогая.

– Не коснется! Не коснется! У меня не будет ни минуты покоя, пока я жива, ни минуты счастья. Нет, Нелли, – и Бенфорд горько заплакала.

Юноша мог слышать сдавленный звук женских рыданий и голос Марч, мягкий, глубокий, нежный голос, полный сочувствия и доброты, пытающийся утешить плачущую женщину.   

Его глаза так округлились и расширились, что он, казалось, мог вобрать в них всю ночь, а уши только что не отрывались от головы. Он окаменел. Добрался до кровати, но чувствовал себя так, словно у него сняли верхушку черепа. Спать он не мог. Поднялся, медленно оделся и снова прокрался на лестницу. У женщин было тихо. Он осторожно спустился вниз на кухню. 

Надел ботинки и куртку, взял ружье. Он не собирался уходить с фермы. Просто взял ружье. Тихо, как только возможно, отпер дверь и вышел в морозную декабрьскую ночь. Воздух был неподвижен, звезды сверкали; было, казалось, слышно, как в небе потрескивают сосны. Он осторожно пошел в сторону изгороди, высматривая, во что бы выстрелить. И тут же вспомнил, что не должен стрелять, чтобы не испугать женщин. 

Он брел по краю зарослей дрока через рощу высоких старых падубов к опушке леса. Там он пошел вдоль изгороди, вглядываясь в темноту расширенными глазами, которые, казалось, могли чернеть и наполняться зрением в темноте, как у кошки. Сова медленно и скорбно ухала в ветвях могучего дуба. Он шагал со своим ружьем осторожно, прислушиваясь, наблюдая.   

Остановившись под дубами у края леса, он вдруг услышал, как заливисто и внезапно залаяли собаки у ближнего дома вверх по холму и как им ответили разбуженные псы с соседних ферм. И ему вдруг вся Англия показалась маленькой и тесной, с ее сжатым со всех сторон даже в темноте пространством, переполненным собачьим лаем, словно это какой-то шумовой забор, вроде всех этих заполняющих зрение вездесущих английских изгородей. Нет, у лиса здесь нет шансов. Потому что этот гвалт поднял, скорей всего, лис. 

А почему бы не выследить его! Без сомнения он бродит, принюхиваясь, вокруг. Юноша пошел вниз по холму туда, где приземисто чернела ферма с ее редкими соснами. Приблизившись к углу длинного амбара, в полной темноте, он сел. Он знал, что лис появится. У него было чувство, что это последний лис в громко лающей, хрипящей Англии, туго забитой бесчисленными домиками. 

Он сидел долго, не отводя глаз от открытых ворот, куда падал слабый свет – не понять, от звезд или из-за горизонта. Он сидел на  деревянной колоде в темном углу с ружьем на коленях. Сосны потрескивали. Курица упала с громким кудахтаньем и возней со своего насеста в сарае; он вздрогнул и вскочил на ноги, глядя во все глаза, но подумал, что это, скорей всего, крыса. Он чувствовал, что пока не то. Он уселся опять с ружьем на коленях, согревая их ладонями, и продолжал, не мигая, вглядываться в бледную полоску света перед собой. Он явственно ощущал горячий, тошнотворный, густой запах кур в холодном воздухе.         

И вдруг – тень. Скользящая тень в проеме ворот. Он собрал всё свое зрение в одну концентрированную искру и увидел тень лиса, и лис этот проползал на животе в проем. Он полз, полз на брюхе, как змея. Юноша улыбнулся и вскинул ружье к плечу. Он знал, что будет дальше. Лис приблизится к закрытой досками двери в курятник и будет принюхиваться. Он полежит там с минуту, внюхиваясь в запах кур изнутри. А потом опять начнет красться вдоль сарая, ища, где можно пролезть. 

Дверь птичника была немного выше по склону. Мягко, мягко, как тень, лис заскользил по этому склону вверх, потом приник носом к доскам. И в этот миг раздался ужасный грохот выстрела, отраженный старыми постройками, словно ночь раскололась. Но юноша смотрел внимательно. Он увидел белое брюхо лиса, бившего лапами в агонии. И пошел вперед.
   
Везде началась суматоха. Куры волновались и кудахтали, утки крякали, пони в испуге стучал копытами. А лис лежал на боку и бился в последних судорогах. Юноша склонился над ним и ощутил его лисий запах.
 
Послышался звук открываемого наверху окна, потом голос Марч:

– Кто там?

– Это я, – сказал Генри; – я застрелил лиса.

– Господи! Вы напугали нас до смерти.

– Правда? Дико извиняюсь.

– Что заставило вас встать?

– Я услышал, как он бродит вокруг.

– И вы застрелили его?

– Да, вот он, – и юноша встал посреди двора, высоко подняв теплого, мертвого зверя.– Не видно? Подождите минуту. Он вынул из кармана фонарик и направил свет на мертвое животное. Он держал лиса за хвост. Марч смогла разглядеть посреди темноты красноватую шерсть, и белое брюхо, и белую нижнюю часть заостренной морды, и неестественно раскачивающиеся лапы. Она не знала, что сказать. 

– Он красавец, – сказал юноша. – Из него выйдет прекрасный мех для вас.

– Вы не заставите меня носить лисий мех, – ответила она.

– Вот как! – сказал он. И выключил свет.

– Надеюсь, вы вернетесь и отправитесь обратно в постель, – сказала она.

– Наверно. Который час?

– Который час, Джил? – спросил голос Марч. Было без четверти час.

В эту ночь Марч приснился еще один сон. Ей снилось, что Бенфорд умерла и она, Марч, рыдает над ней безутешно. Потом она должна была положить Бенфорд в гроб. А гроб этот оказался тем грубо сколоченным деревянным ящиком, в котором расколотые поленья хранились на кухне возле плиты. Но был именно этот гроб, и другого не было, и Марч была в отчаянии, и в горькой растерянности искала чего-нибудь, что можно было бы постелить в ящик, чтобы сделать его мягким внутри, и чем можно было бы прикрыть ее бедную, мертвую подругу. Потому что не могла же она положить ее туда в одной белой, тонкой ночной рубашке – в этот ужасный деревянный ящик. Она всё искала и искала, и хватала вещь за вещью, и отбрасывала ее в отчаянной фрустрации сна. И в безумии своего сна всё, что она смогла найти, было нечто, оказавшееся лисьей шкурой. Она знала, что это неправильно, не то, что ей следовало бы взять. Но это было всё, что она могла найти. И она подвернула лисий хвост, и положила голову своей дорогой Джил на него, и обернула тело шкурой лиса, так что получилось что-то вроде красного, огненного покрывала, и плакала, плакала, и проснулась со слезами, текущими по лицу.            

Первое, что они с Бенфорд сделали утром, – пошли посмотреть на лиса. Генри подвесил его за задние лапы в сарае; его бедный хвост был откинут вниз. Это был красивый зверь в расцвете сил с чудесной густой зимней шкурой – красно-золотого цвета, серевшей при приближении к брюху, на брюхе белой – и хвостом длинным и мощным с нежными вкраплениями черного и белого и чисто белым кончиком.   

– Бедный зверь! – сказала Бенфорд. – Не будь он таким вором, его было бы жалко.

Марч не говорила ничего; отставив одну ногу и выдвинув бедро, с бледным лицом и черными расширившимися глазами, она неподвижно вглядывалась в подвешенное мордой вниз мертвое животное. Бел и мягок, как снег, его живот; бел и мягок, как снег. Она осторожно провела по нему рукой. А его чудесный, поблескивающий черным хвост, мощный и шероховатый, чудесный. Она провела рукой и по нему тоже, и затрепетала. Снова и снова она брала пышный мех этого мощного хвоста между пальцами, и медленно вела рукой вниз. Чудесное, острое, мощное великолепие хвоста. И он был мертв! Она сжала губы, и взгляд ее почерневших глаз стал отсутствующим. Потом она взяла в руку его голову.
      
Приближался Генри, и Бенфорд демонстративно отошла. Марч осталась стоять, как зачарованная, с головой лиса в руке. Восхищение его заостренной, изящной мордой не отпускало ее. Почему-то она напоминала ей ложечку или мастихин. Она чувствовала, что не в состоянии постичь это. Зверь был странен для нее, непостижим, вне досягаемости. Чудесные серебряные бакенбарды, как ледяные нити. И ушные щели с волосами внутри. Но эта длинная, тонкая ложечка носа – и восхитительные белые зубы под ней! Чтобы пролезть вперед и куснуть, и все глубже вгрызаться в живую жертву, и впивать, и впивать кровь.

– Красавец, правда? – сказал Генри рядом.

– О да, прекрасный крупный лис. Интересно, сколько цыплят у него на совести, – ответила она.

– Немало. Думаете, это тот самый, которого вы видели летом?

– Очень может быть, – ответила она.

Он вглядывался в нее, но ее образ от него ускользал. В чем-то она была девственно застенчива, в чем-то жестка, расчетлива и практична. То, что она говорила, казалось, совсем не соответствует выражению ее больших, странных, темных глаз.

– Вы собираетесь снять с него шкуру? – спросила она.

– Да, когда позавтракаю и найду доску, чтобы его закрепить.

– Боже, ну и запах от него. Фу! Придется отмывать руки. И нужно было быть такой дурой, чтобы его трогать. – И она посмотрела на свою правую руку, которой проводила по его брюху и вдоль хвоста и на которой даже осталась крошечная кровавая полоска от одного темного места на его мехе.

– Вы видели, как пугаются цыплята, когда почувствуют его запах? – сказал он.

– Ну конечно!

– Проверьте, не набрались ли вы от него блох.

– А, блох! – ответила она хладнокровно.

Позже, днем, она увидела распластанную лисью шкуру, которая была прибита к доске, словно распята. Ей стало не по себе.   

