БЕЛЫЕ СНЕГИРИ" ИЩУТ МЕЦЕНАТА
ПОМОГИТЕ «БЕЛЫМ СНЕГИРЯМ»
Журнал «Белые снегири» – издание благотворительное
и безгонорарное, распространяется среди участников
литературной студии, членов-гарантов литстудии и
благотворительных фондов при оплате ими почтовых расходов.
За достоверность фактов, точность фамилий, географических названий
и других данных несут ответственность авторы публикаций.
Их мнения могут не совпадать с точкой зрения редактора.
Адрес редакции: 356885, Ставропольский край,
г. Нефтекумск, ул. Волкова, д. 27
Контакты:
e-mail: vlados171@mail.ru
Тел: 8 906 478 99 78
Журнал в интернете на сайте
"Стихи.ру":http://stihi.ru/avtor/invvesti
литературно-
художественный
и публицистический
журнал
инвалидов
37 2021
издание благотворительное
безгонорарное
Нефтекумск – Вербилки
2021 г.
Редактор: Остриков Владимир Викторович
Компьютерная вёрстка: Калаленский Сергей Иванович
Организационные вопросы: Иванов Валерий Петрович
______________________________
1. ЛИТЕРАТУРНОЕ ОБЪЕДИНЕНИЕ "КЛЯЗЬМА"
ПРОЗА
КРИМИНСКАЯ Зоя Карловна
НИКОГДА
Лиза услышала звонок телефона.
Она выглянула из кухни, увидела, что Лева, уходя, забыл свой сотовый на столе, взяла его, нажала кнопку и услышала:
– Ну и скоро ты?
– Аллее…– растеряно, с неистребимым уральским напевом сказала Лиза.
На том конце послышался смешок:
– Извините, я ошиблась номером.
На экране сотового, плыли, качаясь буквы, складывались в имя: «Рита». Сотовый знал, кто по нему звонил. Лиза машинально, нехотя, как будто кто-то шептал ей в ухо: не делай этого, это не твой телефон, включила список звонков и увидела, что Рита мелькает там часто, почти одна Рита, каждый день по нескольку раз. Звонок не был ошибкой.
Она вспомнила Риту, крашеную молодую блондинку, безмужнюю, с сыном, работающую по социальному обеспечению эмигрантов, там же, где работал Лева.
Как во сне, чувствуя, как у нее шумит в голове и колотится сердце, но все еще до конца не веря своей догадке, она набрала номер Риты и поинтересовалась, почему это Лева так часто ей звонит.
Ответ с другой стороны прозвучал совершенно неправдоподобный, ответ такой, как будто Лизиного звонка там ждали давно, так давно, что устали ждать.
– Наконец-то, – сказала ей по телефону любовница мужа.– Сподобилась прозреть, тетеха…
И Лиза поняла, что муж ей неверен.
Ритка больше ничего не смогла сказать, слово вставить ей не удалось, потому что Лиза начала браниться. Она частила, выговаривая в отчаянии невесть что, взахлеб сыпала словами, стыдила ее, кричала, испытывая отчаянное чувство обиды и ненависти одновременно, обиды на мужа и ненависти к ней, Ритке.
Лева, вернувшийся за забытым сотовым, вошел в тот момент, когда она обозвала Ритку как положено испокон веку называть на Руси тех баб, которые валяются по постелям с чужими мужиками. И только она, отводя душу, выплюнула это матерное слово, которое редко употребляла, как Лева подскочил к ней и вырвал сотовый из рук.
Лиза растеряно шарахнулась в его сторону, а он, с искаженным злобой лицом сильно толкнул ее в грудь, отчего Лиза упала и больно ударилась головой о диван.
Ни слова не говоря, не пытаясь ей помочь, Лева повернулся и вышел. Лиза осталась на полу. Она лежала, так, как опрокинул ее толчок Левы, жесткий угол дивана упирался ей в затылок. Лиза смотрела на закрывшуюся дверь.
