Порой с человеком происходят события, объяснять которые с позиции здравого смысла так же бессмысленно, как и пытаться найти разгадку с помощью каких бы то ни было оккультных практик. Но они случались и продолжают случаться в жизни каждого из нас, высвободиться из внезапных оков которых гораздо проще человеку творческому, переадресовав явленную индивиду загадку обществу, сделав это посредством языка, звука, кинематографа либо вживления в пространство полотна или каменную глыбу частички своего неуспокоенного Я. Впрочем, существует бесчисленное количество способов и для простых смертных, скажем, взять лопату и пойти вскопать огород. Однако, последнее несравнимо менее продуктивно, ибо остаётся доступным лишь малой горстке окружающих.
***
То, что встревожило его среди ночи (просыпаться от двух до четырёх стало его очередным малопривлекательным приобретением), не отпускало уже много дней, ненавязчиво подталкивая к более углублённому осмыслению. Проснувшись той памятной ночью в кромешной тьме своего перенасыщенного всякой всячиной обиталища, он вдруг удивился тому обстоятельству, как мало в его жизни было подъездов, да-да, подъездов, куда ему довелось входить и которые, что самое важное, оставили в его памяти хоть какие-то следы воспоминаний. Сегодня, бегло пробежавшись по десятилетиям своей сознательной жизни, он попытался цифрой определить количество этих входов в здание, остановившись, даже при заметном усилии памяти, всего лишь у первого десятка. Это арифметическое открытие не стало для него откровением, как, видимо, не стало бы оно таковым и для миллионов тех, кто проснувшись под утро в своих унифицированных норах, подобно ему, вдруг ни с того ни с сего попались бы на крючок этой нелепой, на первый взгляд, причуды сознания, зацепившись за это вполне бытовое, ничем не тревожащее слово. При этом очень возможно, а скорее всего наверняка, большинство из этих миллионов поспешило бы не согласиться с его скромной цифрой и значительно увеличило бы число некогда открытых подъездных дверей. Но так могло бы происходить только до первого аргумента, и, когда бы он прозвучал, это «несговорчивое» большинство, по всей видимости без возражений, приняло бы его арифметический подсчёт. А всех их следовало спросить только об одном: ваше возросшее количество на самом деле оставило в вашей памяти равнозначные следы воспоминаний.
Первое его убежище, где он прожил до шести лет, сохранило в памяти не столько подъезд, сколько казавшийся ему огромным общий полутёмный коридор с деревянным полом, деливший изнутри дом пополам, по обе стороны которого располагались входные двери в мизерные комнатушки. Лет 15-17 назад этот двухэтажный барак навсегда исчез с лица земли, отдав своё место типовой панельной девятиэтажке. И тот, кто не знал о его наличии в прошлом, никогда не задумается о том, что когда-то на этом месте многое было совсем иначе. Это был первый подъезд в его жизни, общий для всех жильцов дома, общий и, наверное, потому почти не вкравшийся в его детскую память.
В 59-ом, благодаря неимоверным усилиям его матери, они переехали в новую двухподъездную хрущёвку, где им положили двухкомнатную квартиру на верхнем, четвёртом этаже. Первый подъезд этого дома и стал по-настоящему первым в его малочисленном цифровом подсчёте. Отсюда он пошёл в первый класс близлежащей школы, здесь к нему впервые пришло упоительное чувство первой влюблённости. Этот подъезд проводил его исполнять гражданский долг, на долгие два года отгородив от родных ступеней и стен северным полярным кругом, почти восьмимесячной зимой и обворожительной красотой северного сияния. В этом доме умер его отец. В этом доме он познал тех немногих женщин, которые встретились на его жизненном пути. И когда он вернулся сюда после развода с первой женой, чей дом и чей подъезд остались в его памяти лишь некой географической точкой на карте его родного города, он почувствовал и навсегда укрепился в мысли, что только эти ступени и эти стены будут до конца отпущенных ему дней скрашивать его неброское существование. Он помнил, что был вхож во все подъезды всех близлежащих домов, но, пожалуй, только один из них так и не смог выманить его из того милого доброжелательного окружения. В нём жила его первая близкая подруга, существо в высшей степени податливое и притягательное, которая удивительным образом, с лёгкостью, доступной разве что любовной магии, предвосхищала, казалось бы, даже самые сокровенные его желания. Едва в его сознании зарождалась известная только ему прихоть, как она с очаровательной и абсолютно вне смущённой улыбкой оглашала её вслух. И уж коли подспудное становилось известно обоим, за словами, как правило, следовало столь желанное действо. Вряд ли он любил её, но она манила его предсказуемым воплощением даже самых чувственных его желаний, чему он, всякий раз, был несказанно рад. И так продолжалось до тех пор, пока однажды, с упоением встретив огласку самого для него самого, он, всё же, сделал выбор не в её пользу, непреднамеренно расставшись с нею навсегда.