Юноша был зол. Он слонялся со сжатым ртом, как будто проглотил часть подбородка. Но вел себя вежливо и любезно. Он ничего не говорил о своих намерениях. И оставил Марч в покое.

Тем вечером они сидели в столовой. Бенфорд больше не хотела видеть его в своей гостиной. В камине пылало очень большое полено. И все были заняты. Бенфорд нужно было написать письма. Марч шила платье, а он починял какую-то мелочь. 

Бенфорд время от времени отрывалась от своего писания, чтобы оглядеться и дать отдохнуть глазам. Юноша сидел, опустив голову, погруженный в свою работу. 

– Давайте разберемся, – сказала Бенфорд. – Каким вы поездом едете, Генри?

Он поднял взгляд на нее.

– Утренним поездом. Я еду утром, – сказал он.

– Восемь-десять или одиннадцать-двадцать? 

– Одиннадцать-двадцать, наверно, – сказал он.

– Это послезавтра? – спросила Бенфорд.

– Да, послезавтра.

– Гм! – пробормотала Бенфорд и вернулась к письму. Но, когда она облизывала конверт, спросила:

– И какие же у вас планы на будущее, можно поинтересоваться?

– Планы? – спросил он. Его лицо покраснело и стало злым.

– Я имею в виду планы относительно вас и Нелли, если вы намерены продолжать с этим делом. Когда предполагается свадьба? – Ее тон был язвительным.

– А, свадьба! – ответил он. – Не знаю.

– А что-нибудь вы знаете? – спросила Бенфорд. – Собираетесь отбыть в пятницу и оставить всё в том же состоянии, как теперь?

– Почему нет? Мы можем писать письма.

– Конечно, можете. Но я хотела бы знать из-за фермы. Если Нелли предполагает столь внезапно выйти замуж, мне надо подыскивать новую компаньонку. 

– А почему она не может остаться здесь, если выйдет замуж? – спросил он. – Он прекрасно знал, что последует.

– О, – сказала Бенфорд. Здесь не место для супружеской пары. Недостаточно работы для мужчины, это во-первых. И денег тут не заработать. Напрасно вы думаете, что останетесь здесь после свадьбы. Совершенно напрасно!

– Но я и не собирался здесь оставаться, – сказал он.

– Вот это я и хотела знать. А как тогда насчет Нелли? Как долго она планирует оставаться со мной, в таком случае?

Два соперника смотрели друг на друга.

– Этого я не могу сказать, – ответил он.

– Вот это новости, – крикнула она раздраженно. – Вы должны знать, что собираетесь делать, если просите женщину выйти за вас. Иначе это обман.

– Почему обман? Я собираюсь вернуться в Канаду.

– И взять ее с собой?

– Конечно.

– Ты слышала это, Нелли? – спросила Бенфорд.

Марч, до того склоненная над шитьем, теперь подняла голову. Лицо ее пылало ярким розовым румянцем; странное сардоническое веселье было в ее глазах и скривившихся губах. 

– Первый раз слышу, что еду в Канаду, – сказала она.

– Но ведь должны же вы были когда-нибудь услышать это в первый раз? – сказал юноша.

– Да, должна была, – сказала она равнодушно. И вернулась к своему шитью.

– Выходит, ты готова ехать в Канаду? Так, Нелли? – спросила Бенфорд.

Марч опять подняла голову. Она расслабила плечи и свободно опустила на колени руку с иголкой.

– Смотря как ехать, – сказала она. – Не хотела бы толкаться в третьем классе в качестве солдатской жены. Боюсь, я к такому не привыкла.

Юноша посмотрел на нее ясным взглядом.

– А не лучше ли вам пока остаться здесь, а мне поехать вперед? – спросил он.

– Что ж, если это единственный вариант, – ответила она.

– Это самое умное. Не устраивайте формальной помолвки, – сказала Бенфорд. – Оставь себе свободу ехать или нет после того, как он вернется туда и найдет место, куда тебе приезжать, Нелли. Всё другое – безумие, безумие. 

– А не думаете ли вы, – сказал юноша, – что нам следует пожениться прежде, чем я уеду, а там уж ехать вместе или раздельно, как получится?

– Думаю, что это ужасная идея, – воскликнула Бенфорд.

Но юноша смотрел на Марч.

– Что думаете вы? – спросил он.

Ее глаза рассеянно смотрели в никуда.

– Ну, не знаю, – сказала она. – Я должна это обдумать.

– Что обдумать? – спросил он настойчиво.

– Что? – Она повторила его вопрос в насмешливом тоне и взглянула на него, смеясь, хотя ее лицо снова порозовело. – Должна сказать, есть много чего обдумывать. 

Он смотрел на нее молча. Она, казалось, ускользала от него. Она была теперь заодно с Бенфорд – против него. Опять этот ее странный, сардонический взгляд; теперь она снова готова насмехаться над всем, что скажет он и что предложит жизнь.

– Конечно, – сказал он, – я не хочу принуждать вас к чему-то, чего вам не хочется.

– Еще бы! – воскликнула Бенфорд возмущенно.

Когда пришла пора идти спать, Бенфорд жалобно сказала Марч:

– Ты приготовишь грелку для меня, Нелли, хорошо?

– Хорошо, – сказала Марч с той недовольной готовностью, которую она столь часто демонстрировала в отношении своей драгоценной, но непредсказуемой Джил. 

Обе женщины ушли к себе. Через некоторое время Марч крикнула сверху: «Спокойной ночи, Генри. Я уже не спущусь. ПрисмотрИте за лампой и огнем, хорошо?»

Весь следующий день Генри прослонялся мрачный, как туча, с непроницаемым выражением на юном щенячьем лице. Он всё время думал. Да, он хотел, чтобы Марч вышла за него и уехала с ним в Канаду. И до сих пор он был уверен, что так и будет. Почему она была нужна ему, он не знал. Но она была ему нужна – он сжился с этим. И молодая ярость вспыхнула в нем, когда ему помешали. Помешали, ему помешали! Ярость заполнила его всего – он не знал, что с собой делать. Но держал себя в руках. Потому что и теперь всё могло пойти по-всякому. Она может еще вернуться к нему. Конечно, может. Она должна вернуться.       

К вечеру напряжение снова стало нарастать. Весь день они с Бенфорд избегали друг друга. К тому же, Бенфорд уехала в город поездом 11.20. Был базарный день. Она вернулась в 4.25. Как раз начинало темнеть, когда Генри увидел ее маленькую фигурку в темно-синем пальто и таком же берете, идущую через луг возле станции. Он стоял под одним из диких грушевых деревьев, старые, мертвые листья под ногами. Стоял и следил за синей фигуркой, настойчиво преодолевающей неровности зимнего луга. Руки ее были заняты свертками; она продвигалась медленно, маленькое хрупкое существо, но с той дьявольской, мелочной уверенностью, которая так ненавистна была ему в ней.       

И если бы взгляды могли действовать физически, она бы почувствовала, продвигаясь вперед, по железной гире на каждой ноге. «Мерзкая маленькая тварь, – тихо говорил он в пространство. – Мерзкая маленькая тварь, ты заплатишь за всё зло, которое сделала мне ни за что. Надеюсь, заплатишь – мерзкая маленькая тварь. Надеюсь, заплатишь, если желание стоит хоть что-нибудь. Мерзкая маленькая тварь».   

Она медленно карабкалась вверх по склону. Но если бы она даже с каждым шагом соскальзывала всё ближе к адской бездне, он не пошел бы помочь ей с ее свертками. Ага, а вот и Марч шагает широкой деревенской походкой в своих бриджах и короткой куртке! Быстро шагает вниз, даже бегом кое-где, заботливо торопясь, чтобы поскорее спасти эту маленькую Бенфорд. Юноша наблюдал за ней с яростью в сердце. Вот она перепрыгивает канаву и бежит, бежит как на пожар, только для того, чтобы поскорее добраться до этого ползущего темного комочка внизу. Теперь Бенфорд остановилась и ждет. А Марч подошла и взяла все свертки, всё кроме букетика желтых хризантем. Бенфорд осталось нести только это – желтые хризантемы!      

– Ты отлично выглядишь, не так ли? – сказал он тихо в сумеречный воздух. – Отлично выглядишь, налегке с этими цветочками, отлично. Я бы накормил тебя ими к чаю, раз ты так их к себе прижимаешь. А потом дал бы их тебе на завтрак, так-то. Дал бы тебе цветы. Ничего кроме цветов.   

Он наблюдал, как женщины приближаются. Мог слышать их голоса: Марч, как всегда, была прямолинейна и несколько грубовата в своей нежности, бормотание Бенфорд звучало не слишком отчетливо. Очевидно, они оставались добрыми подругами. Он не мог слышать, что именно они говорят, пока они не подошли к изгороди своего луга, через которую нужно было перелезать. Он видел, как решительно взбиралась на нее Марч со всей своей поклажей в руках, и в неподвижном воздухе было слышно, как капризничает Бенфорд:   

– Почему ты не позволишь мне помочь со свертками? – Было что-то болезненно жалобное в ее голосе. Потом заговорила Марч решительно и безапелляционно:

– Я справлюсь. Обо мне не беспокойся. Твое дело – перелезть.

– Очень хорошо, – сказала Бенфорд капризно. – Ты говоришь: Обо мне не беспокойся – и, тем не менее, всё время обижаешься, что никто о тебе не думает.

– Когда это я обижалась? – сказала Марч.

– Всё время обижаешься. Теперь обижена, потому что я не хочу, чтобы этот мальчишка жил на ферме.

– Да совсем я не обижена, – сказала Марч.

– Знаю, что обижена. Когда он уедет, ты продолжишь дуться. Я знаю.

– Неужели? – сказала Марч. – Увидим.

– Да, увидим, к несчастью. Подумать только, что ты могла так себя продешевить. Я и представить не могла, что ты себя так унизишь.

