ИСТОРИЯ ОДНОЙ БОЛЕЗНИ
ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА
Марк, психотерапевт.
Анита, его пациентка.
Клара, его пациентка.
Мальчик, Марк в детстве.
Женщина, мать Марка.
ПРОЛОГ
Марк в белом халате идет по коридору клиники.
Марк (голос за кадром). Я — психиатр, психотерапевт.
Однажды в четверг, как обычно, во время сеанса пациентка рассказывала, как выполняла дома мое задание. В ту же минуту я оказался в глубине ее воображения, внутри.
Так уже было однажды, но я тогда расценил это как результат напряженного ночного дежурства: усталость, отсутствие сна иногда дают такие эффекты — и не придал этому значения. Я находился внутри чужого воображения, словно смотрел 4D-кино.
С того четверга некоторые рассказы пациентов стали и моей реальностью.
Пациенты рассказывали, а я, вне своего желания, переживал все, что с ними происходило.
Сначала я был слегка обескуражен, растерян, это состояние было похоже на психические нарушения, но подобные периоды погружения никак не изменяли меня, не влияли на мою личность.
Это длится уже три месяца…
Я ортодоксальный реалист, а тут мистика просто… Я не могу найти объяснений, это держит в постоянном напряжении.
Хотя практика, конечно, интересная: не только истории пациентов, но и рассказы других людей способны вызвать у меня эту визуализацию. Но не все я мог увидеть, как будто мое сознание само выбирает, когда достать диск с фильмом чужой жизни.
В какой-то момент я понял, что даже могу изменить ход мыслей пациентов, потому что нахожусь внутри их сознания.
Пока не могу дифференцировать, что это… Мне сорок три…
— Поздновато для дебюта.
— Нет, это не шизофрения, надеюсь… Синестезия, деперсонализация? Слишком ярко для нее. Это другое. Это как насильственное вторжение в мое воображение.
…. Нет, нет… Не то. Не пойму, пока не пойму…
Так, надо вспомнить, с чего это началось, кто был у меня на приеме в тот первый раз, когда я увидел сначала картинки, как вспышки, а потом погрузился в чужое воображение.
Это была Клара.
Я тысячу раз уже задавал себе этот вопрос: после какой фразы я вошел в ее сознание? Я провел групповую психотерапию, дал привычное задание на визуализацию, и она начала говорить…
И все. Началось. Я пошел в повествовании за ней.
В этой психотерапевтической группе было десять человек, все пациентки с одним диагнозом: тревожное расстройство…
Надо перечитать историю болезни Клары, может быть, я смогу найти ответы там?
Главная задача — виртуозно обойти сознание. Решение должно быть.
Часть 1. АНИТА
Анита. Марк Генрихович, можно?
Марк. Да, добрый день, Анита. Взгляд у вас сегодня спокойный.
(Голос за кадром) Я сказал это умышленно, чтобы она подтвердила свои усилия казаться спокойной. Ее взгляд был холодным, тревожным и наигранно-учтивым, она не должна догадаться, что я заметил это.
Анита. Первую ночь спала, уснула очень быстро, даже странно.
Марк. Это хорошие изменения?
Анита. Да, мне стало легче, особенно после вашего последнего задания. Я как будто освободилась от чего-то тревожного и неспокойного. Знаете, как соринка в глазу: видно все, но очень неприятно, постоянно хочется избавиться от нее. И вот эта соринка будто вышла…
Когда меня выпишут? У меня важное дело. Я уже в порядке. Когда на выписку?
Марк (голос за кадром). Я отметил, что тревога ее усилилась, и просьбы о выписке говорили о том же.
(Аните). Со слезой? Соринка вышла со слезой, или вы сами ее извлекли?
Анита. Да, именно так мне и чувствовалось, что со слезой. Можно, я вам прочитаю, что я написала по вашему заданию?
Марк (голос за кадром). Что-то в ее поведении было неуловимое, похожее на детский страх, что родители сейчас узнают о случившемся и непременно накажут. Вегетативные изменения указывали на сильное волнение. Розовые пятна покрыли шею и лицо. Она сильно сжала блокнот с написанным заданием.
Я вдруг тоже ощутил знакомое напряжение, но постарался внешне это спрятать, благо я знаю такие техники. Может быть, удастся обойтись без погружения в чужое воображение?
Анита. Доктор, я читаю?
Марк. Да, конечно, я слушаю, я готов.
Анита. Я лежу на берегу моря, на белом лежаке под большим светлым зонтом, рядом муж, около шезлонга…
Марк (голос за кадром. Утвердительно, спокойно). Около шезлонга детский круг — я был уже внутри ее повествования, на этом пляже, — я подошел к нему, приподнял и отметил, что круг никогда не был в воде, даже этикетка бумажная была нетронутой.
Анита. Я в белом бикини и красивой шляпе, вокруг много людей, приятная атмосфера, солнце, лазурное море, белый песок.