В тех чудесных краях остался и ещё один подъезд, остался вопреки всякой логике, потому что только трижды он перешагнул его неказистый порог. Как-то так случилось, что в один из довольно насыщенных периодов его жизни, ему посчастливилось познакомиться с восходящей литературной звездой его города. Это был ещё молодой прозаик, года на четыре с небольшим старше него, проживавший, как оказалось, в двух минутной ходьбе от его подъезда, на первом этаже несколько модернизированной хрущёвки. Чуть выше среднего роста, он выглядел так, как обычно выглядят те, кто частенько дружат с понятием «ушёл в запой». Его одутловатое лицо неизменно несло на себе следы мелких порезов от бритья, что позволяло сделать только два непреложных вывода: либо он крайне неумело пользовался опасной бритвой, либо во время бритья у него всякий раз тряслись руки. Из трёх непродолжительных встреч с бывшим в то время на слуху нарождавшимся мэтром он не запомнил ни фразы из его затянутых монологах о сути литературного творчества. Однако не внести тот подъезд в скромное число будоражущих его память воспоминаний было просто невозможно. И причин, на удивление, было ровно столько же, сколько и случилось встреч с этим явно не тривиальным человеком – три. В его доме хранилась подаренная прозаиком книга с дарственной надписью, где, среди прочего, он призывал его пройти до конца этот весьма тернистый путь литератора. И хотя именно это обстоятельство (подаренная книга) и стояло первым в столь малочисленном ряду причин на внесение этого подъезда в число приоритетных, два других, на его взгляд, были более врезающимися и, несомненно, более цепляющими. Восходящая звезда, вне зависимости от ситуации, обожала напевать известные в то время каждому четыре строчки знаменитой песни:
Широка страна моя родная.
Много в ней лесов, полей и рек.
Я другой такой страны не знаю,
Где так вольно дышит человек…
что, безусловно, в той или иной мере, заставляло обратить на него внимание. А однажды ему посчастливилось воочию наблюдать то, что в затянутых монологах его мимолётного приятеля осталось за границами его памяти. Он увидел, вживую, как провинциальный мэтр реализовывал на практике принцип, на котором строилась вся его литературная работа: собираясь писать повесть о фарцовщиках и скупщиках валюты, он каким-то образом умудрился пристроиться в ряд тех, кто, стоя на оживлённом перекрёстке центрального рынка, скупали не только запретные к свободному хождению доллары, но и откровенно краденое. Наверное, высвечивая из того счастливого времени наиболее яркое, ему стоило бы упомянуть о двух громоздких подъездах его советской школы, подъезд армейской казармы, выстроенной на скорую руку и так похожей на исчезнувший навсегда барак с общим полутёмным коридором, хранимый массивными чугунными дверями подъезд основного для него институтского корпуса. Но всем им суждено было слиться с этим, вызывающим испарину, глаголом БЫЛ, потому что школе, силою надуманной необходимости, почти до неузнаваемости изменили ПЛОТЬ, а сквозь столетние чугунные врата альма-матер, как-то вполне предсказуемо, просочился, исчезнув навсегда, такой живительный прежде ДУХ подлинного образования.
2
Здесь, в первом подъезде двухподъездной девятиэтажки, он жил уже больше тридцати лет, странным, а может и вполне закономерным стечением обстоятельств, снова на четвёртом этаже, правда, с окнами на восток, упёршимися в кроны обожаемых им деревьев. Главным и, пожалуй, единственным достижением его нового местожительства стала повзрослевшая кухня, в два раза больше той, которую когда-то заработала его мать, таская на руках после основной работы кирпичи на заветный, четвёртый этаж. Пол жизни в подъезде, где наконец-то только в нынешнем году был сделан первый полноценный ремонт и где, то ли к его стыду, то ли, скорее, к зыбкому благополучию, он знал не больше половины проживающих в нём жильцов. Но каким бы малым не было число известных ему здесь людей, он, чувствуя всё более нарастающее желание хотя бы частично избавиться от ненавязчивого давления той не отпускающей ночи, решил, пусть и всего лишь в доступных ему пределах, без какого бы ни было домысла и вкрадчивого психоанализа, рассказать о жизни своих соседей, и тех, кого хоть как-то успел узнать, и тех, кто как будто жили в недоступной ему параллельной реальности, оставляя на песке его несущихся десятилетий лишь слабые оттиски своего незримого присутствия.
ЭТАЖ 9
Сбитым шагом войдя в четвёртое десятилетие проживания в этом доме, он даже не удивился тому неожиданному открытию, что за всё это время ему лишь трижды довелось побывать на девятом этаже. Но ещё более неожиданным оказалось то, что из трёх визитов «к небесам», он смог бы назвать причину только третьего, последнего и совсем недавнего – интриги ремонта. Две другие канули в вечность, правда, с той оговоркой, если таковые были вообще.