– Я себя не унизила, – сказала Марч.

– А как тогда это назвать? Позволить какому-то мальчишке так нагло и бесстыдно себя одурачить. Как ты себя поставила? Много ли уважения он будет к тебе иметь после этого? Не хотела бы я быть в твоей шкуре, если ты выйдешь за него.

– Так и не будешь. Моя шкура для тебя недостаточно изящна, – сказала Марч с оттенком сарказма. 

– Я-то думала, в тебе есть гордость. Женщина должна держать себя высоко, особенно с таким юнцом. Он наглец. Вспомни, как он навязал себя нам с самого начала.

– Это мы предложили ему остаться, – сказала Марч.

– Но только после того, как он вынудил нас. И потом он такой нахальный и самонадеянный. Он вызывает во мне отторжение. Просто не могу себе представить, как ты позволила ему оценить себя так дешево.

– Я не позволяю ему оценивать меня дешево, – сказала Марч. – Не беспокойся, я никому не позволю оценивать меня дешево. Даже тебе. – Она говорила со сдержанным вызовом и некоторым жаром.

– Я так и знала, что перейдем на меня, – сказала Бенфорд с горечью. – Этим всегда кончается. Ты всё делаешь назло мне.

Потом они шли молча по крутому, покрытому травой склону и дальше через заросли дрока. Юноша следовал за ними на некотором расстоянии с другой стороны изгороди, в полутьме. Время от времени, сквозь старую живую изгородь из разросшихся в деревья кустов боярышника он видел две темные фигуры, карабкающиеся вверх по холму. Поднявшись наверх, он увидел темнеющий в сумерках дом с высокой старой грушей, склонившейся к скату крыши, и слабенький желтый огонек, мерцающий в окне кухни. Он услышал, как лязгнула щеколда, и увидел, как осветился дверной проем, когда женщины входили внутрь. Теперь они были дома.   

Вот, значит, что они о нем думают! Он по своей натуре был склонен прислушиваться и потому не особенно удивился. Что люди о нем говорят, его не особенно задевало. Несколько удивило только, как эти женщины общаются друг с другом. Он еще острее ощутил неприязнь к Бенфорд. И почувствовал, что его снова тянет к Марч. Его непреодолимо тянуло к ней. Он чувствовал, что есть какая-то тайная связь, тайная нить между ним и ею, нечто исключительное, не впускающее в себя никого другого, обрекающее его и ее на тайное обладание друг другом.

Он снова надеялся, что она примет его. Надеялся, с внезапно вспыхнувшей кровью, что она согласится выйти за него, и совсем скоро: хорошо бы на Рождество. До Рождества недолго уже. Он желал, во что бы то ни стало, поймать ее в сеть поспешного брака и совершить этот брак. Что касается будущего, это они устроят позже. Он надеялся, что всё случится по его желанию. Что сегодня она ненадолго останется с ним, когда Бенфорд уйдет наверх. Он прикоснется к ее мягкой, кремовой щеке, к ее чужому, испуганному лицу. Заглянет в ее испуганно расширенные темные глаза, вглядится в них совсем близко. Даже сможет положить руку ей на грудь, почувствовать ее груди под блузой. Его сердце билось наполненно и мощно, когда он думал об этом. Ему очень этого хотелось. Хотелось убедиться, что под блузой у нее мягкие женские груди. Ее коричневая льняная куртка всегда была застегнута под самое горло. Это казалось ему какой-то опасной тайной – что ее мягкие женские груди закованы в эту униформу. Еще ему казалось, что они гораздо мягче, нежнее, намного более привлекательные и влекущие, чем у Бенфорд под ее мягкими блузками и шифоновыми платьями. У этой Бенфорд, должно быть, маленькие стальные груди, – говорил он себе. Потому что при всей ее хрупкости, нервности и деликатности груди у нее должны быть крошечные и стальные. А вот у Марч под ее грубой, жесткой, рабочей блузой груди мягкие и белые, белые груди, скрытые от глаз. Так говорил он себе, и кровь его пылала.

Когда он вышел к чаю, его ждала неожиданность. Он появился в дверях с лицом румяным и оживленным, с сияющими голубыми глазами, выдвинув, как всегда, опущенную голову вперед, и на миг остановился, чтобы осмотреть, внимательно и осторожно, комнату, прежде чем войти. На нем был свитер с длинными рукавами. Его лицо выглядело необычно, как что-то с улицы, внесенное в дом, вроде ягод остролиста. В это мгновение паузы он охватил взглядом обеих женщин, сидевших напротив друг друга за столом, и внимательно разглядел их. К его изумлению, на Марч было платье из бледно-зеленого шелкового крепа. Если бы у нее вдруг выросли усы, он не мог бы быть удивлен более.      

– Оказывается, – сказал он, – вы носите платья?

Она взглянула на него, залившись насыщенной розовой краской, и скривив губы в улыбке, сказала: 

– Конечно, ношу. А что, вы думали, я еще должна носить?

– Униформу девушки с фермы, – сказал он.

– О, – сказала она беззаботно, – это только для грязной, вонючей работы, которой я здесь занимаюсь.

– А это и есть ваше настоящее платье? – спросил он.

– Не для улицы же, – сказала она. Но краска не сходила с ее щек, пока она разливала чай. Он сидел на своем стуле у стола, не в силах отвести от нее глаз. У нее было совсем простое платье из голубовато-зеленого крепа с золотой вышивкой у шеи и на рукавах, открывавших локти. Вырез вверху обнажал белое, мягкое горло. Ее руки, он знал, были сильны и мускулисты – он часто видел ее с засученными рукавами. Но теперь он разглядывал ее сверху донизу, сверху донизу.      

Бенфорд на другом конце стола, не говоря ни слова, теребила сардину на тарелке. Он не помнил о ее существовании. Он просто смотрел на Марч, глотая громадными кусками хлеб с маргарином и забыв о чае.    

– Представить не мог, что можно так измениться, – пробормотал он с полным ртом.

– Боже! – воскликнула Марч, краснея еще более. – Можно подумать, что я розовая мартышка!
 
И она быстро поднялась, чтобы поставить чайник разогреваться. Когда она склонилась над очагом в своем зеленом облегающем платье, глаза юноши раскрылись еще шире. Обтянутые крепом, ее женские формы казались особенно мягкими и женственными. А когда она встала и пошла к столу, он увидел, как ее ноги мягко движутся под короткой по моде юбкой. На ней были черные чулки и лакированные туфли с маленькими золотыми пряжками.
   
Да, она была теперь совсем другим существом. Совсем другим. Видя ее всегда в грубых, широких в бедрах, бриджах, застегнутых на колене и жестких, как доспех, в коричневых крагах и толстых ботинках, он и не думал о том, что под всем этим у нее женские ноги. Теперь он осознал это. У нее были мягкие, прикрытые юбкой женские ноги, и она была достижима. Он покраснел до корней волос, уткнулся в чашку и пил свой чай со звуком, который заставлял Бенфорд содрогаться. И, странно, вдруг ощутил себя мужчиной, не мальчиком больше. Он ощутил себя мужчиной, с мужским весомым чувством ответственности. Новая спокойная серьезность сошла к нему в душу. Он ощутил себя мужчиной, в спокойном предчувствии тяжести мужского предназначения в себе.    

Она была слабой и достижимой в своем платье. Эта мысль вошла в него как некая прочная ответственность.

– Бога ради, скажите хоть что-нибудь, – воскликнула Бенфорд раздраженно. – Как на похоронах. – Юноша взглянул на нее, и она не могла вынести его лицо.

– А, похороны! – сказала Марч с кривой усмешкой. – Как у меня во сне.

Она вдруг подумала о Бенфорд в том деревянном ящике вместо гроба.

– А о чем был сон? О свадьбе? – спросила Бенфорд саркастически.

– Пожалуй, – сказала Марч.

– О чьей свадьбе? – спросил юноша.

– Не помню, – сказала Марч.

Ей было как-то не по себе в этот вечер, хотя в платье она выглядела естественней, чем в своей униформе. У нее было такое чувство, что с нее содрали кожу и выставили напоказ. Она ощущала это почти как непристойность.

Они немного поговорили о завтрашнем отъезде Генри и разных связанных с этим мелочах. Но о том, что их занимало, никто из них не говорил. Они держались вполне спокойно и дружелюбно в этот вечер; у Бенфорд не было повода проявлять недовольство. Да она и в самом деле была как будто спокойна, даже доброжелательна.   

В девять Марч внесла поднос, на котором был неизбежный чай, а еще немного холодного мяса, которое Бенфорд удалось достать. Это был последний ужин – поэтому ей не хотелось демонстрировать недоброжелательство. Она даже немного жалела этого мальчишку и хотела быть любезной, насколько возможно.   

Ему хотелось, чтобы она ушла. Она обычно уходила первая. Но она продолжала сидеть на своем стуле под лампой, глядя на огонь и время от времени заглядывая в свою книгу. Полное молчание воцарилось в комнате. Его прервала Марч, спросив негромко:

– Сколько времени, Джил?

– Пять минут одиннадцатого, – сказала Бенфорд, взглянув на запястье.

И опять ни звука. Юноша оторвал взгляд от книги, которую держал на коленях. На его широком, как у кота, лице было упрямое выражение, глаза смотрели внимательно.

– Не пора ли в постель? – сказала, наконец, Марч.

– Я готова. Как ты? – сказала Бенфорд.

– Идем, – сказала Марч. – Я наполню тебе грелку.

Она немедленно занялась этим. Когда грелка была готова, она зажгла свечу и пошла с ней наверх. Бенфорд оставалась на своем стуле, прислушиваясь. Марч снова спустилась вниз.

– Всё сидишь – сказала она. – Идем?

– Да, через минуту, – сказала Бенфорд. Но минута прошла, а она всё сидела на своем стуле под лампой.

