Я люблю быть один, я люблю захолустье,
там другое всё, я там другой,
я сбегу ото всех, в захолустье свое ворочусь я,
где над лесом от озера радуга гнется дугой.
Упаду на траву, созерцая, как ангелы-птицы
стерегут нас от зла, прогоняя нечистый дурман.
Я в лесу захолустном могу от любого ручья причаститься
Я хочу в глухомань, я сбегу в глухомань.
Захолустье, по мне, это может быть, тоже, что церковь -
где в любом существе Божью искру легко я найду…
Хоть в дрозде, хоть в лисице, да хоть в мелюзге-водомерке…
И еще покрещусь на столетний раскидистый дуб.
Я не мыслями, телом, растаю в своей глухомани,
и вся жизнь предо мной – это лишь вереница из сцен.
Я подумаю всё, но в том всём – как-то больше о маме,
И о детстве моем, и, конечно, еще об отце…
Глушь моя, был я молод и, каюсь, гнушался
этой всей простоты и не сохнущих луж…
Все глаза проглядел, всё искал того самого шанса -
и однажды сманился, и предал тебя, моя глушь.
Все потом, как одно, все чужое, далече, пустое,
Каждый день – круговерть незнакомых мне лиц…
Моя глушь из глубин мне кричит: «Возвращайся, ну что тебе стоит?
Помнишь дуб – ты постой у него, помолись.
Город жизнь твою пьет, черной кошкой лакает из блюдца
Серый дым из трубы небу стелется наискосок».
Я вернусь, я клянусь, ты мне веришь, мое захолустье?
Где-то там, средь лугов, мой потерянный сердца кусок.
Не держи ты меня, не держи меня, город лукавый,
не сманить меня больше, всегда был душою в глуши,
мое место не здесь, где за пазухой каждого камень
Не держи, я решил, я давно все решил.
Как река, все течем от истока и к устью,
мы стремимся, бурлим, на порогах сбиваясь в туман.
По равнине теперь, утекаю в свое захолустье.
Что ли здравствуй, признала меня, глухомань?