Первым среди подкрышных жильцов (очерёдность, разумеется, формальная, без каких-либо пристрастий) он поставил Ю. П., благодаря усилиям которого подъезд и приоделся. В прошлом военный водолаз, он неоднократно в его присутствии говорил о своём завидном здоровье, которое, ссылаясь на его утверждение, с лёгкостью скрывало его истинный возраст. Добившись, не без труда и настойчивости, поста главного по дому (прежнее руководство в лице скользких тётушек сражалось до последнего), он, едва закончился долгожданный ремонт, вдруг внезапно заболел и вскоре умер, что позволило «свергнутому» руководству во главе с довольно резво ходящей с палочкой пожилой дамой вновь обрести явно заветный Олимп. Последний раз он видел Ю. П. мельком, с лестницы, примыкавшей к площадке второго этажа, когда бывшего военного водолаза, в инвалидной коляске, вкатывали в распахнувшиеся двери нового лифта, заменённого, кстати, при его непосредственном участии. Что стояло за этими странными событиями, интересовало его лишь в той мере, что он не верил в случайности, а уж то обстоятельство, в чью пользу они происходили и по каким причинам, он старался и вовсе не трогать, и не из мистического страха, а в силу заведомо абсолютной бессмысленности.
Напротив квартиры Ю. П. жила молодая женщина, знакомая ему ещё с дней её учёбы в школе, обратившая выгоды своего возраста ни в построение карьеры модели (девочка ещё в юности была очень привлекательна), а по прямому назначению – в создание столь редко встречающейся ныне узаконенной семьи. Выйдя замуж едва достигнув 18+, она успела обзавестись двумя детьми, теперь уже школьного возраста, и, судя по всему, была счастлива. Пользу стране, обрастающая полнотой, красотка, приносила, исключительно, воспитывая своих детей, живя, впрочем, в достатке и благополучии на заработки своего мужа, интересного молодого человека с ухоженной бородкой, который, насколько ему было известно, по восемь часов пять дней в неделю никогда не работал. Чем он занимался, постоянно находясь дома, оставалось загадкой. Однако, сокрытая семью печатями деятельность, позволяла не только комфортное существование, но и плановые замены личных автомобилей, от раза к разу повышая их прейскурантную стоимость. Было очевидно, что кроме личного благополучия, это «святое» семейство мало что интересовало. Но ставить им в вину то, что стало «эталонным» приобретением эпохи П., было не только неуместно, но даже опасно, ибо так жило не весть откуда взявшееся большинство, с лёгкостью обладателя истины, иезуитски затирающее пытающихся шагать не в ногу.
Среди «подкрышников» мерцали ещё двое: доцент-армянин с двумя двойняшками пятилетнего возраста и умеющий крутиться, наречённый им «асфальтовиком», прораб бригады укладчиков асфальта. Почти в схожем возрасте, они явно выглядели антиподами, как оформляющие свою внешность, так и транслирующие свои внутренние потребности: армянин, не раньше двенадцати, в добротном костюмчике при галстуке степенно шествовал читать лекции о высоком, асфальтоукладчик, в замусоленной куртёнке неопределенного цвета и вечно не мытом «столетнем» Опеле, бегло срывался в неизвестном направлении с тайным помыслом о вечернем расслаблении, когда, в «необитаемой» части двора, спрятавшись за кустом сирени, он сядет на сооружённую им из брёвен спиленного дерева лавочку и будет с непритязательным наслаждением поглощать банку за банкой дешёвенького пива. Года полтора назад армянин исчез, оставив за собой квартиру, куда от случая к случаю, он, словно в тайную пещеру разбойников, свозил громоздкие кульки, тщательно скрывая их содержимое. Бригадир же продолжал изредка являться его взору, в преддверии наступающих холодов всё реже и реже реализуя свои не хитрые тайные помыслы.