Генри, у которого глаза по-кошачьи горели из-под бровей, а лицо казалось еще шире и круглее от непобедимого упрямства, теперь поднялся на ноги и приготовился нанести удар.   

– Я, пожалуй, выйду, посмотрю лису, – сказал он. – Она может бродить неподалеку. Не выйти ли вам со мной, Нелли?

– Мне! – воскликнула Марч, подняв на него свое испуганное, удивленное лицо.

– Да. Выйдем. – сказал он. – Удивительно, каким нежным, теплым и зовущим мог быть его голос, каким близким. От самого звука этого голоса кровь у Бенфорд закипела. – На минуту, – сказал он, глядя сверху вниз в поднятое, растерянное лицо Марч.   

И она поднялась, словно притягиваемая его молодым, румяным лицом, смотревшим на нее сверху.

– Надеюсь, ты не станешь выходить в такое время, Нелли! – закричала Бенфорд.

– Только на минуту, – сказал юноша, оглянувшись на нее, со странной, резкой, лающей нотой в голосе. 

Марч смотрела то на одного, то на другую в замешательстве, словно сбитая с толку. Бенфорд поднялась со своего места, чтобы сражаться. 

– Это смешно. Страшный холод. Ты замерзнешь до смерти в своем тонком платье. И в этих туфельках. Не вздумай.

Возникла пауза. Бенфорд готова была, как боевой петушок, броситься на Марч и юношу.

– Вам не стоит беспокоиться, – ответил тот. – Минута под звездами никому еще не вредила. Я возьму покрывало с софы в столовой. Идем, Нелли.

В его голосе было столько злобы, и презрения, и гнева, когда он говорил с Бенфорд, и столько нежности и гордой властности, когда он говорил с Марч, что та ответила:

– Хорошо, я пойду.

И она направилась с ним к двери.

Бенфорд, стоявшая посреди комнаты, вдруг издала долгий вопль и разразилась рыданиями. Она закрыла лицо своими жалкими, маленькими ладошками, и ее узкие плечи затряслись от слез. Марч оглянулась на нее от двери.

– Джил! – воскликнула она в отчаянии, словно проснувшись. И она готова была броситься к своей дорогой подруге.

Но юноша схватил Марч за руку так, что она не могла двинуться. Она не понимала, почему остается на месте. Это было как во сне, когда сердце разрывается, а тело не может пошевелиться.

– Не обращайте внимания, – сказал юноша мягко. – Пускай поплачет. Пускай. Ей придется поплакать рано или поздно. А от слез станет легче. Они ей помогут.

И он медленно повлек Марч к дверям. Но ее последний взгляд был на несчастную фигурку, стоявшую посреди комнаты, закрыв лицо руками, с плечами, сотрясающимися от рыданий. 

В столовой он снял с софы покрывало и сказал:

– Закутайтесь в это.

Она повиновалась – они уже были на кухне возле наружной двери; он нежно и твердо держал ее за предплечье, а она не осознавала этого. Увидев снаружи ночь, она заторопилась назад.

– Я должна пойти к Джил, – сказала она. – Должна! Да, должна!

Ее голос звучал решительно. Юноша отпустил ее, и она повернула в дом. Но он схватил ее снова и остановил.

– Подождите минуту, – сказал он. – Только минуту. Хорошо, уйдете, только не сразу.

– Отпустите меня! Отпустите! – закричала она. – Мое место возле Джил. Бедная, она выплачет свое сердце.

– Да, – сказал юноша горько, – выплачет. И ваше тоже, да и мое.

– Ваше сердце? – сказала Марч. Он всё сжимал ее и удерживал.

– Разве оно хуже, чем ее? – сказал он. – Или вы думаете, что хуже?

– Ваше сердце? – повторила она недоверчиво.

– Да, мое! Мое! Вы думаете, у меня нет сердца? – И, сжав своей горячей ладонью ее ладонь, он прижал ее слева к своей груди. – Вот мое сердце, – сказал он, – если не верите.

Изумление заставило ее подчиниться. А потом она почувствовала глубокие, тяжкие, мощные удары его сердца, ужасные, как что-то доносящееся извне. Нечто приходящее извне, нечто могущественное вне ее, подающее ей знак. И этот знак парализовал ее. Он нанес ей удар в самую душу и сделал ее беспомощной. Она забыла Джил. Она не могла думать о Джил более. Она не могла думать о ней. Ужасные знаки извне!

Юноша обнял рукой ее талию.

– Пойдем со мной, – сказал он нежно. – Пойдем и скажем, что должны сказать.

И он повлек ее вовне, и закрыл дверь. И она пошла за ним во тьме по дорожке сада. Подумать только, у него бьющееся сердце! И он обвил свою руку вокруг нее, поверх одеяла! Ее мысли слишком спутались, чтобы она могла задумываться, кто он и что он.

Он отвел ее в темный угол под навесом, где стоял закрытый крышкой ящик для инструментов, длинный и низкий. 

– Посидим здесь минуту, – сказал он.

И, послушная, она села с ним рядом.

– Дайте мне вашу руку, – сказал он.

Она дала ему обе ладони, и он сжал их между своими. Он был молод, и это заставило его задрожать.

– Вы выйдете за меня. Выйдете, прежде чем я уеду, ведь так? – взмолился он.

– Ну не пара ли мы дураков? – сказала она.

Он посадил ее так, чтобы она не могла смотреть наружу и видеть освещенное окно дома за темным садом. Он старался сделать так, чтобы она все время оставалась с ним внутри под навесом.

– В каком смысле пара дураков? – сказал он. Если вы поедете со мной в Канаду, там меня ждет работа и хороший заработок, и это чудесное место, возле гор. Почему вам не выйти за меня? Почему нам не пожениться? Я хочу, чтобы вы были там со мной. Я хочу знать, что у меня там есть кто-то, на кого я могу опереться, на всю жизнь.

– Вы легко найдете кого-нибудь, кто подойдет вам лучше, – сказала она.

– Да, я мог бы легко найти другую девушку. Знаю, что мог бы. Но не такую, которую по-настоящему хочу. Никогда не встречал такую, которую бы хотел навсегда. То есть на всю мою жизнь. Если жениться, то чувствовать, что это на всю жизнь. Другие девушки – они просто девушки, чтобы пройтись с ними от случая к случаю. Хороши, чтобы поиграть. Но когда я думаю о своей жизни, то не хотел бы ни на одной из них жениться, не хотел бы.

– Хотите сказать, что из них не выйдет хорошей жены?

– Да, именно это. Не в том смысле, что они не будут выполнять свой долг. Я имею в виду – не знаю, что имею в виду. Но когда думаю о моей жизни и о вас, эти две вещи сходятся вместе.

– А что если не сойдутся? – сказала она в своей странной, язвительной манере.

– Думаю, сойдутся.

Они помолчали какое-то время. Он держал ее ладони в своих, но не ласкал ее. Теперь, когда он осознал ее женщиной, уязвимой и достижимой, какая-то тяжесть овладела его душой. Он не хотел ласкать ее. Он отшатнулся от любого такого действия, почти со страхом. Она была женщина, уязвимая, в конечном счете достижимая для него, но он удерживался, почти в ужасе, от того, что впереди. Это было как тьма, в которую, он знал это, ему предстояло в итоге войти, но о которой не хотелось и думать. Она была женщина, и он был ответствен за эту чуждую уязвимость, которую вдруг осознал в ней.      

– Нет, – сказала она, наконец. – Это я дура. Я знаю, что дура.

– Почему? – спросил он.

– Потому что не бросаю всё это.

– Вы имеете в виду меня? – спросил он.

– Нет, себя. Я делаю из себя дуру, большую дуру.

– Это потому, что вы на самом деле не хотите выходить за меня?

– Не знаю, хочу или нет, честно сказать. В том-то и дело. Я не знаю.

Он смотрел на нее в темноте, обескураженный. Он не понимал, что она имеет в виду.

– А сидеть здесь со мной вам нравится? Или и этого знаете? 

– Не знаю, честно сказать. Не знаю, хочу ли быть еще где-то или мне нравится быть здесь. Честно сказать, не знаю.

– Вы хотите быть с Мисс Бенфорд? Хотите отправиться спать с ней? – спросил он с вызовом.

Ей понадобилось время, чтобы ответить.

– Нет, – сказала она, наконец. – Этого я не хочу.

– И вы собираетесь провести всю жизнь с ней – когда волосы у вас поседеют и придет старость? – спросил он. 

– Нет, – сказала она, не раздумывая. – Я не представляю себя и Джил двумя старухами и вместе.

– А как вы думаете, когда я буду стариком, а вы старухой, могли бы мы всё еще быть вместе, как теперь? – спросил он.

– Ну не так, как теперь, – ответила она. – Но представить могу – нет, не представляю. Не могу представить вас стариком. Ведь это ужасно.

– Что ужасно? Быть стариком?

– Да, конечно.

– Не ужасно, когда время придет, – сказал он. – Но оно не пришло. Только придет. А когда придет, мне нравится думать и о вас рядом.

– Как о пенсии по старости, – сказала она сухо.

Ее непонятный юмор всегда пугал его. Он не понимал, что она имеет в виду. Наверно, она и сама не вполне понимала.

– Нет, – сказал он, задетый.

– Не понимаю, почему вы прицепились к старости, – сказала она. – Мне не девяносто.

– Разве кто-нибудь говорил это? – спросил он обиженно.

Они помолчали, и каждый шел своей дорогой в этом молчании.

– Я не хочу, чтобы вы надо мной смеялись, – сказал он.

– Не хотите? – ответила она загадочно.

– Нет, потому что я серьезен. А когда я серьезен, то не хочу, чтобы смеялись. 

– Вы хотите сказать, что никто не должен смеяться над вами, – ответила она.