Я встаю и иду к белому домику, старенькому, но светлому, с голубыми ставнями. Вокруг много деревьев: старых, мощных и молодых, разнотравье. Дверь в дом легко открывается, и веселый паучок на двери как будто приподнимает свою паутину, приглашая меня войти.
Дом мне приятен, ощущение, что меня ждали.
Внутри большой стол, коричневый, давно нескобленый. На столе лежит фотоальбом затертого пудрового цвета.
Первое фото — я в детстве, на самокате, веселая, смеющаяся. Дальше детские и подростковые фотографии пролистываю, не очень хочу смотреть.
И вот следующие фото: я с мужем; без него; на фоне приятных мне вещей; в путешествиях; дома и т.д. (Голос выше и раздраженнее.) Я понимаю, что хочу помнить только немногие светлые моменты детства, а дальше — просто принятие: да, так было (пауза, темп речи немного убыстряется, волнение), но это моя жизнь. Только в моих силах ее изменить к лучшему, и я чувствую радость от того, что ушла из родительской семьи, и у меня есть своя семья, которую я люблю… любила… хотела любить…
Альбом заканчивается фотографией, где я на пляже, в белом шезлонге и как будто это не завершение, а многоточие и много пустых страниц для будущего…
Доктор, что это означает? Почему вы не реагируете на мой рассказ?
Марк (голос за кадром). Ничего не изменилось… Я опять погружен в воображение пациентки. Я слышал, как она спросила, почему я не реагирую, но пока я был еще там, в ее воображении: на пляже, возле спасательного круга; смотрел этот альбом; самокат… Все видел и ощущал, чувствовал запах моря и ветра.
Состояние похоже на сонный паралич. Надо вернуться… Марк! Надо возвращаться!
Напряжение меня не покидало, давление повысилось во время рассказа Аниты, но постепенно снижалось, ритм сердца выравнивался…
Все, я в кабинете.
Около шезлонга я видел детский спасательный круг, но он был абсолютно чистым и без признаков использования… Я видел, я его держал в руках.
(Аните, вслух, холодно, отстраненно.) Где ваш ребенок? Почему вы никогда не говорили о том, что у вас ребенок?
Анита (удивленно). Откуда вы знаете? Вы общались с моим мужем? (Голос громче, безысходность в интонации.) Он вам все рассказал? (Речитативом.)
Он же обещал, обещал молчать! (Шепотом.)
(Пауза. Потом громко, со страхом и отчаянием.) Зачем он это сделал?! (Кричит.) Почему он вам все рассказал?!
Марк. Я не общался с вашим мужем. Вы хотели сказать, что около шезлонга был детский круг, но промолчали…
(Голос за кадром.) Я неважно себя чувствовал, но сознание было абсолютно ясным, и я уже знал ответ. Я услышал его еще на пляже.
Мужской голос (зло и громко). Зачем ты таскаешь за собой этот круг, твоему уроду он не понадобится! Я запретил показывать его тебе, его не привезут, можешь не ждать!
Марк. Вы не общаетесь со своим ребенком? Это было причиной ваших суицидальных попыток? Стресс, который вы пережили, был из-за этих событий? Почему вы скрывали эту историю?
(Голос за кадром.) Я вернулся к нормальному состоянию и хотел подтвердить свою гипотезу возникновения тревожного расстройства у этой пациентки. Она умалчивала о каком-то событии, прятала его, что и привело ее в такое состояние.
Марк (Аните, громко, взяв ее за руку). Кто вам сказал: «Твоему уроду круг не понадобится»?
Анита (замерла, сжала ладони, покачала головой, заплакала и стала говорить). Мой отец случайно ударил меня, когда я была беременна. Он доставал книги с верхних полок, когда я вошла в комнату, обернулся посмотреть на меня и упал со стремянки, ударив меня в живот локтем. Тогда все обошлось, но мальчик родился больным. Возможно, и не из-за того удара, но я все равно виню отца. Во всем, что потом произошло, после этого случайного удара…
Муж через год после рождения ребенка ушел от меня, отказался от сына. Стыдился его. Я сходила с ума без мужа, я его очень любила, не могла без него жить. Когда он ушел, я впервые почувствовала тягость жизни. Я так неистово горевала, что мне самой иногда было страшно за свое состояние. Я никогда раньше не знала, что люди могут так страдать…. Мне казалось, что я готова на все, только бы он вернулся. Я была готова заплатить любую цену…
Помню, сыну исполнилось два года, и он уже явно показывал глазами, оживлением, что любит меня и радуется нашему общению. Я еще надеялась, что смогу его вылечить, хоть немного… Тогда я и купила этот детский круг — знаете, адаптационное плавание — чтобы мне легче было с ним быть в воде: в море или реке, озере, бассейне — неважно. Я хотела, чтобы он ощутил своим тельцем блаженство нахождения в воде… (С сожалением.) Но ни разу я его не использовала.
