Я образ красного вождя за детским лбом
хранил лишь потому, что было архиважно -
сдавать кастрюли и тазы в металлолом
и, если б надо было, Эйфелеву башню.
Я не носил шинель ни кирзовых сапог
и прапора не злил ни отчеством ни рожей,
но выполнить приказ "ложись" я б точно смог,
и раза три отжаться, может, смог бы тоже.
Я не носил с вождём на знамени значок,
читал раз в месяц сберегательную книжку
и хладнокровно ждал, когда же истечёт
любовью плотской комсомолка феминистка.
Теперь ношу звезду и цепи на груди,
за "есть, что потерять" пред мёртвыми неловко.
Вторая половина светит впереди,
а за спиной торчат полсрока и винтовка.
Мне есть, что потерять, не только эту цепь,
есть крик "убей жида" среди обломков мата.
Что видел я с креста, не видно вам в прицел,
когда-то, кровь моя, была и ты распята.
Душа прикрой меня, спаси и сбереги,
дай силы на пути неблизком и тернистом,
надену я шинель, начищу сапоги
и осушу до дна всех красных феминисток.
Родительский погост забыть не хватит лет
ни сорок и ни сто, а больше станет жалко.
Когда же зарастёт к могилам детский след,
ты может, жизнь моя, родишься парижанкой.
На этом свете всё имеет жизни срок, -
никто не ждёт на том ни с солью и ни с хлебом.
Повесит скоро смерть на палец номерок,
но мы с душой сбежим и спрячемся за небо.
Там снится по утрам не райский сад небес,
под утро сон простой у старого младенца, -
и снится по утрам, как краснокожий бес
стальной анфас вождя цепляет мне на сердце.