— Не знал и ладно, — сдаётся гусеница. — Теперь знаешь.
— Что произошло?
Задавать подобные вопросы так же гадко, как становиться их мишенью, но он хочет услышать интонацию, с которой ему откажут в подробностях.
— Как у вас принято выражаться, не вернулся из пограничной зоны, — отзывается хозяйка с деловитой небрежностью. — Ушёл один, зато с концами. К слову, последним, кто составлял ему компанию, был ты. Не помню — за день, за два до финальной вылазки? Вы говорите — «не вернулся», я говорю, что нашла не поддающийся романтизации труп вон в той комнате. Видишь канапе? Есть основания полагать, что он устроил это намеренно. «Ничто не предвещало» прозвучит дурной шуткой, но для ТАКИХ ошибок в расчётах он был слишком опытен. Ты не в курсе, что за вожжа попала ему под хвост? Почему он подложил мне столь неожиданную и несвоевременную свинью?
— Ты меня об этом спрашиваешь? Ты? Меня?
— Ты бы знал, какие карты он мне смешал.
Возникает импульс съязвить: — «Брачный контракт предписывал за полгода подать в отставку?», или отшатнуться с нескрываемым восхищением: — «Ламия, упырица, ядовитый плющ!», но вместо он этого разводит руками:
— Ты преувеличиваешь нашу близость и, как следствие, мою осведомлённость. По меркам болотца между нами вообще ничего не было. С большой буквы Н.
— С очень большой и очень звонкой, временами прям-таки оглушительной.
Он не отводит взгляд именно потому, что хочет отвести. Одёргивает себя: — «Выключи бесполезный фонарь. Не проецируй миражи. Она не обвинительный акт зачитывает, ей по барабану».
— Как ты сказал? — радуется гусеница. — По меркам... Болотца? Недурное определение. Особенно уместен суффикс. Уменьшительно-уничижительный.
Он поднимается с ковра, с нездоровой настойчивостью глядя за приоткрытую дверь, в следующую комнату, где в зашторенном сумраке проступает угол канапе и — неизбежной галлюцинацией — скрученный силуэт покрывала. Уходит анфиладой знакомой, но непривычно безлюдной, вылизанной. Поэтапно, ступенчато одевается на лестничной спирали. Гусеница спускается следом.
Он зачем-то уточняет:
— Ты позвала меня, чтобы спросить, почему умер твой...
Буксует на терминологии. Не рассчитывает на чёткий ответ. Очень надеется не услышать: «Да».
— Нет, — улыбается гусеница, и смотрит так, словно он должен сделать какие-то выводы.
Он не хочет делать выводы, поэтому заходит с другой стороны:
— Как ты на меня вышла?
Теперь она выглядит неприкрыто довольной.
Как гиена, отжавшая добычу у льва.
Нет, не то.
Как гепард, измотанный гонкой, но вопреки природе отбивший собственную добычу у гиен.
Не то.
Как плотоядная ящерица, сожравшая шмат мяса на глазах травоядной игуаны, открывшей пасть на означенный шмат, не подозревая о своей травоядности.
Пожалуй, то.
— Ты же восстановил цепочку, — ухмыляется гусеница. — Иначе к чему был параноидальный смерч?
— Я не верю тому, что успел подумать. Многовато несостыковок.
Она заходит за стойку, указывает на табурет, которым он пользуется как трамплином, чтобы оседлать столешницу.
— А на шпагат можешь? — интересуется гусеница.
Он отрицательно качает головой.
— Не можешь или не пытался?
Вставив сигарету в мундштук, она завершает карикатурно-нуарный образ la femme fatale, и выглядит при этом естественно, органично. Не одежда работает её арсеналом и камуфляжем: безразмерный свитер со свисающими петлями не превращает её в безмолвную невесту ходока в пограничье, как пущенное на ленточки платье не столько подчёркивало опасную притягательность, сколько ей не мешало, и призвано было не впечатлить гостя — прежде ему подобные приманки не требовались — а донести некий сигнал. Вероятно, предварить экскурс, приступая к которому, она протягивает слушателю аналогичный мундштук.
— Есть мир. Есть люди и гусеницы. Первых в разы больше: они построили социум. Вторые только и думают о том, как потеснее связаться с первыми, упрочить свой статус, обеспечить будущее. Гусеницы мужского пола оголтело ползут по карьерным лестницам, а ближе к концу жизненного цикла женятся на своих. На своих — чтобы гарантировать наличие потомства, которое всем позарез необходимо. В конце жизненного цикла — чтобы по пути не напоминать людям о своей инаковости. Некоторые гусеницы женского пола повторяют обрисованный сценарий, но большинство стремится схалтурить на раннем этапе — вступить в смешанный брак. Отсутствие потомства — разумная плата за прыжок выше головы. Как ты понимаешь, это был человеческий взгляд на положение дел: люди склонны судить о чужих потребностях, исходя из собственных.