Марк. Что помешало вам? Почему вы не плавали с сыном?
Анита. Разве он не рассказал вам, где ребенок? Муж?
Марк. Я не общался с вашим мужем!
Анита. Это невозможно, вы лжете мне. Зачем вы лжете? Это часть терапии?
Я скрывала от вас, что у меня есть ребенок, вы нарушаете контракт, вам нельзя общаться с моими родственниками!
Вы не могли этого знать, и вам никто, кроме него, не мог это сказать! Зачем вы лжете?
(Пауза, потом речь с накалом, с отчаянием.) Да! Да! Он позвонил именно в тот день, когда я купила этот круг, и сказал, что вернется ко мне, что он скучает, и что все будет по-прежнему… Если не будет этого ребенка.
Я купила круг...
И именно в этот день он позвонил…
Когда я все больше укреплялась в намерении лечить ребенка…
(Кричит.) Вы лжете, вы лжете! (Мгновенно успокаивается, истощенная эмоциями).
Марк (голос за кадром). Я же думал в этот момент, как объяснить ей, где и как я мог это узнать, если она продолжит спрашивать меня. Скажу, что просто внимательно ее слушал.
(Вслух.) Анита, кто произнес: «Зачем ты таскаешь за собой этот круг, твоему уроду он не понадобится! Я запретил показывать его тебе, его не привезут, можешь не ждать»! Муж? Анита!
Анита (замолчала, обхватила голову руками, впилась пальцами в волосы, опустила голову. С интонацией безысходности, стыда и облегчения).
Да, это он произнес. (Обреченно.) И только он, только он вам мог сказать эту фразу. (Чеканя слова.) Он произнес это слово в слово… Откуда вы могли знать ее? Дословно? (Саркастично.) А вы — лжец, доктор. Но я скажу вам: я дала согласие отдать ребенка в интернат, ради того, чтобы он вернулся. Мой любимый, смысл всей моей жизни, мой муж! И он вернулся! И я была счастлива, что я с ним и что нет этого уродца рядом.
Марк (голос за кадром). Она говорила так, как будто убеждала себя в искренности своих слов.
Анита. Я готова была отказаться от всех, от родителей, от ребенка, лишь бы он вернулся ко мне. И чтобы не было этого напоминания о самых страшных днях моей жизни. Это рожденное мной существо разлучило меня с мужем, я возненавидела этого ребенка. Как же я была счастлива, что освободилась, что мы наконец вместе и свободны. И мы можем заниматься сексом сколько хотим, не думая о том, что сын будет орать в голос, что он обгадится, обмочит постель… Мне казалось, что он страшно вонял, эта вонь стояла на весь дом… Я была пропитана запахом кала, мочи и смерти…
Марк (голос за кадром). Анита ждала осуждения, ее лицо отображало страх, ожидание осуждения, поэтому она нападала.
Анита. Что вы опять молчите?
Марк (голос за кадром). Я не перебивал Аниту, я видел как она буквально выдирает из меня негативные эмоции. Она ждала осуждения, презрения, отчужденности — тех реакций, к которым она уже привыкла там, в интернате для детей-инвалидов. Когда на нее осуждающе смотрел персонал, она комфортно себя чувствовала. Когда осуждали ее, считала это неизбежным и справедливым наказанием за то, что отказалась от сына. От наказания ей было легче и спокойнее, но наказанному очень хочется, чтобы пожалели.
(Вслух, спокойно.) Анита, я понимаю, о чем вы говорите.
Анита. Вы? (С усмешкой.) Понимаете? Успешный, известный психотерапевт без проблем в жизни понимает, о чем я говорю? Вы осуждаете меня, а делаете вид, что понимаете. Работа такая у вас, всех понимать.
Марк. Это тяжело — иметь такого ребенка. Я представил ваш день. И вашу ночь. Ваше смятение и состояние. Вам двадцать пять лет?
Анита. Да, мне двадцать пять. А я уже была внутри горя, в самом его ядре, которое взрывалось внутри меня ежесекундно!
Марк (за кадром). Ей всего лишь двадцать пять, всего лишь двадцать пять…
(Вслух.) Я вас понимаю и не осуждаю, нет повода вас осуждать. Я перейду на «ты»?
Анита кивает, соглашаясь.
Марк. Ты же не сделала ничего дурного, понимаешь? Ты винишь себя в том, что природа дала сбой и ты произвела на свет тяжелобольного ребенка, без надежды на выздоровление, без надежды даже на малейшее улучшение, ребенка, который в момент своего рождения перечеркнул всю твою жизнь. Ребенок же рождается для радости…Ты помнишь, тот ужас, который ты пережила, впервые взглянув на него?