ЭТАЖ 8
На сегодня, это был, пожалуй, самый печальный этаж. Все, кого он знал и кто проживал там прежде, умерли, идя буквально во след друг другу. Первым открыл скорбный список дядя В., мужчина немногословный и очень болезненный. В последние дни жизни он выходил во двор только в сопровождении жены, женщины скромного образования, но удивительно приветливой и располагающей. Она не отходила от него не на шаг, в то же самое время не мешая его последним встречам с этим упоительно-чудесным миром. После его смерти она прожила всего несколько месяцев, избегая контактов и досужих разговоров. Иногда он видел её прогуливающуюся на территории близлежащей школы, и всякий раз ему казалось, что её губы что-то шепчут. Может быть, это была постоянная просьба о встрече, о встрече там, где теперь был её муж, ушедший в молчании, оставив неразгаданную просьбу в затухающих зрачках, в бессилии встречающих непостижимую даль. О том кто они и как прошла их недолгая жизнь, он ничего не знал, разве что только то, что у них никогда не было детей. И это не знание, странным образом, усиляло ощущение трагичности их земного существования, где единственным светлым пятном становилось ожидание ухода в не бытие с зыбкой надеждой на столь желанное избавление от нечеловеческой усталости и выжигающей боли. И вот, казалось бы, почти схожая история другой супружеской пары, которая до некоторого времени была соседями этой, вне всякого сомнения, счастливейшей четы. До выхода на пенсию спутник жизни Г. Т. работал в администрациях разного уровня. Положение и материальный достаток главы семьи определили для Г. Т. роль вечной домохозяйки, главной и единственной заботой которой стала забота о статусном супруге. Имея двух взрослых детей от первого брака, бывший чиновник посчитал этого вполне достаточным, возложив на свою нынешнюю жену лишь выше озвученную роль. Сама же Г. Т., женщина на редкость кроткая и смиренная, словно по ошибке оказавшаяся в нашем нигилистическом времени, посвятила свою, лишённую многих человеческих радостей, жизнь исключительно служению своему мужу, принеся в жертву его циничному прагматизму самое светлое и драгоценное для любой женщины – инстинктивное желание быть матерью. Когда же её расчётливый муж приказал долго жить, в игру вступили его образованные дети, благополучно переместив Г. Т. из квартиры отца в дом престарелых, где она вскоре умерла, лишившись последней земной радости – общения с близкими ей людьми того дома, где, как оказалось впоследствии, она даже не была прописана. Иногда он сталкивался с дочерью мужа Г. Т., которая стала единоличной хозяйкой квартиры. Она всегда приветливо улыбалась, а он, пересекаясь с нею даже на краткий миг, всякий раз вспоминал свою последнюю встречу с Г. Т. там, в доме престарелых, и её кроткое смиренное лицо, уже заботливо тронутое ледяным дыханием смерти. Вскоре после этих печальных событий пришла ещё одна смерть, пришла ожидаемо, с той быстротой, с какой менялся цвет лица этого интеллигентного мужчины, только-только шагнувшего во вторую полусотню своей жизни. В прошлом кадровый офицер, он был женат на молодой привлекательной женщине, лет на двадцать моложе него, которая никогда не поднималась в свою бездетную обитель даже на новом лифте. По всему было видно, что этот стремительно угасающий человек очень трогательно любил свою молодую жену, с лёгкостью взбегавшую по ступеням, не обременённая при этом никаким грузом – ни грузом вещественным (он никогда не видел её с кульками провизии), ни грузом скучающей совести. Смерть мужа не изменила её привычки, добавив к заметно похорошевшему облику лишь слабый штрих житейской заботы.
ЭТАЖ 7
Песня. Вот, наверное, то слово, которое наиболее полно определяло жителей этого «весёлого» этажа. Весёлого и, по-настоящему, бесшабашного, правда, с горькой усмешкой на устах, горькой и подчас нестерпимо печальной. Однако, этот бравурный эпитет имел отношение только к двум, ибо остальные семиэтажники не транслировались даже в образе призраков – их попросту как будто и не существовало вовсе. И никакой мистики в этом не было, потому что больше половины жильцов подъезда были обновлены и не факт, что на постоянной основе. И если новых он не знал, то многих уплывших всё ещё хорошо помнил, и помнил, главным образом, за их выставляемые напоказ подленькие доблести. Таким, к примеру, был полковник в отставке ФСИН, некогда глава дома, чья входная дверь откровенно напоминала входные двери тюремных камер. Определив свои «титанические» усилия во благо всех и каждого звонкой фразой: «Дом наш теперь ликвидный!..», он, как-то уж быстренько, после сего триумфа съехал и не куда-нибудь, а в новенький элитный дом неподалёку. Или вот ярый взломщик подъездной двери с третьего, этакий с виду богемный интеллигентик в очках и вовсе исчез в неизвестном направлении, квартирку, однако, как и доцент-армянин, оставив за собой до лучших времён. Их, навсегда оставивших эти ступени, было много, схожих и ещё более неприятных, а те двое, любители явить утреннему двору свой вокальный дар, продолжали жить на седьмом, время от времени исчезая, но всякий раз возвращаясь, чтобы однажды исчезнуть уже навсегда.