Она смотрит ему в лицо и, удовлетворённая произведённым эффектом, продолжает:
— Не зря мы — в состоянии фертильном — напоминаем людям промежуточную форму жизни. Десятки лет функционируем на личиночной стадии, а перед смертью окукливаемся. На этом всё. У нас нет будущего, ведь по факту для нас нет времени. У нас чрезмерно развиты органы чувств, мы 24/7 заняты поиском снеди, которая нас удовлетворит — какое нам дело до нумерации ступеней в человеческих лестницах, до подтверждения нашей ценности для мира, до того, на что похожи плоды нашего бытия? Мужские особи способны контролировать транформацию. (Природа ни к одному виду не справедлива). Они делают карьеру — то есть добираются до чердака или до подпола — по случайности. Ненасытность легко перепутать с энергичностью, к тому же миром правит не только голод. Гуттаперчевый любовник, с которым не нужно беспокоиться о последствиях — это очень удобно. Смейся, смейся, меня про тебя человек пятнадцать спрашивали: — «Он ведь тоже из гусениц?». Чему ты удивляешься? Твой приятель при каждом новом знакомстве был «ложногусеницей», и не только он. Всё просто: ведёшь себя в общепринятом понимании не по-человечески — значит гусеница, третьего в картине мира не дано. Вернёмся к теме. Стремление гусениц женского пола выйти замуж за гомосапиенса — вообще легенда, которую матери рассказывают мальчикам. В этих сказках замуж за них хотят все, но гусеницы — как наиболее нежелательный вариант — особенно, хотя с прагматично-людской точки зрения это бессмысленно: статус мужчины, женившегося на гусенице, падает и не отжимается. Почему смешанные браки всё-таки случаются? Потому что поступки антропоморфных созданий не всегда подчиняются целям утилитарным.
Она затягивается, роняет столбик пепла, продолжает:
— Есть мир. Мой мертвец сказал бы, что миров много, но каждому из них не хватает воздуха, и непременно добавил бы, что по жизни продирается в пограничье через вакуум. Пограничье... Не могу отрицать, что некоторые — не все — ходоки за черту отмечены потусторонним обаянием, но я не знаю, существует ли пограничная зона отдельно от катапульт, коими вы себя туда забрасываете. Стоит включить голову — приходишь к выводу, что ничего, кроме катапульт и бреда в полёте, не существует, а я не хочу портить тебе настроение. Моя территория на подступах. В вакууме, цитируя покойника. На болотце, цитируя тебя. Почему? Есть мир. А по мне его нет. Есть миллиарды осколков, дрейфующих в пустоте. Некоторым осколкам на пользу подвергаться диффузии или взаимной шлифовке, но большинство могут продолжать дрейф, только избежав столкновения с соседями. Ты знаешь, о чём я говорю. Почему здесь, на отшибе, никто не называется именами, под которыми кукует в дневной мякоти? Никто, кроме безумцев, которым терять нечего, и я не о тебе, разумеется, и не о мертвеце, хотя он, кажется, просто воспользовался случаем освободиться от бирки, навязанной родителями. Почему «болотце» стало капсулой, над оболочкой которой все так трясутся? Да потому что довольно одного прокола — и капсулы нет, болотная жижа хлынула в мякоть, а это никому не надо. Другой вопрос, зачем нужна эта муть на отшибе. Что здесь забыли те, кому пограничье до лампочки? Голод — в том числе до любви — можно и в ватной мякоти удовлетворять. Но близость пограничной зоны расшатывает порядок вещей, создаёт марево, в котором легко поставить на паузу искусственную жизнь и пожить той, для которой ты создан, или напротив, перестать быть осточертевшим собой и поиграть в себя воображаемого. Очень похожие процессы, почти неразличимые, но, по моим наблюдениям, первый заставляет ценить карнавальное пространство как таковое, а второй провоцирует зависимость от составляющих его деталей. У тех, кто приходит себя отпустить, встроенный переключатель режима, поэтому перемен в декорациях они могут даже не заметить, а те, кто привык наматывать на себя мишуру и тащиться от блеска в зеркале, очень нервно реагируют на исчезновение любимой бутафории: другая не так шуршит, оттенок не тот, и вообще её как-то мало, весь унылый облик не прикроешь. Между прочим, я ответила на твой вопрос, но не будем торопиться. Поговорим о том, что я ловлю в мутной водичке.