Шок был так велик, что она не чувствовала ни боли, ни обиды, не замечала обильно текущие по щекам слезы. Лежала она долго, очень долго, и слезы струились и струились по щекам, затекали в рот и уши, мокрым комком стал ворот водолазки. Неприятное ощущение слез, заливающихся в уши, заставило ее пошевелиться и принять более удобную позу, а потом встать и перебраться на диван.
Лиза лежала и думала, что сейчас всех слез ей не выплакать, что скоро придет Миша и не следует предстать перед сыном в таком растерзанном несчастном виде. Она пощупала голову: под волосами была большая болезненная шишка, но крови на пальцах не было. Лиза еще посидела на диване, тупо глядя на чистые пальцы рук, а потом прошла в ванную.
Даже в плохо освещенном зеркале ванной она выглядела ужасно: лицо все в бороздках слез, веки припухли, и в узких щелочках этих отечных век видны были красные глаза. Выражение у них было такое, что Лиза не выдержала собственного взгляда, отвернулась, открыла кран и долго умывалась холодной водой, прикладывая горсти воды к глазам, чтобы уменьшить отек.
Она села на край ванны, все еще не веря не только тому, что муж изменял ей с какой-то Риткой, но и то, что он ударил, толкнул ее, Лизу, свою жену, с которой прожил тридцать лет.
Она вспоминала, как муж последнее время был весел, остроумен, летал, словно на крыльях, не чувствовал своего немалого уже возраста, покупал модные вещи и прыскался дорогим одеколоном. Оказалось, выкаблучивался перед молодой.
Лиза в раздумье вышла из ванной и застыла у окна, за которым была видна асфальтовая тропка и пыльная пальма.
Сгущались сумерки. Она не заметила, как вошел сын, вернувшийся из колледжа, как включил свет. Очнулась, только когда он тронул ее за плечо.
– Мама, что с тобой?
Он вгляделся.
– Ты плакала?
И сознавая, что этого делать не следует, что Мишке Лева отец, она за неимением здесь, в Сан-Франциско никого близкого, с кем бы можно было поделиться свалившимся на нее несчастьем, спеша и давясь словами, стала рассказывать Мише, что произошло между ней и Левой.
Пока она говорила про Ритку, и смотрела в лицо сына, она начинала понимать, что сын, в отличие от нее, если и не знал точно, все же догадывался, допускал возможность неверности отца. Но когда Лиза дошла в своем рассказе до момента, когда Лева ее толкнул, и она упала, Мишка вдруг резко изменился в лице, побледнел, ноздри его раздулись, стали видны вены на лбу, и он, не веря, переспросил.
Лиза кивнула:
– Да, да толкнул сильно в грудь, я упала и ударилась головой о диван, и больно, синяк, наверное.
Она хотела, чтобы Мишка посмотрел, что у нее на голове, но сын пропустил ее просьбу мимо ушей, и снова, как заезженная пластинка, повторял, не веря:
– Он тебя ударил? Тебя? Ударил? Отец?
Глядя в бледное, злое лицо сына, Лиза испугалась. Ей необходимо было переложить часть груза, упавшего на нее, на кого-то другого, но на лице сына отражались гнев, обида, просто ненависть, что Лиза поняла, что ей нельзя было это делать, и замолчала, потрясенная эмоциями сына.
Наступила пауза. Потом Михаил заговорил:
– Может быть, тебя в больницу отвести?
Лиза помотала головой.
– Да нет, ничего, все обойдется, – она пощупала шишку на голове.
Миша тоже заглянул, потрогал.
– Не хочешь в больницу, тогда ляг и поспи.
Мишка взял мать за руку, отвел в спальню, разобрал постель.
– Отдыхай, – сказал сын у порога спальни, и медленно, роняя слова, как бросая камни, произнес, разбивая тишину и покой этой комнаты:
– Я этого ему никогда не прощу. Никогда. Слышишь мама, не прощу, пока мы с ним живы.