Её, многие наши «правильные», считали несколько тронутой, а от спивающегося сына, по чужой вине отсидевшего четыре года, старались и вовсе держаться в стороне. Утро, как правило, принадлежало ей, когда, выйдя на балкон в неглиже, она сильным красивым голосом поднимала дремлющую страну:
Вставай, страна огромная,
Вставай на смертный бой…
неслось с седьмого, звонким эхом разносясь по округе. Редкие прохожие иногда лениво поднимали склонённые головы, не меняя при этом ни выражение лиц, ни торопливости утреннего шага. Что-то подсказывало ему, что сие действо не было для них неожиданностью, и лишь изредка, в полупустующем зале просыпающегося двора, дерзко взлетало в небесную высь звонкое «Браво!», во след которому тембр поющей заметно крепчал, ещё с большей остротой и накалом чеканя каждое слово священной песни. Она пела во весь свой могучий голос, порой с мелкими вокальными погрешностями, но в её благотворительных выступлениях он никогда не чувствовал фальши, неизменно ощутимой в равнодушно-холодных речах наших излишне «правильных». Но вот семенящей дворнягой пробегал очередной терзающий день и балконная сцена переходила во владение её сына. И тут происходило необъяснимое и загадочное, без какой бы то ни было надежды понять, как из груди этого уже почти насквозь светящегося парня, всякий раз едва доползающего до своих пенат, вырывался столь пронзительный мощный голос, сверкая редкой чистотой заживо сгорающего ещё молодого человека. Его любимой песней была композиция Кипелова. Он подходил вплотную к ржавым перилам балкона, вскидывал вверх свои иссушённо-жилистые руки и обжигающая бездонность звёздного неба рассыпалась на тысячи осколков, впуская в свои бесчисленные лабиринты его бесстрашно-отчаянный пафос:
Я свободен, словно птица в небесах,
Я свободен, я забыл, что значит страх…
Почти с рождения она воспитывала его сына, очаровательного голубоглазого мальчика, мать которого умерла от передозировки в туалете их поющей квартиры. Сгорбившаяся, держа за руку своё светловолосое чудо, она каждое утро куда-то уводила его, надеясь спасти последнее светлое пятно в её так долго длящейся безрадостной жизни.
ЭТАЖ 6
Опустившись на два лестничных пролёта, его вдруг накрыла так долго подкрадывающаяся апатия. Избавиться от неё было довольно просто – опуститься ещё на пару пролётов. Наверное, он так бы и поступил, если бы не одно но, отстраниться от которого не помог бы и внеочередной спуск на следующий этаж. Здесь, на шестом, года три назад воцарился недавно избранный главный по дому, чья фамилия, буква в букву, была схожа с фамилией некогда могущественнейшего человека, возглавлявшего советское КГБ. Это был капитан вооружённых сил, носивший погоны одного из самых привилегированных родов войск – авиация. О том, насколько звонкая фамилия помогала капитану в службе, он мог судить только по изменению его внешнего облика, да некоторым, невольно обнажающимся, деталям его гражданского быта. Как первое, так и второе без усилий приводили к убеждению, что капитан был рождён под счастливой звездой. Служа Отчизне в военно-транспортной авиации, из семи дней недели он два-три дня неизменно находился дома, с успехом формируя округлость своего моложавого лица. От отца не отставали и члены его семьи, двое сыновей с трёхлетней разницей в возрасте и очень креативная жена-блондинка, с несколько развязной лёгкостью и прогрессирующим цинизмом останавливающая всякого, кто даже по доброте своей наивной пытался «посягать» на их окончательно сформированное жизненное кредо. Определить последнее было не сложно, изредка всматриваясь в дела домового цезаря: служба Отчизне забирала его без остатка, оставляя за домоуправом лишь номинальное выражение. Но как бы там не было, ему совсем не хотелось, чтобы бравый российский офицер был воспринят читателем как некая бесплодная пустышка, озабоченная исключительно собственным благополучием. Скорее, в его глазах он был никакой, ни белый, ни тёмный, а просто никакой, способный с той же лёгкостью, что и его креативная жена, перетекать в любое из озвученных выше состояний. Сей доблести с головой хватало шестому этажу и, наверное, можно было бы без колебаний нажать следующую кнопку лифта. К тому же, из нынешних, он не знал здесь больше никого, но ему вдруг вспомнился один из добровольно уплывших, добродушный говорливый мужичок лет пятидесяти с хвостиком, в квартире которого жил его под тридцатилетний сын с худенькой, коротко стриженной, подругой. Молодые люди были из тех, кого он считал проживающими в параллельной реальности. Проходила неделя, другая, проходил очередной месяц, а их, отделённых от него всего одним этажом, словно не существовало, что не столько огорчало его, сколько, скорее, приводило в недоумение, которыми и без того так щедра была современная жизнь. В душе он искренне радовался их тихой незаметной жизни, накрепко спаянной с их добровольной отстранённостью от безмерно разросшейся человеческой пошлости. В те редкие встречи, когда молодая пара всё же попадала ему на глаза, он неизменно видел их держащимися за руки, словно влюблённые постоянно опасались чего-то, готовые в любое мгновение встретить непоправимое.