Она берёт паузу, заменяет тлеющий фильтр на сигарету.
— Мой отец, мир его кокону, был из тех гусениц, кого занесло на верх человеческой лестницы. Что это значило для меня? Роскошный вид на окрестности, прорва еды, которая меня поддерживала, но не насыщала, и куча связей, на первый взгляд ненужных. Наверное, я слегка шелкопряд: моими нитями пронизан изрядный шмат мякоти, но мякоть, как уже было сказано, я нахожу ватной, нумерацию социальных ступеней — смешной, осколки мира, которые принято выставлять под дневной свет — скучными. Меня с детства преследовал призрак аромата — сладкий, горький, немного затхлый, неудобно гнилостный — словно апельсин, перезревший на ветке, истёкший патокой и уже приманивающий полчища насекомых. Запах, обещавший ту пищу, которая избавит меня от голода. Он преследует меня до сих пор, но иногда становится настолько густым, что воздух, перенасыщенный им — почти еда. Именно так пахнут для меня приграничные топи. Я использую множественное число — забегаю вперёд.
Гусеница ищет признаки любопытства на лице слушателя. Находит. Рассматривает он, правда, не гусеницу, а свежую сигарету, которую она ему протянула. Гусеница улыбается, защёлкивает портсигар, продолжает:
— Оно приблизилось ко мне само — пограничье, расшатывающее порядок вещей, превращающее ватную мякоть в прогорклое желе — и, после серии вечеринок, какие бывают у всех при вхождении в пубертатный возраст, могло откатиться, не оставив по себе даже памяти, но я приняла меры. Я видела, как люди, гусеницы и прочие твари ходят тропами, которых не бывает на дневной стороне того же осколка, выкидывают кульбиты, невозможные в ватной мякоти, отыгрывают спектакли, которые я исподволь могу сделать сложней, жёстче... Прекрасней. Я пользовалась своей территорией как шахматной доской, но правила выдумывала сама. Низводила слонов до пешек, скармливала им коней и этих же коней выводила в дамки. Нет, я не властью упивалась. Власть — инструмент, а не источник наслаждения, её нужно поддерживать в рабочем состоянии — и только. Я питалась прогорклым ароматом, густеющим год от года. Одни персонажи тащили за собой горсти других. Их стало так много, что не все знали меня в лицо, а знающие в лицо не всегда могли назвать моё имя. Я быстро осознала преимущества такого положения. Ты, должно быть, думаешь, что ключевые фигуры — это те, кому я открылась, или те, кто знал меня с самого начала? Нет. Не всем ключевым положено знать правду, не от всех пешек обязательно её скрывать. Ты разберёшься, если захочешь. Не ломай мундштук, пожалуйста, он мне дорог как память.
— Мой приятель был тем конём, которого скармливают пешке, достают из расходной коробки, наделяют полномочиями ферзя, скармливают очередной пешке — и так по кругу? — спрашивает он, не пряча до несправедливости дрянную усмешку.
Глаза гусеницы отражают, дробят и возвращают его нехорошую ухмылку в десятикратном объёме.
— Почему тебе это важно?
Хороший вопрос.
В рассказе гусеницы мало подлинных сюрпризов. Даже собственную близорукость нельзя считать поводом для изумления: его никогда не интересовало наличие или отсутствие серого кардинала на подступах к пограничью. Пребывать в шоке от особенностей болотного быта ему поздно и не к лицу: нельзя исключать, что он действительно может развлечь всеведущую гусеницу парой-тройкой занятных историй — и о себе, и о мёртвом приятеле. Почему же его рот наполняется ядом? Потому что концепция «ничем не брезгующий ходок за черту и его до слепоты обалдевшая спутница» ближе, понятней, приятней, и от того кажется правильней?
Он по-прежнему считает чужую любовь потёмками. Он слишком хорошо знает: то, что со стороны выглядит как неудобоваримая жесть, изнутри может оказаться необъяснимой благодатью. Он давно не вправе бросать первый камень и высматривать соломинки в глазах визави — даже брёвна не вправе высматривать, а нарастающий под куполом черепа вопль — «Она его схавала!» — перекрывается безумным шёпотом: — «Кто-то вынул у неё изо рта последний кусок».
Откуда же эта взбалмошная враждебность? По всему выходит, его злит спокойствие гусеницы. Отсутствующая печать потери.
Тут кроется что-то личное.
__________________________
Скачать в ePub/Fb2: https://author.today/work/115789
Аудио тут: https://vk.com/ecstatictotaketheblame?w=wall-184331122_2698
_________________
Прямо по курсу ошмёток 4, «Безвоздушные замки и не полностью разложившееся органическое вещество».