Эти домики в белой мгле – ткани рваного мирозданья, –
еле видные на горе, так и требуют невниманья.
Город ходит недалеко, ни на шаг от своих окраин,
отпускает лишь тех легко, кто неправеден, неисправен.
Голый лес, близорукий свет да на окнах глухие шторы,
за стенами нам места нет – только холод, снега да горы.
Некто вышел тайком, скачком за заслоны ограниченья.
Печку топит. Она дымком возвещает своё значенье.
Снега лютые кружева стылой злостью такой блистают,
что приходится жечь дрова – электричества не хватает.
Некто верит, что поделом он застыл в искривленье света.
Был он деревом – стал теплом, полукровкой зимы и лета.
За пределами речи печь. В ней потрескивает молчанье.
Ничего не могу наречь, ничего не обозначаю.
За окном подо льдом бежит правда звёздная ледяная,
а под снегом судьба лежит, костяная и земляная.
И пока прогорает год, с каждым днём убавляя жару,
и вода, превращаясь в лёд, разрывает любую тару,
а затем, восходя в сверхмысль, много мыслей объединяет,
и река, превращаясь в жизнь, столько жизней обледеняет
воедино – потоком слёз, анфиладами ледопада,
берега поток перенёс, уничтожил границы взгляда.
Этот взгляд на исходе дня – дымом в доме, туманом в храме
укрывает, молчанье для, темнота, что идёт за нами.
Эта белая темнота – сообщенье и посещенье.
Сколько надо смотреть туда, чтоб открылось моё значенье?
Летаргия к лицу домам, уменьшающимся на склоне,
уходящим в большой туман, поместившимся на ладони.
Ими пишет сама зима, вместо слов выводя на плоскость
полутьму, послесвет ума и мираж, изменивший плотность.