Ты помнишь? Расскажи мне об этом, вернись в родзал…
Схватки… Боль… Ожидание, чтобы скорее все закончилось. Схватки… Боль… Ожидание… Продолжай говорить… Ну!
(За кадром.) В эту минуту мне показалось, что на меня накинули плотную ткань. Я оказался в родзале, с той же симптоматикой, что у роженицы: давление, учащенное дыхание, схваткообразные боли внизу живота…
Анита. Схватки, никого нет. Я одна лежу на столе… Врач сказал мне: «Готовься, все нормально, матка должна еще раскрыться…» и ушел. Ужас охватил меня, тогда впервые я испытала этот приступ: как будто стекло в голове разбилось… Я стала пытаться сползти со стола в род зале, но не получалось. Опять схватка. Боль. Воды уже отошли…
(Замолчала, лицо покрылось пятнами).
Марк (тихо). Продолжай, Анита, что ты видишь дальше, говори.
(За кадром.) Я был рядом с ней в родзале, я все чувствовал. Внезапно я ощутил себя ребенком внутри ее плодного пузыря: я стал задыхаться, мне хотелось выбраться, мне было больно, и тесно, и ужас охватывал меня… Клара!
Анита. Во время схваток я думала о муже, о том, кто родится — мы не хотели до рождения знать пол ребенка… Я представляла, как муж ждет меня и новорожденного с цветами, он так нас любит… (С сомнением.) Это давало мне силы, мне было всего девятнадцать лет…
Я купила заранее своему малышу все, что ему нужно. Красивые и уютные детские вещи, кроватку, коляску… Мы так ждали этого малыша! Муж говорил, что ребенок будет нашей гордостью, будет учиться у лучших педагогов, заниматься живописью, как мы — он тоже художник.
Схватка (шепотом),
я уже рожаю,
кричу в голос,
сильно кричу…
Марк. А-А-А-А-А!
Анита. А-А-А-А-А!
Я чувствовала, как рождается мой ребенок, как он покидает меня и входит в этот мир. Не плачет — почему не плачет?
Марк (за кадром с потрясением в голосе). Я же хотел этого, я должен закричать, я должен жить! Мама, мама!
Слышу громкий возглас акушерки: «Боже, какой ужас, что это?!» Слышу плач, свой плач… Слезы по моим щекам…
Анита. Мне не показывают ребенка, лишь сказали — мальчик…
(Начинает глубоко дышать, закрыла глаза и замолчала, продолжая глубоко и прерывисто дышать.)
Марк (дыша глубоко и прерывисто, как она). Анита, дальше, что было дальше?
Анита. Я помню эту тишину. Мне поднесли ребенка с челюстно-лицевой деформацией, с детским церебральным параличом, его лицо было настолько уродливым, что я закричала и закрыла глаза. Мне казалось, что это сновидение, это не в реальности… Больше я не помню.
Я проснулась в палате, подошел врач и предложил отказаться от ребенка… Он дал мне время подумать и сказал, что рожденный мною ребенок
с генетическими уродствами. Он обречен, и, скорее всего, не подлежит лечению. И что мне его принесут на кормление совсем скоро, если я решусь…
Марк (за кадром). Я открыл глаза: я был опять в кабинете, в своем любимом кресле, напротив молча сидела Анита. Я уже знал, что она будет кормить новорожденного и заберет его домой, что у нее случится послеродовая депрессия и что муж оставит ее.
Я понял, что нашел якорь, что есть та фраза, которой достаточно, чтобы чуть позже начать вселять в нее сомнения.
(Вслух.) Анита, врач сказал — «скорее всего, не подлежит лечению»? То есть шанс был?
Скажи, как же я могу осуждать тебя? Ты поступила так, потому что отдавать свою жизнь человеческому существу, которое ты возненавидела всем своим материнским сердцем, невозможно… Ты была сама еще ребенком, твоя психика была без ресурсов. Ты понимаешь, что ему же все равно где лежать и мочиться под себя, ведь правда? Анита, это так? Ты же осознаешь это? Даже врачи тебе это сказали.
Анита. Да, ему все равно, ему все равно.
Марк (утвердительно). А твоя жизнь превращалась в ад.
Анита. Да, моя жизнь стала адом.
Марк (утвердительно и опустошенно). Ты не любила этого ребенка. (Голос за кадром — Марк самому себе.) Мама… Так ты уже тогда не любила меня, мама?
Анита (растерянно). Нет, не любила. Он омерзителен… не знаю… я думаю о нем… не любила…
Марк. Он напоминал тебе о твоей ущербности, о том, что ты не смогла родить здорового малыша? И тебе хотелось забыть все, я знаю, это так.
Ты уже понимала, что остаешься одна и без любимого мужчины,
с этим уродцем, и твоя жизнь исчезла. Хотя именно это и была твоя жизнь, ты была не готова. И ты даже желала смерти этому ребенку. Скажи, так?