– Именно так. И сам я не смеюсь. Когда я решил быть серьезным, не хочу, чтобы смеялись.

Она помолчала. Потом сказала без выражения, с болью в голосе:

– Нет, я не смеюсь над вами.

Горячая волна поднялась в его сердце.

– Вы верите мне? – спросил он.

– Да, я верю вам, – ответила она – с той своей прежней нотой усталого безразличия, как будто она уступает, потому что устала. Ему было все равно. Его сердце билось горячо и настойчиво.

– И вы согласны выйти за меня до того, как я уеду? – может быть, в Рождество?

– Да, согласна.

– Ну вот! – воскликнул он. – Решено, наконец!

И он сидел молча, как в обмороке, с кровью, пылающей в венах, словно пламя охватило все его сучья и ветви. Он прижимал ее ладони к своей груди, но не сознавал этого. Когда этот невероятный порыв начал затухать, он словно очнулся для реальности.

– Пойдем домой? – сказал он, словно вдруг осознав, что холодно.

Она молча поднялась.

– Поцелуйте меня сначала – теперь, когда вы сказали это, – сказал он. 

И он поцеловал ее нежно в губы, юношеским, испуганным поцелуем. Это заставило и ее почувствовать себя такой же юной, испуганной и изумленной – и усталой, усталой, как перед сном.

Они пошли в дом. Там, в гостиной, скрючившись у огня, словно странная маленькая ведьма, сидела Бенфорд. Она подняла на них взгляд своих покрасневших глаз, но не поднялась. Ему она показалось чем-то сверхъестественным и опасным, сжавшаяся там, в углу, и глядящая на них. Зловещ был ее взгляд, и он скрестил пальцы.   

Бенфорд увидела раскрасневшееся, ликующее лицо юноши: он казался странно выросшим, сияющим и значительным. А у Марч было нежное, робкое выражение; ей хотелось спрятать лицо, занавесить его, сделать невидимым.

– Пришли, наконец, – сказала Бенфорд угрожающе.

– Пришли, – сказал он.

– У вас было достаточно времени, – сказала она.

– Да, достаточно. Мы обо всем договорились. Поженимся как можно скорее, – ответил он.

– А, договорились! Надеюсь, не будете раскаиваться, – сказала Бенфорд.

– Я тоже надеюсь, – ответил он.

– Теперь-то ты собираешься спать, Нелли? – сказала Бенфорд.

– Да, теперь собираюсь.

– Так пойдем же, ради бога.

Марч посмотрела на юношу. Он глядел своими сияющими глазами на нее и на Бенфорд. Во взгляде Марч было желание. Ей хотелось остаться с ним. Стать уже его женой и чтобы всё это закончилось. Потому что, о чудо, она вдруг почувствовала себя в такой безопасности с ним! Почувствовала себя странно защищенной и успокоенной в его присутствии. Если бы только можно было заснуть под его защитой, а не с Джил. Она чувствовала, что боится Джил. В ее смутном, нежном состоянии было мукой идти с Джил и спать с нею. Ей хотелось, чтобы юноша ее спас. Она снова посмотрела на него.   

А он, следя своими сияющими глазами, угадывал что-то из переживаемого ею. Ему казалось нелепо и нестерпимо, что она должна идти с Джил.

– Я не забуду, что вы обещали, – сказал он, ясно глядя ей в глаза, прямо в глаза, казалось, вбирая ее всю своим странным, сияющим взглядом.   

Она улыбнулась ему слабо, кротко. Она снова почувствовала себя в безопасности – в безопасности с ним.

Но, несмотря на всю его предусмотрительность, юношу ждал удар. В утро его отъезда они с Марч отправились в ближайший городок, за шесть миль от фермы, где записались в муниципалитете для регистрации брака. Он должен был приехать на Рождество, и свадьбу назначили на это время. Весной он планировал уехать вместе с Марч в Канаду, поскольку война закончилась. Как ни молод он был, у него были скоплены кое-какие деньги.   
 
– Нельзя оставаться совсем без денег, если есть возможность, – говорил он.

Потом она проводила его к поезду, который отправлялся на запад: его лагерь был на Солсберийской равнине. Своими большими темными глазами она следила, как он отъезжает, и ей казалось, что всё настоящее в ее жизни отступает по мере того, как удаляется этот поезд, увозящий его странное, круглое, румяное лицо, такое широкое в щеках, лицо, менявшее свое выражение только тогда, когда гнев накрывал тучей лоб или сияющий взгляд фиксировался на чем-то. Но сейчас ничего такого не было. Он высунулся из окна вагона, когда поезд тронулся, и, прощаясь, вглядывался в нее, но его лицо оставалось неподвижным. Никаких эмоций не было на этом лице. Только взгляд напрягся и стал фиксированным и внимательным, как у кота, который вдруг увидел что-то и вглядывается. Так напряженно вглядывались и его глаза, пока поезд удалялся, а она осталась, ощутив себя окончательно покинутой. Утратив его физическое присутствие, она словно не оставила себе ничего от него. Ничего другого у нее не было. Только его лицо сохранялось в ее сознании: полные, румяные, всегда одинаковые щеки, выступающий нос и взгляд пары глаз над всем этим. Всё, что она могла вспомнить, было, как он морщит нос, когда смеется, похожий на щенка, который рычит, играя. Но о нем, о нем самом, что он такое есть на самом деле, она ничего не знала; ничего не осталось у нее от него, когда он ее покинул.

На девятый день после отъезда он получил от нее письмо.

Дорогой Генри,

Я все время обдумывала это, что между Вами и мной, и оно кажется мне невозможным. Когда Вас нет, я вижу, какой была дурой. Когда Вы есть, Вы словно делаете меня слепой к тому, что на самом деле. Всё становится ненастоящим и бог знает чем. Теперь, когда я опять с Джил, я словно прихожу в себя и осознаю, какую дуру из себя делаю и как нечестна с Вами. Потому что это нечестно по отношению к Вам продолжать, когда в глубине души нет у меня чувства, что я, в самом деле, Вас люблю. Знаю, много всякой говорится чепухи про любовь, но я не хочу этим заниматься. Я хочу придерживаться очевидных фактов и действовать разумно. И мне кажется, что я этого не делаю. Мне непонятно, почему, собственно, я собираюсь за Вас замуж.  Я знаю, что не влюблена в Вас по уши, как воображала себя влюбленной в парней, когда была глупой девчонкой. Вы абсолютно чужой мне, и подозреваю, что таким всегда и останетесь. Так почему, собственно, я должна выходить за Вас? Когда я думаю о Джил, она в десять раз для меня реальней. Я знаю ее и ужасно ее люблю, и кляну себя на чем свет стоит, если причиню ей вред хоть на мизинец. У нас общая жизнь. И даже если она не может длиться вечно, она жизнь, пока длится. И она может продлиться, пока мы обе живы. Кто знает, как долго нам жить? Она маленькое деликатное существо; наверно, никто кроме меня не знает, насколько деликатное. А я, так готова упасть в пропасть что ни день. Чего я совсем не могу понять, так это Вас. Когда я думаю, куда меня занесло и что я делала с Вами, чувствую, что соскочила с резьбы. Обидно думать, что размягчение мозга может наступить столь скоро, но, похоже, это было именно оно. Вы такой абсолютно чужой, такой не похожий на всё, к чему я привыкла, и, боюсь, у нас нет ничего общего. Что до любви, то самое это слово не годится. Я знаю, что такое любовь, хотя бы в случае Джил, и знаю, что в наших с Вами отношениях она абсолютно невозможна. А еще этот отъезд в Канаду. Должно быть, я совсем потеряла голову, когда пообещала такое. Это заставляет меня бояться себя. Сделаю что-нибудь совсем дурацкое, не сознавая, что делаю – и закончу дни в сумасшедшем доме. После случившегося Вы можете подумать, что это всё, для чего я годна, но такая мысль мне не нравится. Слава богу, Джил здесь, и ее присутствие возвращает меня к рассудку, а не то не знаю, что бы я могла сделать; мог бы произойти несчастный случай с ружьем однажды вечером.  Я люблю Джил, и она дает мне чувство безопасности и душевного здоровья, ведь это любовь заставляет ее сердиться на меня, что я была такой дурой. Что я хочу в конечном счете сказать, так это давайте откажемся от всей этой затеи. Не могу я выйти за Вас, и зачем мне делать то, что я считаю неправильным? Это огромная ошибка. Я показала себя полной дурой и всё, что я могу сделать, так это извиниться перед Вами и попросить Вас забыть это и выбросить меня из головы. Ваша лисья шкура почти готова и выглядит отлично. Я вышлю ее Вам, если Вы дадите мне знать, что этот адрес всё еще годится, и если Вы извините меня за мое ужасное и безумное поведение с Вами, и закончим на этом.      

Джил шлет наилучшие пожелания. Ее родители сейчас с нами и останутся на Рождество.

Искренне Ваша,

ЭЛЛЕН МАРЧ.

Юноша прочитал это письмо в лагере, когда чистил амуницию. Он сжал зубы и на мгновение почти побелел от ярости, с желтизной вокруг глаз. Он ничего не говорил, ничего не видел и ничего не чувствовал, только неистовую ярость, в которой не было разума. Помешали! Опять помешали! Ему нужна была эта женщина, он принял ее как судьбу. Он сознавал это своей судьбой, своим предназначением, своей наградой – иметь эту женщину. Она была его небеса и ад на земле, и не нуждался он ни в ком другом. Слепой от ярости и сдавленного бешенства, он пережил утро. Если бы его мозг не был занят обдумыванием и планированием, он мог бы совершить нечто безумное. В глубине у него ревело и стонало; он готов был, скрежеща зубами, ломать всё на своем пути. Но был слишком разумен. Он знал, что над ним есть общество и нужно хитрить. Поэтому со стиснутыми зубами и оценивающе приподнятым носом, как у озлобленного зверька, вглядываясь внимательно и устремленно, он продвигался сквозь заботы утра яростно и скрытно. В его мозгу было одно – Бенфорд. Об излияниях Марч он не думал – совсем. Один шип колол и терзал его сознание. Бенфорд. Сознание, душу, всё его существо один шип терзал до безумия. Его нужно было вырвать. Вырвать этот шип – Бенфорд – из своей жизни, пусть умереть за это.

