как только я произношу слово, оно становится ложью для меня
и правдой для другого.
/
И что, ты сказал своё слово - тебе стало легче?
Ну вот и я сделала вид, что ни капли не ранит.
И - да, я любому и запросто ноги на плечи.
Любому. И запросто. Пусть он меня поманит.
И - нет, не могу ни писать, ни звонить тебе трезвой,
ты знаешь, здесь в северной, спирт меня и спасает.
Кого укусила и больно, те пусть не лезут,
здесь с бесцеремонными то ли ещё бывает.
У нас столько белого, яркого, зимнего солнца,
что впору забиться в нору и удавиться.
Ты шепчешь ей сказки мои, а она смеётся
.. узнает когда про кого они, вот удивится.
А ты, раздразнив-растравив в ней всю силу либидо,
горячей рукой, по–хозяйски, блуждаешь под платьем.
сейчас для нее ты – языческий бог (или идол),
а после ты в ней перевёрнутым грубо распятьем.
Пока ты от шеи спускаешься шёпотом ниже
(о том, как хотел бы с ней утром в обнимку проснуться)
мне жаль её - ты не подпустишь к себе её ближе,
пусть даже разложится устрицей влажной на блюдце.
И раненный зверь во мне скалится, рвётся, бунтует,
скребётся, рычит, безнадежно скулит. и воет.
Но я.. я, конечно, ни капельки не ревную !
А это всего лишь остаточная паранойя.
Ведь ты же по ней боль карминовой влагой размажешь,
исчезнув. Она не успеет и оглянуться.
И так я люблю тебя, так я над вами куражусь.
Как жертва, которую тянет на бойню вернуться.