Анита (тихо). Он кричал или стонал почти круглосуточно. Когда муж хотел моей любви и прикасался ко мне, он в это же время начинал мычать… Только когда засыпал, было тише — бесценные часы тишины…
У нас не было больше сексуальных отношений с мужем… Я уже не могла ухаживать за сыном, мне было противно до рвотного рефлекса, он украл мою любовь и жизнь. Я лежала и смотрела в потолок, у меня не было сил. Я думала лишь о том, что так будет до тех пор, пока он не умрет, и тогда я стану свободна… Я стала реже менять ему подгузники… Он вонял, а я умирала сама.
Родители ссылались на свои болезни, возраст — я поздний ребенок — и были не рядом, а я умирала одна с этим проклятьем… Я умирала… и жаждала смерти этого…
Марк. Скажи, что ты чувствовала, когда вышла из роддома с ребенком тогда? Как тебя встретил муж?
Анита. Муж… Встретил… Сказал мне: моя жена — мать уродов, осталось продать его в цирк и родить новых уродов, как в романе… Он ушел через месяц, видимо, для него это было очень тяжело, и он не справился… А мне некуда уходить… Я осталась одна (шепотом) с Левушкой. (Громко.) С этим уродом…
Марк (за кадром). Она назвала ребенка по имени! Чувство вины? Чувство вины… Это великое чувство вины…
(Вслух, уверенно и жестко.) Ребенок был причиной конца твоей жизни. Ну как же ты могла любить его? (За кадром.) Зачем я так настойчиво это делаю?
(Вслух.) И поэтому идея об интернате, предложенная твоим мужем, спасла тебя от мыслей избавиться от этого ребенка. Ты не стала детоубийцей — ты это осознаешь? Предложение мужа, возможно, спасло тебя от преступления.
Анита (шепотом). Я хотела «заспать» его, и это стало моим кошмаром. Вот тогда я хотела оставить эту жизнь.
Марк (за кадром). Я не стал заострять внимание на этой фразе. У меня был план, пусть и не до конца осознанный, и я уже не мог менять тактику.
(Вслух.) Ультиматум твоего мужа был спасением! Потому что все, что случилось, было несправедливо по отношению к твоим ожиданиям от жизни, от любви. (Голос за кадром — Марк самому себе.) Зачем-то я тебе нужен, мама? Меня не надо, а я есть? МАМА?!
(Вслух.) Ты поступила так, как поступила, это нормально. Это нормально! Я убежден, что такие тяжелые инвалиды должны быть в интернатах с круглосуточным уходом и наблюдением. Ты правильно поступила.
А твой нетронутый детский круг — это некий символ, который напоминает тебе не о ребенке, нет, а о том, что ты хотела быть заботливой матерью. (С усилением в голосе.) И ты готова была ею быть — для нормального, здорового ребенка. А для больного — нет, не смогла… Силы кончились. Ребенок стал обременением твоей жизни, вором твоего счастья. (Опустошенно.) Так бывает. Когда заканчивается ресурс, дальше идти невозможно. Вместо дороги — пропасть, воронка…
Анита (равнодушно). Заканчивается ресурс? А он был… Я не думала об этом, я не чувствовала его…
Марк. Этот круг — как знак твоего решения в пользу мужа, мужа, который лишил тебя сострадания, он сделал тебя такой своим отторжением и дал тебе чувство вины перед ним, перед собой, перед Левушкой. Вины за то, что ты не оправдала его надежд, что ты неполноценная, и что теперь его беззаботная жизнь тоже может закончиться. (Пауза.)
Скажи, а где этот круг сейчас?
Анита (холодно). В саду, под яблоней… Он стал грязным, и мыши грызли его…
Марк (за кадром). Я опять увидел то, что и она видела сейчас: как ребенка, а не круг, грызут мыши… Тайные желания обнаруживают себя незаметно…
— Ох, это чувство вины, как оно меняет наше поведение, — подумал я.
(Вслух.) Понимаю тебя, я убежден, что ты права в своем выборе. Твой сын ничего не чувствует и ничего не понимает. Ни-че-го. Если бы ты приняла решение оставить этого ребенка рядом, ты лишила бы жизни себя.
(Голос за кадром — Марк самому себе.) Амбивалетность и автоматизм моих мыслей истощали меня. Мама, мама! Меня не надо, а я есть. МЕНЯ НЕ НАДО ТЕБЕ, А Я ЕСТЬ!
Анита (осторожно). Почему вы знаете, что мой сын ничего не чувствует? Почему вы меня поддерживаете?
Марк (продолжает, не замечая вопроса). Как ты думаешь, лишить материнской заботы нежизнеспособный организм, амебу, или убить свою жизнь — здоровой молодой женщины, сексуальной, жаждущей любви? Убить жизнь своих родителей, жизнь твоего любимого мужа, близких, которые тоже вовлечены в эту историю? К чему эти жертвы? (Марк нервно хохочет и закрывает лицо ладонями.)