С этой единственной идеей в мозгу он пошел просить об отпуске на двадцать четыре часа. Он знал, что отпуск ему не положен. Его сознание обострилось сверхъестественно. Он знал, кого должен найти – своего капитана. Но как его найти? Он представить не мог, где именно в этом огромном лагере, среди множества бараков и палаток, может быть его капитан.

Он пошел к офицерской кантине. Капитан был там и, стоя, разговаривал с еще тремя офицерами. Генри остановился в дверях, ожидая. 

– Могу я поговорить с Капитаном Берриманом? – Капитан тоже был корнуоллец.

– Что вы хотите? – откликнулся капитан.

– Могу я поговорить с вами, Капитан?

– Что вы хотите? – повторил капитан, не покидая группу товарищей-офицеров.

Генри с минуту смотрел на старшего по званию молча.

– Вы не откажете мне, сэр? – спросил он серьезно.

– Смотря в чем.

– Могу я получить двадцатичетырехчасовой отпуск?

– Нет, у вас нет на него права.

– Я знаю. Но я вынужден вас просить.

– Вы слышали мой ответ.

– Не отказывайте мне, Капитан.

Было что-то необычное в этом парне, продолжавшем упорно стоять в дверях. Капитан-корнуоллец сразу почувствовал эту необычность и посмотрел на него внимательно.

– А что стряслось? – спросил он с интересом.

– У меня неприятности. Мне нужно в Бльюбери, – сказал юноша.   

– В Бльюбери? Девушки?

– Да, женщина, Капитан. – И юноша, который продолжал стоять с немного выдвинутой вперед головой, вдруг ужасно побледнел, даже пожелтел; его губы, казалось, вот-вот испустят стон. Капитан увидел это и тоже побледнел немного. Он отвернулся.

– Поезжайте, – сказал он. – Но бога ради, не наделайте бед. 

– Не волнуйтесь, Капитан, спасибо.

Он ушел. Выведенный из равновесия капитан заказал джин с биттером. Генри сумел взять напрокат велосипед. В двенадцать он покинул лагерь. Ему предстояло одолеть шестьдесят миль по мокрым и грязным проселкам. Но он мчался, не останавливаясь, и за всю дорогу не подумал о еде.

На ферме Марч была занята работой, которую затеяла уже некоторое время назад. Несколько еловых деревьев стояло там, где заканчивался навес, на невысокой насыпи, по которой вилась изгородь, разделявшая два заросших дроком луга. Самое далекое из этих деревьев было мертво с лета и стояло с высохшими коричневыми иголками. Это было не слишком высокое дерево. И оно было абсолютно мертво. Поэтому Марч решила пустить его в дело, хотя рубить деревья было запрещено. Но оно  могло дать отличные дрова, а топливо было в те дни в дефиците.   

В течение недели или больше она подрубала ствол, по пять минут, низко у самой земли, чтобы никто не заметил. Пилу она не использовала – ей в одиночку это было бы тяжело. Теперь дерево стояло с огромной зияющей выемкой в основании и держалось словно на одном сухожилии, готовое упасть. Но не падало.   

Был поздний, сырой декабрьский день с холодным туманом, который тянулся из леса и поднимался из расщелин, и с темнотой, готовой опуститься сверху. Была полоска желтизны над низким лесом, за которым заходило солнце. Марч взяла топор и пошла к дереву. Короткие тук-тук ее ударов слабо раздавались над зимней усадьбой. Бенфорд вышла в теплом пальто, но с непокрытой головой: ее редкие, коротко подстриженные волосы развевались под ветром, завывавшим в соснах и ближнем лесу.

– Чего я боюсь, – сказала Бенфорд, – так это, что оно ударится о навес и нам придется его ремонтировать.

– Не думаю, – сказала Марч, распрямляясь и вытирая рукой выше ладони свой разгоряченный лоб. Она раскраснелась, широко раскрытые глаза странно поблескивали, ее верхняя губа поднялась, обнажив два белых передних зуба, что придавало ей какой-то кроличий вид.

Маленький полный человечек в черном пальто и котелке лениво прошел через двор. У него были розовое лицо, белая борода и какие-то слишком маленькие бледно-голубые глаза. Он был не слишком стар, но раздражителен и передвигался короткими шажками.

– Как ты думаешь, папа? – сказала Бенфорд. – Не думаешь, что оно может задеть навес?

– Навес, нет! – сказал тот. – Не заденет. С таким же успехом может задеть и изгородь.

– Изгородь не жалко, – сказала Марч своим высоким голосом.

– Неправа, как всегда, я! – сказала Бенфорд, убирая с глаз растрепавшиеся волосы.

Дерево, опиравшееся на тонкую пластинку, оставшуюся от ствола,  наклонилось и потрескивало на ветру. Оно росло на насыпи возле высохшей канавы между двумя лугами. По верху насыпи карабкалась на поросший кустарником холм изгородь. Там, в углу поля, возле навеса и ворот, которые вели во двор, возвышалось несколько деревьев. К воротам горизонтально через унылый луг подходила заросшая травой и изрытая колеями дорога, соединявшая ферму с шоссе. Вдоль дороги тянулась еще одна убогая изгородь: длинные растрескавшиеся жерди между толстыми, короткими, далеко отстоящими один от другого столбами. Три человека стояли за деревом, на углу луга, выше ворот. Дом с его двумя фронтонами и крыльцом аккуратно расположился через двор в заросшем травой садике. Маленькая, полная, розоволицая женщина с красной шерстяной шалью на плечах вышла на крыльцо.            

– Оно еще не упало? – закричала она тоненьким голоском.

– Только размышляем об этом, – откликнулся ее муж. Его тон по отношению к двум девушкам всегда был несколько насмешливым. Марч не хотела продолжать рубить, пока он не уйдет. А что касается него, он не поднял бы и прутик с земли без острой необходимости и вечно жаловался, как его дочь, на ревматизм в плече. Итак, трое продолжали молча стоять этим холодным днем на нижнем углу луга возле двора.   

Они услышали, как вдалеке стукнули ворота и обернулись посмотреть. Какая-то фигура далеко в конце горизонтальной дороги вновь уселась на велосипед и теперь, то пропадая из вида, то вновь возникая, приближалась.      

– Это, наверно, кто-то из наших мальчиков – может быть, Джек, – сказал старик.

– Не похоже, – сказала Бенфорд.

Марч повернула голову посмотреть. Она одна узнала эту фигуру в хаки. Покраснела, но ничего не сказала.

– Нет, это не Джек. Ну, не знаю – сказал старик, вглядываясь своими выпуклыми голубыми глазами из-под белых ресниц.

Через мгновение велосипед снова стал виден, и ездок соскочил с него возле ворот. Это был Генри, с мокрым, красным и забрызганным грязью лицом. Да и весь он был грязен.

– О! – воскликнула Бенфорд как бы в испуге. – Да это Генри!

– Что? – пробормотал старик. У него была торопливая, нечеткая, бормочущая манера речи, к тому же он был глуховат. – Что? Что? Кто это, вы сказали? Этот молодой человек? Это молодой человек Нелли? О! О! – И насмешливая улыбка явилась на его розовом лице и белых ресницах.   

Генри, убирая мокрые волосы со вспотевшего лба, оглядел их всех и услышал, что говорит старик. Его разгоряченное, молодое лицо, казалось, пылало в холодном свете.

– А, вы все здесь! – сказал он, внезапно залившись своим щенячьим смешком. Он был так разгорячен и ошеломлен ездой, что едва ли сознавал, где находится. Прислонил велосипед к изгороди и поднялся на угол насыпи, не заходя во двор.

– Должна сказать, мы не ожидали вас, – сказала Бенфорд лаконично.

– Да, думаю, не ожидали, – сказал он, глядя на Марч.

Она стояла в стороне, бессильно расслабив одно колено, с топором, опустившимся до земли. С отсутствующими, широко раскрытыми глазами и верхней губой, поднятой над зубами, с тем беспомощным выражением зачарованного кролика. В минуту, когда она увидела его пылающее, красное лицо, с ней было кончено. Она стала беспомощна, как будто ее связали. В минуту, когда увидела его слегка наклоненную вперед голову. 

– Но кто это? Кто это, в конце концов? – пробормотал ироничный старик.

– Это М-р Гренфел, о котором мы говорили тебе, папа, – сказала Бенфорд холодно.

– Конечно, слышал, говорили. Ни о чем другом практически и не слышал, – пробормотал пожилой господин со своей странной насмешливой улыбкой. – Как поживаете? – добавил он, внезапно протянув руку Генри.

Юноша пожал руку как-то испуганно. Потом двое мужчин постояли, беседуя.

– Ехали с Солсберийской равнины? – спросил старик.

– Да.

– Гм! Неближний путь. И как долго ехали? Заняло время, наверно? Несколько часов, надо думать.

– Около четырех.

– Да? Четыре часа! Так я и думал. А когда теперь назад?

– У меня отпуск до завтрашнего вечера.

– До завтрашнего вечера? Да. Гм! Девушки не ждали вас, не так ли?

И старик насмешливо посмотрел своими бледно-голубыми, выпуклыми глазами под белесыми ресницами в сторону девушек. Генри тоже огляделся. Он чувствовал себя неловко. Посмотрел на Марч, которая всё вглядывалась куда-то вдаль, словно ища глазами ей одной ведомое стадо. Ее рука была на рукоятке топора, лезвие которого свободно касалось земли.