ЭТАЖ 5
Если бы кому-то из сильных мира сего, так, ради праздного любопытства, захотелось бы воочию увидеть, как живут его подданные, милости просим к нам, на пятый, четыре квартиры которого почти с достоверной подлинностью воспроизводили стагнирующую панораму отечественного существования. В единственной на этаже трёхкомнатной жил молодой архитектор в союзе с законной женой и двумя детьми-подростками разного пола. Рослый, с густой чёрной бородой и как будто прилипшим к лицу пофигизмом, он каждое утро выгуливал свою чёрную таксу, неотрывно уставившись в экран телефона. Где справляла нужду его ухоженная собака – под одиноким деревом или прямо на пешеходной дорожке, - архитектора совершенно не заботило: телефон, и только телефон был единственным предметом его утренних устремлений. Что он строил и строил ли вообще, было известно только на небесах, так как картинный мэтр постоянно находился дома, разгружая свою творческую мысль лишь эпизодическим вывозом детей к местам укрепления их физического здоровья. Возможно, иллюстрируя молодость страны исходя лишь из внешних факторов, он во многом ошибался, но признать свою неправоту его останавливал кричащий арт-образ жены архитектора, экстравагантной женщины из того же ведомства, главным и единственным сооружением которой была её собственная персона. И хотя ни так давно он и сам пребывал среди их коллег, её вызывающий эпатаж, в лучшем случае, проявлял на его устах лёгкую улыбку, на секунду останавливая его тренированный взгляд, чтобы уже через мгновение расстаться с креативным видением навсегда. Эта семья, как две капли воды, была схожа с молодой парой на девятом, с той незначительной разницей, что в семье «подкрышников» такса была коричневого цвета, а в семье архитекторов машины были у обоих взрослых.
Соседями творческой интеллигенции были две родственные семьи, проживающие в двушке, по четыре человека в комнате. Из основателей династии, видимо навечно впаянной в легендарные проценты живущих за чертой бедности, была жива только мать, высокая худая женщина с обвислыми руками и впалыми щёками, резко выпиравшими скуловые кости. Он никогда не видел улыбки на этом, лишённом физической красоты, измождённом лице. Но порой её большие, глубоко посаженные глаза, вспыхивали дикой яростью, когда на входных дверях подъезда появлялся очередной список должников за коммунальные услуги с угрозой последующего выселения. Параллельная реальность этой почти насквозь светящейся женщины (к счастью, она таковую имела) находилась в БСМП №2, где она работала уборщицей, а в ночное время нянечкой, живя подчас неделями в крохотной хозкомнатушке. За её взрослым сыном плелась дурная молва мелкого воришки. Было ли это правдой или этому грязному ярлыку поспособствовали домыслы некогда обворованного полковника ФСИН, судить было сложно. Однако, особенно в последнее время, парень частенько, но ненадолго исчезал, по возвращении преображая свою не работающую жену в новую добротную одёжку. Его родной сын, на удивление красивый светловолосый юноша с чистыми, добрыми глазами (внешность отца вызывала крайнюю неприязнь) и сын жены от другого брака, в отличии от ухоженной матери всегда какой-то потёртый и запущенный, являли собой глубокий контраст материнского внимания. Наверное, это был тот редкий случай, когда родная плоть, в силу каких-то надуманных причин, не стала подлинно родной, оставив на расстоянии того, кто должен был стать первым среди первых. И когда сын жены «челнока» выгуливал пушистый предмет умилённой любви своей матери, он всякий раз видел в проявлении его нескрываемой грубости попытку отобрать у недоумевающей собачки частичку любви зачем-то родившей его женщины.
В меньшей комнате из двух жила младшая сестра неустановленного воришки. Жила с матерью, год от года становясь её неотличимой копией и двумя сыновьями, отцом второго, замкнутого трёхлетнего ребёнка с трудом уходящего с улицы, был, якобы, сосед с третьего этажа, ни так давно разведённый нагловатый армянин. Одно время он часто замечал её около входной двери плюгавенького кавказца, что, пусть и косвенно, но всё же подтверждало бродившие в доме слухи. Возможно, пополнив рождением второго сына множащиеся ряды безотцовщины, она пыталась вторгнуться на его освободившуюся территорию, но даже так модный ныне анализ ДНК вряд ли заставил бы предполагаемого отца пожертвовать своим искусственно выстроенным благополучием: его развод с русской женой был, скорее всего, хитро спланированным мероприятием. Её старший сын, уже как год с лишним достигший восемнадцатилетнего возраста, при столь бедственном материальном положении семьи, вёл, явно, иждивенческий образ жизни. Нигде не работая, он, видимо, вытягивал из матери последнее, стараясь модненько одеваться и открыто покуривая совсем не дешёвые сигареты. Наверное, сказывались гены бесследно исчезнувшего отца, вора со стажем и не одной судимостью, с которым, кстати, она познакомилась благодаря своему старшему брату. Больше других, она почему-то именно у него просила денег взаймы, неизменно ссылаясь на то, что нечем кормить голодных детей. Но как только денежная купюра оказывалась в её некрасивых руках, он неоднократно видел гастролирующую уборщицу «пятёрочек» с банкой пива и дымящей сигаретой во рту: пагубное пристрастие с лёгкостью брало верх над сценичным голодом. Большинство соседей уже давно не велось на её слезливое выпрошенье с неизменным сюжетом, а он, ещё с первого раза всё разгадавший и понявший, продолжал откликаться на её «трогательные» просьбы, видя в пустых глазах одинокой матери безулыбчивый взгляд её трёхлетнего малыша, выискивающего тлеющие осколки радости в уголке полупустой песочницы.