Сколько лет твоего сына нет рядом? Тебе хочется его увидеть?
Анита. Четыре года (холодно, на выдохе) я не видела его…
Марк кладет перед Анитой лист бумаги и карандаш.
Ты же художник, нарисуй, какой он сейчас...
Анита закрывает рот рукой, остановливает взгляд на листе, берет карандаш. Обреченно смотрит на Марка.
Анита. _Левушке уже шесть лет, а я не видела его с двух… Я не могу его нарисовать, я не знаю, как он выглядит… Я не могу его нарисовать… (За кадром.) Я не хочу его рисовать, он урод!
(Вслух.) Мне нужно покинуть клинику!
Выпишите меня сегодня, или я убегу сама!
Выпишите меня! У меня важное дело!
Марк (твердо). Нарисуй его. Представь его лицо. Ты же художник. Визуализируй!
(Голос за кадром). Она застыла на мгновенье, потом вновь взяла графит, погладила бумагу ладонями и начала рисовать… Худенького, болезненного,
с лицевым уродством… Но глаза! Я видел этого ребенка, там, в родзале, у мальчика был полноценным один глаз, а она нарисовала два здоровых!
Ах, какие она нарисовала глаза! Они смотрели с этого портрета с таким пронзительным отчаянием, смирением, болью… Глаза, нарисованные матерью, которая отказалась от своего ребенка, были живыми… Казалось, что они впились взглядом в меня…
Она рисовала, сильно закусив нижнюю губу, и даже постанывала от боли. Лицо превращалось в фигуру, фигура становилась ребенком.
Анита вырисовывала его так тщательно, каждый штрих был безупречным.
Ах, как я люблю, когда все безупречно! Даже страдания должны быть в человеке совершенными.
Она закончила рисунок.
Поднесла его к губам и поцеловала.
Анита (шепотом). Прости меня…
Марк (за кадром). Мне захотелось немедленно послушать Баха, словно я изголодался по этой музыке.
Я включил фортепианную версию «Хорошо темперированного клавира». (Звучит «ХТК».) Мы сидели с Анитой напротив друг друга, и кабинет заполняла эта мистическая музыка…
Я сделал музыку тише, и опять что-то говорил, говорил… Но образ ребенка, его глаза навязчиво были передо мной, я ощущал на себе этот взгляд беззащитного человеческого существа. И не мог избавиться от реальности этого взгляда. Что-то происходило в моем сердце…
Я не осуждал Аниту, я старался понять ее состояние и этот поступок. Я не моралист, моя задача — помочь ей жить дальше, по ее сценарию жизни с моим дизайном, с ее решением жизни. Главное, чтобы она смогла ухватиться за этот спасательный круг, который она принесла и оставила возле лежака как символ веры в божественное предназначение. Круг, который может спасти ее собственную жизнь и душу. Воспользуется ли она этим шансом жертвенности или предпочтет освободиться от воспоминаний?
Я как врач должен облегчить ее хроническую душевную боль и сделать всё, чтобы сохранить ощущение, что ее ждали и ждут в том доме, где на столе семейный альбом пудрового цвета. Альбом, который она запечатлела в своей памяти и воспроизвела, выполняя мое задание. Может, это тот казенный дом, где был ее Левушка…
Впереди еще много пустых страниц без ответов и без воспоминаний. (С интонацией, как будто Марк сам себя убеждает в этом)
Марк. Анита, это потрясающий рисунок.
Анита молча, легко, не прикасаясь к рисунку, гладила волосы своего сына, лицо, еле шевеля губами что-то говорила ему про себя, иногда улыбалась.
Она пристально посмотрела на меня, изучая мою мимику, движение глаз, и как мне показалось, она возненавидела меня и одновременно впервые услышала сказанные только для нее слова.
Анита (совершенно спокойно). Доктор, я не смогу быть счастливой. Никогда. Я никогда, до конца своих дней не смогу быть счастливой, понимаете? Даже если весь мир меня будет поддерживать и говорить мне, что так надо поступить ради спасения своей жизни, я навсегда осталась там… Я предпочла секс, жизнь, радость. Я предпочла труса, своего мужа, а не уродливого и безнадежно больного сына. И мне не выбраться… Я предпочла секс! Секс!
Можно, я пойду… (С нотами истерики.) Ах-ах-ах, соринка со слезой… Видимо, не соринка, а бревна, водопада слез не хватит, чтобы они вышли… (Пауза.)
(Анита отчетливо выговаривает каждое слово, как будто боится эмоционально присоединиться к событию.)