– Что вы там делаете? – спросил он своим мягким, любезным голосом? – Рубите дерево?

Марч, казалось, не слышала, как в трансе.

– Да, – сказала Бенфорд. – Мы занимаемся этим уже больше недели.

– Да ну! И делаете всё сами?

– Это всё Нелли, я не участвую, – сказала Бенфорд.

– В самом деле! Вам пришлось как следует потрудиться, – сказал он дружелюбным, заинтересованным тоном, обращаясь к Марч. Та не ответила; она стояла, всё так же полуотвернувшись, глядя в сторону леса, словно в трансе. 

– Нелли! – воскликнула Бенфорд строго. – Ты можешь ответить?

– Кто – я? – вскрикнула Марч, вздрогнув и переводя взгляд с одного на другую. – Кто-то мне что-то сказал?

– Мечтает! – пробормотал старик, отвернувшись, чтобы улыбнуться. – Должно быть, влюблена, днем сны видит.

– Вы что-то мне сказали? – спросила Марч, глядя на юношу словно откуда-то издалека. В ее расширившихся глазах было недоумение, лицо нежно порозовело.

– Я сказал, что вы как следует потрудились с этим деревом, – ответил он любезно.

– А, это! Мало-помалу. Я думала, оно упадет раньше.

– Спасибо, что не упало ночью, испугало бы нас до смерти, – сказала Бенфорд.

– Можно я закончу за вас? – сказал юноша.

Марч наклонила топорище в его сторону.

– Если хотите, – сказала она.

– Да, если позволите, – сказал он.

– Я буду только благодарна, что дело сделано, – ответила она безразлично.

– А как оно будет падать? – спросила Бенфорд. – Не заденет навес?

– Нет, навес не заденет, – сказал он. – Думаю, оно упадет вон туда – прямо. Хотя может отклониться и задеть изгородь.

– Задеть изгородь! – воскликнул старик. – Как оно может задеть изгородь? Когда наклонено под таким углом? Она же дальше навеса. Оно не заденет изгородь.

– Да, – сказал Генри. – Не думаю, что заденет. – У него полно места падать прямо. Думаю, оно и упадет прямо. 

– Не кувыркнется вверх ногами, чтобы упасть нам на голову, нет? – спросил старик ехидно.

– Нет, не кувыркнется, – сказал Генри, снимая куртку и гимнастерку. – Утки! Утки! Давайте отсюда!

Четыре буро-крапчатые утки, ведомые буро-зеленым селезнем, ковыляли гуськом вниз по холму с верхнего луга, словно корабли на волнующемся море, и приближались к изгороди и маленькой группе людей возле нее, крякая так взволнованно, словно несли донесение об Испанской Армаде.
   
– Дурачье!  – крикнула Бенфорд, выходя к ним навстречу, чтобы отогнать. Но они продолжали настойчиво идти вперед, раскрыв свои желто-зеленые клювы и крякая так, как будто, в самом деле, торопились сообщить что-то. 

– Здесь нет корма! Ничего нет! Нужно чуть-чуть подождать, – кричала им Бенфорд. – Уходите. Уходите. Марш во двор!

Они не шли; поэтому она перелезла через изгородь направить их под ворота и во двор. В конце концов, они заковыляли взволнованной цепочкой, переваливаясь и покачивая гузками, как маленькие гондолы, и скрылись под перекладиной ворот. Бенфорд стояла на верху насыпи как раз над изгородью и смотрела вниз на остальных троих.   

Генри снизу посмотрел на нее и встретился взглядом с круглыми зрачками ее близоруких глаз, направленных на него из-под очков. Он был абсолютно спокоен. Он взглянул на наклонившееся, готовое упасть дерево. И глядя в небо, как охотник, отслеживающий летящую птицу, сказал себе: «Если это дерево упадет так и так повернется при падении, вон та ветка в точности ударит ее, пока она остается на верху той насыпи».   

Он снова посмотрел на нее. Она опять убирала волосы со лба, ее обычный жест. В сердце своем он назначил ей смерть. Ужасную, спокойную силу ощущал он в себе, и власть, которая теперь принадлежала ему. Если он хоть на волос отклонится от цели, он утратит власть. 

– Остерегитесь, Мисс Бенфорд, – сказал он. Его сердце оставалось абсолютно спокойно в ужасной, концентрированной воле, что она должна остаться на месте.    

– Кому? Мне остеречься? – воскликнула она, с оттенком отцовской насмешливости в голосе. – Или вы собираетесь ударить меня топором?

– Я нет, а вот дерево может, – ответил он серьезно. Но по интонации его голоса она поняла, что он лишь притворно заботлив и хочет заставить ее сдвинуться, чтобы показать свою власть над ней. 

– Абсолютно невозможно, – сказала она.

Он услышал ее. Но он должен был сохранить ледяное спокойствие, чтобы не потерять свою власть.

– Нет, вполне возможно. Лучше бы вам спуститься вниз.

– Всё нормально. Посмотрим, как валят деревья в Канаде, – откликнулась она.

– Тогда я готов, – сказал он, беря топор и еще раз проверяя себя.

Было мгновение чистого, неподвижного ожидания, когда мир, казалось, застыл. Потом реальность, казалось, вспыхнула немыслимо высоко и страшно, раздались два быстрых, ослепительных удара, один сразу за другим, дерево было срублено и, медленно поворачиваясь, неестественно кружа в воздухе, внезапной тьмой обрушилось на землю. Никто не видел, что произошло, кроме него. Никто не слышал странного вскрика, который издала Бенфорд, когда темный конец сука устремился вниз, вниз на нее. Никто не видел, как она слегка присела, получив удар сзади в шею. Никто не видел, как она отскочила и легла, маленьким дергающимся комочком, под изгородью. Никто кроме юноши. А он следил внимательным ясным взглядом, как следил бы за гусем, которого подстрелил. Подбита или мертва? Мертва!      

Сразу же он громко закричал. Марч издала безумный визг, который разнесся далеко, далеко вокруг. И странно заревел отец.

Юноша перепрыгнул изгородь и побежал к краю луга. Шея и голова сзади были месиво крови и ужаса. Он перевернул ее. Тело билось в слабых конвульсиях. Но она была, в самом деле, мертва. Он знал, что это так. Он знал это душой и кровью. Внутренняя необходимость его жизни исполнилась; он, не она, остался жить. Колючка из его внутренностей вынута. Он нежно положил ее на землю. Она была мертва.   

Он поднялся. Марч стояла там, где была, окаменев и абсолютно без движения. Ее лицо было мертвенно бледно, глаза черные озера. Старик с трудом перелезал через изгородь.

– Боюсь, оно убило ее, – сказал юноша.

Старик издавал странные, воющие звуки, силясь преодолеть изгородь. «Что?!», – закричала Марч, электрически дернувшись.

– Боюсь, так, – повторил юноша.

Марч сдвинулась вперед. Юноша перескочил через изгородь прежде, чем она достигла ее.

– Что вы говорите? Убило? – спросила она резко.

– Боюсь, да, – ответил он мягко.

Она подошла, еще более побледнев, испуганная. Ее черные глаза смотрели на него с выражением последнего сопротивления. А потом, мучительно уступая, она затряслась, как ребенок, который не хочет плакать, но, толкаемый чем-то изнутри, дергается в первом спазме рыдания, сухом и страшном, который еще не плач.

Он победил. Она стояла перед ним абсолютно беспомощная, содрогаясь в сухих рыданиях, быстро дрожа губами. А потом, как у ребенка, с легким звуком пришли слезы и слепая мука невидящего плача. Она осела на траву и сидела так, с ладонями на груди и подняв лицо в невидящем, конвульсивном плаче. Он стоял, глядя сверху на нее, бледную, онемевшую, казалось, навсегда. Он не двигался, только смотрел. И при всей муке этой сцены, при всем терзании его сердца и внутренностей, он радовался, он победил.

Прошло немало времени, прежде чем он наклонился к ней и взял ее за руки.

– Не плачьте, – сказал он мягко. – Не плачьте.

Она взглянула на него снизу со слезами, бегущими из глаз, невидящим взглядом беспомощности и подчинения. Она глядела на него, словно не видя, но она глядела на него. Она больше никогда не уйдет от него. Он завоевал ее. И он знал это, и радовался, потому что хотел ее для своей жизни. Его жизнь нуждалась в ней. И теперь он завоевал ее. Это было то, чего требовала его жизнь.

Но хоть он и завоевал ее, но еще ее не получил. Они поженились на Рождество, как он и планировал. Ему дали отпуск на десять дней. Они поехали в Корнуолл, в его родную деревню, у моря. Он понимал, как невыносимо ей оставаться дальше на ферме.

Но хотя она принадлежала ему, хотя она жила в его тени, словно не могла существовать без него, она не была счастлива. Она не хотела покидать его, но не чувствовала себя свободно с ним. Всё вокруг, казалось, наблюдало за ней, давило на нее. Он завоевал ее, она была с ним, была его женой. Да, принадлежала ему – он знал это. Но радости не было в ней. И он все еще не достиг своего. Он сознавал, что хотя он был в браке с ней и бесспорно обладал ею во всех смыслах и хотя она хотела, чтобы он обладал ею, не хотела теперь ничего более, всё же он не вполне преуспел. 