Прямо над ним жил ещё один «разведённый», сочный мужичок за пятьдесят, облик которого напоминал ему немецкого бюргера с несползающей с шаровидного лица хитровато-масляной улыбкой. Чем он занимался и за счёт чего существовал, ему было неизвестно. Но зато он достоверно знал о том, что раньше одиннадцати бюргер из дома не выходил, возвращаясь, впрочем, всегда около трёх. С выверенной периодичностью в его квартире появлялись женщины, и только в такие дни и можно было услышать о наличии жизни над потолком. Но вот в контактах наступала вынужденная пауза и «сочный» давал о себе знать исключительно по субботам, на казавшиеся бесконечными полчаса, заводя авангардную музыку своего палеозойского пылесоса.
Последними в этой радужной панораме процветающего губернского бытия, задёшево вскормленного лучезарной эпохой П., была семья-невидимка, скудость сведений о которой пробегала по телу знобящим холодом растущей обречённости. После почти полугодового евроремонта, он только дважды имел счастье зреть среди схожего автожелеза шикарный чёрный «Ягуар» и белоснежный «Порше», хозяевами которых и была глубокозаконсперированная семейка. Поговаривали, что это их десятая (а может, и двадцатая…) квартира, что их ещё совсем молоденькая дочь живёт и учится в Лондоне, где и обитают, почти безвылазно, фантомные жильцы чётвёртой квартиры пятого. Жизнь этой невизуализированной семьи была для него крохотным фрагментом большой не придуманной сказки, где обращённая в золото тыква оставалась таковой для единиц, с лёгкостью и задолго до развоплощения , превратившись в гниль и труху для миллионов, кто когда-то доверчиво поверили в так и несбывшуюся возможность лучшего времени.
P.S. к ЭТАЖУ 5
Доморощенная интеллигенция в лаптях, полукриминальный, изнурённый нуждой пролетариат, не весть откуда вкравшееся бюргерство с новоявленной бесхребетной аристократией – ни это ли та великая цель, на достижение которой было потрачено двадцать с лишним лет правления обладателей миллионных часов.
ЭТАЖ 4
Его соседом по секции теперь оставался только Е. Ф., бывший моряк дальневосточник, сменивший океанскую безбрежность на степную ширь благодаря кем-то ловко подброшенному случаю, которому впоследствии, так уж вышло, он сам же дал весьма откровенное определение: «Вот это я попал…». В начале девяностых, в Пицунде, он познакомился с Л. В., на тот момент, пожалуй, самой броской женщиной нашего подъезда. Всю жизнь проработав в среде ИТР и служащих, Л. В. олицетворяла собой женщину, в которой любовь к себе в равной мере сочеталась с любовью к поэзии, точнее, к её, поэзии, носителям. Несколько счастливых встреч в абхазском раю плавно перетекли в десятилетие эпистолярного общения, пока, наконец, морской волк не поддался на между строчное искушение и не сменил географию своего проживания. Продав всё до последней иголки, он перебрался в её скудеющую двушку на четвёртом, до печати в паспорте приведя квартиру в благопристойное состояние. Всё говорило о том, что эту пару ожидает прекрасная счастливая жизнь, но враждующей стороной стали приобретённые за долгие годы одиночества незыблемые привычки Л. В., день ото дня методично вытравляющие восторг первой эйфории. Человек с врождённой интеллигентностью (он никогда не слышал, чтобы бывший офицер обращался к кому-либо на «ты»), весельчак и абсолютно незлобивый, Е. Ф. всё чаще бродил в задумчивом одиночестве, подчас прячась на задворках дворовых гаражей, дабы второпях опрокинуть баночку пива, неизменно заглушая пивной запах, так не любимый Л. В., маленькой дешёвой шоколадкой. Их совместная жизнь всё больше выстраивалась в пользу желаний и пристрастий Л. В., оставляя в качестве компенсации для моряка лишь двухнедельные поездки в Сочи, где он родился и где жила его родная сестра, - единственный близкий ему человек. После смерти Л. В., два с лишним года пытавшейся одолеть тяжёлый недуг, он раз за разом ловил себя на мысли, что там, за смежной стеной, где задорный весельчак любил распевать по утрам морские куплетики, пространство возрождённой им некогда двушки сжалось до 12 квадратов полутёмной спальни, где, собственно, и прежде разделял свою жизнь с одиночеством бывший морской офицер. Иногда он звонил ему, и в эти недолгие минуты телефонного общения он чувствовал, как за смежной стеной пробуждалась давно покинувшая двушку радость, пусть всего лишь и на мгновение, отстраняя одинокого старика от неодолимого ощущения вселенской оставленности.