В тот день муж обещал мне привезти нашего мальчика из интерната на пляж, чтобы я смогла побыть с ним на солнце и поплавать с помощью круга. Но, я сразу поняла, что этого не будет, и когда я спросила, могу ли я сама забрать и привезти Левушку если он сам не готов это сделать, муж мне ответил со злобой: «Зачем ты таскаешь за собой этот круг, твоему уроду он не понадобится! Я запретил персоналу его показывать тебе. Его не привезут, можешь не ждать!»
Он сказал о сыне — урод. И мне вдруг стало это не просто больно. а смертельно больно.
Но ведь это правда! Я не хочу посвящать свою жизнь временно живому бесполезному существу… Это правда! Нет у меня никакого чувства вины! (Анита смеется.) Я была благодарна за эти слова, они освобождали меня от ответственности за решение сдать сына в психо-неврологический интернат. Я не хотела тогда, и не хочу до сих пор, я не готова быть приговоренной к такой жизни с калекой… Я просто хочу жить как раньше, как раньше, в любви!
Марк (за кадром). Анита говорила спокойно, уверенно, как будто читала главу из детской книжки тяжелобольному ребенку, зная, что он не услышит и не поймет ни одного слова.
Но она проговаривала очень важные слова для самой себя, которые помогали ей выжить и оправдаться, она не осуждала себя, наоборот, чувствовала себя жертвой несправедливого мира…
И как я хотел, она больше не спросила, откуда я узнал всю эту историю. Я мысленно внушил ей это. Я сделал все по своему сценарию, я бросил зерна,
которые взойдут, лишь пройдет немного времени. Трансовые состояния меняют сознание, а механизмы психики играют те роли, которые я им задаю…
Анита. Я пойду к себе в палату, я хочу спать. Как хорошо, что вы все знаете. (Вызывающе.) Как же я давно хотела это высказать !А то ломали бы себе голову, что со мной, а так я решила за вас много проблем с ходом лечения… Я в порядке, я хочу уйти из клиники.
Я оставлю вам этот рисунок, мне он не нужен.
Анита опять прикусила нижнюю губу так, что выступили капельки крови.
Марк. Анита, до завтра. Обсудим все завтра. Напиши в задании все те чувства, которые ты испытала сегодня.
(За кадром.) Я вновь погружен в ее воображение, я видел, что ребенок был лишь с лицевым уродством, а психика была сохранна. Я видел, я знал… Он улыбался мне… Он был!
Анита. До завтра. Мне есть о чем поразмышлять… Я в порядке. Я в полном порядке. И с чувствами тоже (вызывающе) — порядок
Часть 2. МАРК
Анита ушла, я остался в кабинете, ждать очередную пациентку, которая зачитает мне свое очередное выполненное задание. И мы тоже пойдем с ней вместе по душевным тропам.
Я взял рисунок, посмотрел на мальчика и произнес вслух: « Тебя не надо. А ты есть. Будь. Будь. Будь…» … В начале было слово...
А пока кофе, и вновь «Хорошо темперированный клавир». (начинает звучать музыка «ХТК».) У меня есть полчаса.
Катарсис у пациентов — вот что манит меня в психотерапевтической практике. Ах, как они по-разному приходят к истине, как по-разному меняют свои мысли, убеждения, установки! Мне надо только найти этот код, набор цифр телефонного номера, который дойдет до абонента … Надо найти дизайн жизни для каждого человека. Его дизайн. Дизайн его судьбы и поступков.
Внезапно тревога охватила меня, я понимал, что в этом сеансе с Анитой было что-то необъяснимое… Вдруг за спиной я почувствовал, именно почувствовал, а не услышал, чье-то тяжелое дыхание…
Я опять пересек эту таинственную границу воображения…
Потемнело, как будто окно закрыли светонепроницаемыми шторами, мне стало тревожно и тесно. Опять Клара? Причем здесь она?
Дыхание учащалось. Волнение мое достигло своего пика. Я стал дышать в унисон с чьим-то дыханием за спиной… Как в синхронном плавании… (Шепотом.) Вдох — выдох — вдох — выдох… Глубокий выдох… Вглубь воды… Держу дыхание…
(Видеовоспоминание Марка. Диалог мальчика лет пяти и женщины.)
Мальчик. Мама, ты уходишь?
Женщина. Конечно, ухожу от такого сына, с червоточиной…
Мальчик. А что такое червоточина, мама?
Женщина. Что это такое? Это когда человек испорченный, некачественный. (Смеется.) Как ты и как твой мерзкий родитель, личинка ты червяка…
Мальчик. Мама, мама… Не уходи, там гром и страшные лучи до земли, мне страшно… Мне страшно, спрячь меня, мама…
Женщина. Тихо, заткни рот! Иди рисуй или спи… Не ползай под ногами! И правда, как червяк… Твоя мама не только мама, она еще и красавица, которая хочет, чтобы ее любили и мужчины, а не только ты, противная скользкая личинка… Твой папочка ушел от меня, а тебя бросил, как вшивого щенка за дверь. Ты понял? Ты должен это понимать и всегда защищать свою маму, запомни это. Даже если тебе это не нравится, понял? Ты мне должен всю свою жизнь, и не смей мешать мне жить, скулишь, как девчонка! Или отвезу тебя в интернат!