Чего-то не доставало. Ее душа не колыхалась ритмичным дыханием новой жизни, но, казалось, поникла, кровоточила, словно раненная. Она могла долго сидеть, ее рука в его, глядя в морскую даль. И в ее темных, отсутствующих глазах была словно рана, и лицо выглядело утомленным. Когда он заговаривал с ней, она оборачивалась к нему с новой слабой улыбкой, странной, трепетной улыбкой женщины, которая умерла в прежней любви и никак не может ожить в новой. Она чувствовала, что должна сделать что-то, предпринять какое-то усилие. И не было ничего, что она могла бы сделать, и никакой цели, к которой она могла бы себя направить. И она не могла в полной мере принять подчинение, которое новая любовь накладывала на нее. Если она любит, она должна как-то проявить себя в любви. Она чувствовала эту свойственную нашему времени мучительную потребность проявить себя в любви. Но она знала, что, в сущности, не должна более проявлять себя в любви. Ему не нужна такая любовь, которая будет проявлять себя по отношению к нему. Это заставляло его хмурить лоб. Нет, он не позволит ей проявлять свою любовь. Нет, она должна быть пассивной, уступить, погрузиться под поверхность любви. Она должна быть как морские травы, которые она видела, глядя вниз с корабля, вечно нежно колеблющиеся под водой, всеми своими нежными волокнами покорно уступающие течению, чувствительные, предельно чувствительные и восприимчивые в полутьме моря и никогда, никогда не поднимающиеся, чтобы увидеть мир над водой, пока живы. Никогда. Никогда не выглядывают они из воды, пока не умрут, и лишь тогда, уже трупы, выносятся течением на поверхность. Но пока живы, всегда погружены, всегда под волнами. Под волнами они могут иметь мощные корни, крепче стали; они могут быть прочны и опасны в своем мягком волнении внутри течения. Под водой они могут быть крепче, более несокрушимы, чем мощнейшие дубы на земле. Но только под водой, всегда под водой. И она как женщина должна быть подобна им.      
   
А она привыкла к противоположному. Она брала на себя всю заботу о любви и о жизни, всю ответственность. День за днем она оставалась ответственна за предстоящий день, за предстоящий год, за здоровье, счастье и благополучие своей дорогой Джил. В сущности, на свой малый лад, она чувствовала себя ответственной за благополучие мира. И это было ее могучим стимулом – великое чувство, что в своем малом мирке она ответственна за благополучие мира.   

И вот она проиграла. Она знала, что в своей маленькой битве она проиграла. Она не сумела удовлетворить свое чувство ответственности. Это было так трудно. Это казалось так чудесно и легко сначала. И чем более она старалась, тем труднее становилось. Это казалось таким легким делом – сделать любимое существо счастливым. Но чем больше стараешься, тем горше неудача. Это было ужасно. Она всю жизнь стремилась к этому, старалась дотянуться, и достижение казалось так близко, пока она не напряглась до последнего предела. Но оно все равно оставалось вне ее.

Всегда вне ее, неоформленное, нереализуемое, и она, наконец, осталась ни с чем. Жизнь, которой она добивалась, счастье, которого она добивалась, благополучие, которого она добивалась, всё ускользало, становилось тем нереальней, чем бОльшие усилия она прилагала. Она искала некой цели, некой завершенности – а их не было. Всегда это призрачное стремление, борьба за что-то, что могло быть лишь вне. Даже сделать счастливой Джил. Она была рада, что Джил умерла. Потому что осознала, что никогда не смогла бы сделать ее счастливой. Джил разъедало бы всё больше и больше, она становилась бы всё беспомощней, всё слабее. Ее страдания усиливались, не ослабевали. И это длилось бы вечно. Она была рада, что Джил умерла.   

А если бы Джил вступила в брак с мужчиной, было бы ведь то же самое. Женщина борется, борется за то, чтобы сделать мужчину счастливым, борется в меру своих сил за благоденствие своего мира. И всегда терпит поражение. Ничтожные, глупые успехи в деньгах или тщеславии. Но в самой сути – там, где она наиболее жаждет успеха, в мучительном усилии сделать единственное любимое человеческое существо счастливым и совершенным – там поражение, почти катастрофа. Вы хотели сделать вашего любимого счастливым, и его счастье казалось таким возможным. Нужно только сделать это, то и еще немного. И вы делали это, то и еще немного со всей добросовестностью, и всякий раз поражение становилось еще чуть-чуть страшнее. Вы можете вылюбить себя в клочья, можете сносить себя до костей, а дела будут идти от плохого к худшему, потому что счастье ускользает. Ужасная ошибка счастья. 

Бедная Марч, с ее добросовестностью и ответственностью, она напрягала и напрягала силы, пока всё целое жизни не увиделось ей как ужасная пропасть, как ничто. Чем более вы тянетесь за роковым цветком счастья, который трепещет вне досягаемости голубизной и красотой в своей расселине, тем страшнее вы сознаете присутствие ужасной пропасти под вами, в которую вы неизбежно канете, как в бездонную шахту, если потянетесь чуть дальше. Вы срываете цветок за цветком – и всегда это не тот цветок. Сам тот цветок, его чашечка, и есть ужасная пропасть, и есть та бездонная шахта.

Вот и вся история поиска счастья, вашего ли или кого-то другого, того счастья, которое вы хотите завоевать. Оно заканчивается, всегда заканчивается в ужасной пропасти, в бездонном ничто, куда вы неизбежно свалитесь, если приложите еще усилие.

А женщины? – какую цель может принять всякая женщина кроме счастья? Просто счастья для себя и целого мира. Эту, и никакую другую. И вот она берет на себя ответственность и отправляется к своей цели. Она видит ее там, у подножия радуги. Или видит тропку в голубизне возле горизонта. Недалеко, совсем недалеко. 

Но радуга кончается в бездонной пропасти, в которую можно падать вечно, так нигде и не задержавшись, а голубая даль – это пустая шахта, которая поглотит вас и все ваши усилия в свою пустоту и не станет оттого менее пустой. Вас и все ваши усилия. Иллюзия достижимости счастья!   

Бедная Марч, она так чудесно отправилась к голубеющей цели. И чем дальше и дальше она продвигалась, тем страшнее оказывалось осуществление пустоты. Отчаяние, безумие, наконец.

Она была рада, что с этим покончено. Она рада была сидеть на берегу и смотреть на запад, за море, и знать, что великое усилие завершилось. Она больше никогда не станет напрягаться ради  любви и счастья. А бедная Джил безопасно мертва. Должно быть, сладко быть мертвой.

Что касается нее, смерть не ее судьба. Она отдаст свою судьбу этому мальчику. Но этот мальчик… Ему нужно было большее. Ему надо было, чтобы она отдала себя, не защищаясь, впиталась, погрузилась в него. А она – она хотела неподвижно сидеть, как женщина в конце пути, и вглядываться. Ей хотелось видеть, знать, понимать. Ей хотелось быть одной – с ним возле нее.   

А он! Он хотел, чтобы она больше не вглядывалась, не видела, не пыталась понять. Он хотел занавесить ее женскую душу, как на Востоке занавешивают лицо женщины. Он хотел, чтобы она отдала себя ему и отправила свой независимый дух спать. Он хотел забрать у нее всю ее силу, всё, что казалось смыслом ее существования. Он хотел заставить ее подчиниться, слепо покинуть всё, что было действенным в ее сознании. Он хотел забрать ее сознание и сделать ее просто своей женщиной. Просто своей женщиной.   

А она так устала, устала, как ребенок, который хочет спать, но борется со сном, как будто сон – это смерть. Она словно силилась раскрыть свои глаза шире в упрямом, напряженном усилии остаться бодрствующей. Она будет бодрствовать. Будет знать. Будет оценивать, и судить, и решать. Она сумеет удержать вожжи своей жизни в своих руках. Она будет независимой женщиной до конца. Но она так устала, так от всего устала. А сон казался близок. И такое успокоение было в этом мальчике.

Все же теперь, сидя в защищенном от ветра укрытии среди высоких, диких скал Западного Корнуолла и вглядываясь в море на западе, она старалась раскрыть глаза как можно шире. Там Запад, Канада, Америка. Она узнает, увидит то, что впереди. А у мальчика, сидевшего подле нее, уставившись на чаек внизу, туча собиралась между бровями и глаза полнились напряженной неудовлетворенностью. Он хотел ее спящей, в мире с ним. Он хотел, чтобы она мирно уснула в нем. А она умирала от напряжения своего собственного бодрствования. Она не будет спать, никогда. Порой он с горечью думал, что нужно было отказаться от нее. Не надо было убивать Бенфорд. И пусть бы Бенфорд и Марч убили друг друга. 

Но это было только нетерпение, и он знал это. Он ждал, ждал отъезда на Запад. Он почти болезненно томился покинуть Англию, уехать на Запад, взять туда Марч. Оставить этот берег! Он был уверен, что когда они пересекут море, когда покинут Англию, которую он так ненавидел, потому что она словно вбрызнула свой яд в него, Марч уснет. Она закроет, наконец, глаза и отдастся ему. 

И он, наконец, овладеет ею и овладеет своей собственной жизнью, наконец. Его раздражало, что он никак не овладеет своей жизнью. Он не будет владеть ею, пока Марч не уступит и не заснет в нем. Тогда он будет владеть своей жизнью как муж и мужчина, и она будет владеть своей жизнью как жена и женщина. Больше не будет этого ужасного напряжения. Она не будет мужчиной больше, независимой женщиной с мужской ответственностью. Нет, даже ответственность за свою собственную душу она должна будет уступить ему. Он знал, что так будет и упрямо бросал ей вызов, ожидая капитуляции.

– Тебе станет лучше, когда мы уедем за море в Канаду, – сказал он ей, когда они сидели среди камней на скале.

Она смотрела в морскую даль, словно та была чем-то нереальным. Теперь она оглянулась на него странным, напряженным взглядом ребенка, который борется со сном.

– Ты думаешь? – сказала она.

– Да, – ответил он спокойно.

И ее веки опустились в медленном движении, бессознательно отяжеленные сном. Но она заставила их снова открыться и сказала:

– Может быть. Не знаю. Как я могу знать, что будет там?

– Только бы нам уехать поскорее! – сказал он с болью в голосе.