ВОЙНА
Два года меня мать
растила, как могла.
Затем пришла война
и маму забрала.
А на войне - как на войне
и фронту мать нужней чем мне.
Решил районный комиссар
когда повестку ей писал.
И лёгким росчерком пера
он у двухлетней крохи маму отобрал.
Что делать с сыном ей потом?
Всё очень просто - детский дом.
Но доброй бабушка была
и в детский дом не отдала.
Пахала, сеяла, косила,
повсюду за собой носила.
Ей очень, очень трудно было.
Была война, всем трудно было.
Всем трудно было, ей тяжко вдвойне.
Ведь дети на фронте, и муж на войне.
А уже через год,
что бы там ни случилось.
Я вырос (почти),
во мне память открылась.
И как это было
я вам расскажу:
"Был ворох пшеницы
и я в нём сижу (наверху).
Его моя бабушка намолотила.
На Львовском колхозном току, не молотилкой - цепом.
Долго, долго по колосу била,
чтоб хлеба испечь мне потом.
А надо мною солнце - такое!
Яркое, яркое, жаркое, жаркое!
И небо ещё надо мною,
синее, синее такое!
И так уж получилось, в глаза ко мне спустилось.
С тех пор я синеокий. И мир, такой далёкий,
всё пахнется мне хлебом
везде - где бы я не был!"
Война полыхала над нами.
Немецкие бомбы рвались до зари.
А после бомбёжки железной дороги,
ветром на Львовку несло фонари.
В круг света вбежать было нам интересно,
и их пулемёты нам нипочём.
Что может случиться беда,
мы просто не знали тогда.
А вот стрекотание тех пулемётов
в ушах у меня навсегда.
Я помню окоп в огороде, где прятались мы всей семьёй.
Когда пролетали над нами, и слышался бомбовый вой.
Бродили лошади, оставшись от боёв.
Винтовок и снарядов - завались.
Хоть жить и так не просто было.
Вдобавок ещё волки развелись.
И как мы всей семьёй не берегли,
любимого козлёнка унесли.
Но как-то летом ребятишки
в лес с охотником пошли.
Волка там они убили, разодрали на клочки,
повесили на деревянные сучки.
А только наступила ночь,
охотники все скрылись прочь.
И страшно было,
ночью той.
Такой стоял там
волчий вой.
А танки всё двигались по косогору,
и некому было хлеба убирать.
Солдаты, голодные в рваных обмотках,
колоннами шли в Сталинград - умирать.
Не знали все тогда мы.
не думал и я до сих пор,
что с ними шёл мальчишка -
Поротиков Егор.
Ему всего лишь двадцать,
он младший лейтенант,
но член ВКП(б),
и он уже комбат.
Ему бы жить да веселиться,
ему бы завести подружку.
А он таскает на себе
противотанковую пушку.
Пушка почти что новая
семидесяти шести миллиметровая.
Тогда стране так было надо,
из Комсомольска на Амуре в Мариновку под Сталинградом.
Гремело всё. Пушка шаталась.
Земля Мариновки вздымалась.
Огромные немецкие снаряды
и бомбы градом. Всё рвётся рядом.
И танки всё ползут. А рядом друг,
такой же как и он - мальчишка, политрук.
Его не надо и просить,
Снаряды к пушке подносить.
Одна из бомб в блиндаж попала
и двадцать человек уже не стало.
И не спрятаться, и не отойти.
Иначе, именно тут, они тогда кольцо прорвут.
И некому небо прикрыть.
Ну как тут быть?
По танкам в лоб,
прямой наводкой.
Огонь!
Огонь!
Огонь!
Огонь!
Кругом огонь.
Январь. Мороз под тридцать
и друга жалко. Его осколок подкосил
и в гимнастёрке жарко.
Но мы не дрогнули
не отступили.
Да только вот!
Уже убиты пять командиров рот.
И жизни больше не щадить.
И грудью лишь остановить.
Тот танковый напор.
Они стреляют нам в упор.
И им бомбить не надоело.
Всё потемнело.
На батарее их похоронили.
Поставить колышек с фамилией
ЗАБЫЛИ!
Так спешили на Восток,
где ждал их тот же ад.
С названьем гордым -
СТАЛИНГРАД!
Не так уж и страшно
в бою быть убитым.
Самое страшное -
быть ПОЗАБЫТЫМ!
Прости, Егор,
мне очень, очень стыдно!
Прости, родной!
Мне горько и обидно!
Я памятник тебе поставлю свой.
Отдельный. Именной!
В котором вместо бронзы будут буквы!
И времени он будет не подвластен!
Пока звучит родная речь
над нами, над страной,
тобой отбитой у врага,
покрытой счастьем - ЖИТЬ!
Похоронка пришла только через полгода.
В ней две строчки всего, но словам было тесно
Сын убит в январе
где лежит неизвестно.
А матери надо сходить на могилку,
чтобы в волю поплакать, снять камень с души.
И жить не охота,
но некуда деться.
Шесть душ ведь на шее,
им надо поесть и им надо одеться.
Не лишать же детей
их невинного детства.
Коптилка, романы, пустые карманы,
пустые тарелки, кирпич вместо грелки.
Нищета - хоть кричи.
Все сидим на печи.
И я так же сидел на печи.
Я был ещё, в общем то, мал.
Как, вдруг, задрожала земля.
То самолёт наш упал.
Совсем не далеко - в Хорольской балке.
Но, елки, палки.
Я не могу сходить и посмотреть.
Мне просто нечего одеть.
Декабрь сорок второго года.
Почти не лётная погода.
И близко, то же, никого.
Пилотов было трое, спасли лишь одного.
Но вот самолёта детали
дети домой ещё долго таскали.
И мне досталася тогда
немного сладкая слюда.
И полная свобода.
В мои четыре года.
Свобода от заботы,
но не от работы.
Я с четырёх уже пахал.
Ярмо поднять
я был не в силах.
Быков мой дядя запрягал.
Зато потом.
Нещадно бил
я их
кнутом.
А дяде всего было
четырнадцать тогда.
Скажи кому - нибудь сейчас.
Он не поверит никогда.
Опять весна,
Опять цветы.
Опять быкам
крутить хвосты.
На день бутылка молока.
Поля не близко от дороги.
Трудись, крепись, весь день,
пока не подкосились твои ноги.
А чтобы ножки отдохнули,
рецепт совсем простой,
пописай на дорожку,
и в лужице постой.
Чистить в печке дымоход
должны мы были каждый год.
И как бы не ленился я,
случилась очередь моя.
Меня раздели, напоили (водой)
и в печку дружно подсадили.
Уже заканчивал свой труд,
но тут ...
Как, вдруг, скрипнула дверь.
Хочешь верь, хочь не верь.
Пилотка, шинель. В них красивая дама,
стоит на пороге(то была моя мама).
Я грязный. Весь в саже, и, в общем то, голый.
А мама моя стоит на пороге.
В руке чемодан и радость в глазах,
ей идти не охота - мне с печки слезать.
И была
вот такая,
почти как по Гоголю,
сцена немая.
На радость мне на счастье,
и всем чертям на зло,
вернулась мама с фронта!
Ой! Как мне повезло!
И началась совсем другая
жизнь моя.
И ни каких ограничений,
и ни каких нравоучений.