Дверь хлопнула. Слышны удаляющиеся шаги и громкий крик мальчика: Мама-а-а-а-!… Этот мальчик — Марк.
Звучит мягкий голос Клары на приеме у Марка.
Клара. Мы с сыном боимся, когда начинается гроза. Именно ее начала. Я уверена, что стихия неуправляема, и она может испугать моего мальчика, которого я люблю больше жизни… И еще я боюсь, что в грозу он может умереть. И он всегда так цепляется за мои ноги и кричит: «Мамочка! Обними меня! Обними меня!»
Он маленький, ему только четыре года. я обнимаю его и мы вместе ждем, когда гроза кончится. Мы как одно целое, и нам не страшно, когда мы обнялись. Мы вместе. Даже дышим одинаково… Я ощущаю такую любовь, которая «никогда не перестанет…».
Марк (голос за кадром). Я оцепенел. Как же я всю жизнь ждал таких слов! Клара… Бабушка… Ты слышишь меня на небесах?
Чужое дыхание за моей спиной исчезло, так же внезапно, как и началось. Я вынырнул из глубины. Воздух! я глубоко вдохнул и задержал вновь дыхание, и с громким криком резко выдохнул… И еще вдох — задержка — выдох: а-а-а-а-а! (Детский крик.)
Невероятным усилием воли я остановил этот видеоряд своего воображения. Вот и ответ, почему я оправдывал Аниту, почему я убеждал ее в том, что она не заслуживает осуждения. Все это время я неосознанно оправдывал свою мать: холодную, эгоистичную, отстраненную от меня всю жизнь, требовавшую от меня и отца полного подчинения и благодарности за то, что она дала мне жизнь, и не вышвырнула меня на восьмой неделе в кровавый абортивный таз… Защищая ее в Аните, мне хотелось в первую очередь убедить себя: мама правильно поступала, игноририруя меня, она была молода, и я обременял ее, неистово обманывая себя в том, что она любит меня… Клара дала мне этот ассоциативный ряд, благодаря которому я смог увидеть и ощутить, как в фильме 4D, переживания других людей. Сегодня у меня не было выбора, решение заняло несколько секунд: Левушка для меня стал мной…
Я усыновлю этого ребенка, я пройду с ним свой жизненный путь, я докажу своей матери, что любовь есть, любовь рядом, и она изменит мир.
Я заберу Левушку. Я буду любить его, я чувствую потребность дать ему шанс… Он мне нужен! Нужен! Его надо, и он есть!
Мама! Я так старался все эти годы оправдать тебя, простить... Простить, что ты была свободна от меня, от любви к своему детенышу…. А сегодня я осознал, я понял, что я просто должен дать шанс себе в своей идентификации любимого сына… Поверь! Я буду любить его так, как я хотел, чтобы ты любила меня. Я всегда хотел только одного — чтобы меня любили…
Марк сидел в большом кожаном кресле, запрокинув голову, утопая в звуках музыки Иоганна Себастьяна Баха. Он предпочитал фортепианную версию исполнения, не органную. Он растворялся в этой музыке, напоминающей ему разговор с Богом, в ней он слышал то, что давало ему ресурсы поддерживать себя, поддерживать людей и давать им новую жизнь. Даже не новую — другую.
ЭПИЛОГ
Марк усыновил Левушку.
Левушка стал художником.
Его так и называли: Непревзойденный Циклоп. Он рисовал божественно.
Левушка, будучи уже взрослым человеком, спросил у Марка: «Скажи, кто была моя мать? Почему ты не живешь с ней? Почему я остался с тобой, а не с ней?»
Марк не сказал того, что знали только он и Анита. Он лишь молча дал ему нарисованный Анитой портрет и адрес, где она когда-то жила. Марк видел в своем воображении, что она живет там по-прежнему, и та яблоня с брошенным спасательным кругом еще цветет весной, но плоды уже не дает. После некоторых раздумий Лев приехал к своей матери. Анита, которая так и не смогла прожить свою жизнь как ей хотелось, увидев Левушку, холодно посмотрела ему в лицо. Но встала на колени и произнесла, закрыв глаза ладонями: «На рисунке ты был лучше. Тебя не было со мной, а ты все равно разрушил мою жизнь… Тебя не надо, а ты есть… Тебя не надо, а ты есть! я хотела лишь одного, лишь одного, — чтобы меня любили…» Пятясь назад на коленях, она переместилась в дом и резко закрыла дверь.
Мы все хотим лишь одного — чтобы нас любили.
Лишь одного мы хотим, — чтобы нас любили…
Звук метронома и через минуту «Хорошо темперированный клавир».