В последнюю субботу января, около одиннадцати часов утра, его насторожил шум в квартире Е.Ф., который, как он знал, уже как две недели находился в больнице. Выйдя в тамбур, он встретился с уходящим сыном Л. В., осунувшееся лицо которого заставило его внутренне содрогнуться: в ночь с четверга на пятницу Е. Ф. не стало. В среду он звонил ему. Моряк тяжело дышал, с трудом произнося каждое слово, оставив на прощание, показавшееся ему несколько странным, желание, сбыться которому было не суждено. С какой-то, рвущей сердце, болью Е. Ф. говорил ему, что по возвращении домой, он купит много-много красной рыбы и они вместе, по-соседски, приготовят её…
В ночь с четверга на пятницу моряк приказал долго жить.
Здесь, на четвёртом, где, казалось бы, он должен был знать о своих соседях всё, в противоположной секции тесно соседствовали бурлящая новь и спрятавшиеся за мигающим зрачком сигнализации старожилы, знания о которых были вплотную приближены к знаку равенства о странствующих «новосёлах». Новь бурлила в буквальном смысле цыганским табором (он был уверен, что никто в этом доме точно не знал о количестве проживающих в сдаваемой квартире цыган), а его смежником по другой стене был старожил-таможенник В. (к своему стыду он так и не узнал его отчество), вот уже как лет двадцать живущий только со своею женой. Всё, что ему было известно о супружеской паре, с лихвой укладывалось в пару коротких фраз: когда-то таможенник чуть было не спился и что у них есть взрослая дочь, после ухода которой по случаю замужества, страж границы являл себя лишь в образе сигнализационной лампочки. И только однажды, в смутный период взрывающихся домов, он имел удовольствие отгулять с таможенником с двух до четырёх вокруг мирно спящего дома, в течение показавшихся ему бесконечными двух ночных часов, выслушивая его глубокомысленно-неоспоримые речи. Теперь таможенник не пил, поднимался к родным пенатам исключительно по лестнице и, за пылающей сединой доблестного соседа, его взору, пару раз в квартал, представал заметно помолодевший образ хранителя державных ценностей.
ЭТАЖ 3-1
К объединению трёх последних этажей его подтолкнули два вполне очевидных факта: среди живших здесь когда-то людей насчитывалось больше всего уплывших и эти приземлённые этажи, за последние годы, покинуло навечно самое большое число старожилов. Первым ушёл Г. Г., ветеран войны, заслуженный учитель СССР, долгие годы пытавшийся добиться разрешения на установку во дворе гаража, где три железные коробки уже стояли задолго до начала его, Г. Г., хождений: один числился за пенсионером МВД, другим владело лицо кавказской национальности, а вот хозяева третьего были известны только на небесах. Следом за учителем покинула этот мир и этот подъезд М. А., соседка Г. Г. по секции, единственным развлечением которой была дача её дочери, где в сезон она проводила дни напролёт, вынося на руках с ухоженных шести соток десятки килограммов помидор, яблок, слив и прочее-прочее. Через год после кончины М. А. умерла К. Ф., спокойная добрая женщина первой квартиры нашего подъезда и вот буквально недели четыре назад ушёл из жизни полковник ФСИН, правда, уже в элитном доме по соседству. Теперь в квартире полковника жила молодая семья с двумя мальчиками дошкольного возраста, а квартиру Г. Г. оккупировали какие-то дальние родственники, из которых его взору, а точнее, слуху, засветился только глава семьи, бесцеремонно ублажавший при домовое пространство матерной речью, подчас с лёгкостью долетавшей до гуляющих через дорогу детей детского садика. О проживающих в квартирах М. А. и К. Ф., как, впрочем, и о жильцах оставшихся квартир, он знал ровно столько, что без всяких оговорок давало ему право на деликатное о них умолчание.
* * *
Это были самые обычные люди. Они терялись, завидовали, изворачивались, порой, откровенно лгали. Они беспричинно впадали в депрессию и неловко радовались своим удачам, каждодневно видя боль и отчаяние тысяч своих соплеменников, и никто из них даже не пытался рядиться в тогу святого или становиться отшельником во имя однажды принятой им веры. Они жили самой обычной человеческой жизнью, без оглядки, а чаще просто не зная, не о гиперзвуковых ракетах и непревзойдённых «Посейдонах», не об очередной малошумной стратегической подлодке, не о превосходстве нашего истребителя пятого поколения. Многим из них было абсолютно всё равно во имя чего наша стратегическая авиация бомбила многострадальную землю страны, лежащей за тысячу километров от наших границ и кто или что станут завтра новым объектом наших геополитических интересов. Им было абсолютно всё равно, ибо для них было важнее и более значимее восстановить разрушенную лестницу к морю в дряхлеющем санатории МО, нежели рапортовать об успешных запусках новых чудо ракет, либо дивить живущих в постоянных заботах роскошью выстроенного в кратчайшие сроки храма вооружённых сил. И самое страшное обнажалось в том, что лишь немногих, совсем немногих, ещё могли взволновать следы грязных подошв на стенах подъезда, отремонтированного впервые за тридцать не радующих лет.
12. 09. 2020г. – 1. 02. 2021г.