Миша закрыл дверь и ушел на кухню. Лиза легла, и начала думать, что еще утром все было, как обычно, ничто не предвещало беды, которая, оказывается, давно ходит по ее пятам, и что Миша отнесся ко всему произошедшему, как к окончательному разрыву, а она совершенно не готова начать новую жизнь, без мужа, но никого ее это уже не интересует, и ей придется смириться и остаться одной.
Еще утром она была замужняя женщина, а сейчас вечер и она все равно, что вдова.
Лиза думала, что не сможет уснуть, но усталость взяла свое. У нее было такое ощущение, как будто по ней проехался каток для укладки асфальта.
Ей снился холодный мартовский день, пронзительный, продутый ветром и залитый солнцем. Она ждала Леву на условленном месте, он опаздывал, и вдруг она увидела его: он бежал через площадь, пальто у него было нараспашку, в руках красные гвоздики, глаза сияли, и из-под ног серебряными искрами разлеталась брызги из большой лужи воды вперемежку с талым снегом.
И с той минуты, глядя на его счастливое приближающее лицо, она поняла, что он любит ее, и ни разу с той весны не усомнилась в неизменности его чувств.
В тот момент, когда Лева добежал до нее, она проснулась и оказалась тридцать лет спустя, уже не в Свердловске, ныне Екатеринбург, где они вместе с Левой учились в уральском политехническом институте, а здесь в эмиграции, в съемной квартире в Сан-Франциско, куда она перебралась с Левой и детьми двенадцать лет назад.
Страшно болела голова, мысли путались, и она видела Леву усталого, после работы, с маленькой дочкой Людой, их первым ребенком, на коленях. Люда обнимала отца за шею, а он, неловко наклонив голову, улыбался. Картинка сменилась на другую: Лева шел, подвыпивший, с Мишей на руках, а она и Люда еле успевали за ними, и день опять был солнечный майский, и жарко, – это Казахстан.
Хорошо было в Казахстане, Лизе тогда казалось, что они прекрасно жили. На самом деле, ей везде было хорошо, где был он и дети.
Он работал начальником газовой станции, она при министерстве. Когда наступили дикие и голодные девяностые годы, они не коснулись их сколько-нибудь существенно.
Все дело было в родителях, думала Лиза, в его родителях.
Они эмигрировали в Штаты, и в каждом письме, каждом звонке звали Леву туда. К ним, к ним, скорей, плакались они, жаловались, что им плохо без старшего сына, что они страдают в разлуке.
Родственные связи крепки в еврейских семьях, и Лева решил ехать.
А Лиза, конечно, вместе с ним. Он был для нее как третий ребенок, и полностью освободившая мужа от мелочных забот быта, она не понимала, как он бы мог справиться без нее.
Теперь сможет, думала она, теперь уж сможет.
Лежа без сна под беззвездным небом Сан-Франциско, она, безработная и еще не пенсионерка, оставаясь без всяких средств к существованию после ухода мужа, в чужой стране, которая стала родной только для ее детей, но не для нее самой, она сейчас совсем не была уверена, что сделала правильный выбор, когда уезжала, хотя тогда, когда все решалось, ей и в голову не могло прийти, что Лева мог уехать, а она бы осталась.
И Лиза вспоминала, как однажды, всего раз он зашел к ней на работу в министерство.
– А мы думали по фамилии, что ваш муж немец,– сказала ей на другой день начальница.– Попросите его, пусть он сюда не ходит, не светится, а то, сами знаете, какие у нас установки.
Может быть, и это послужило толчком к отъезду, когда она сказала ему, чтобы он не заходил к ней на работу. Лиза вспоминала, как он вдруг вспылил, долго кричал, что ему все здесь опостылело, что она никогда не сможет понять, что такое быть человеком второго сорта, а за первый идут те, которые в любой другой стране и рядом с ним не осмелились бы сидеть.
И через два года они были в Сан-Франциско.
Без квартиры, без работы, без денег, и без языка, – зато рядом с родней.
И Леве, который работал главным инженером, пришлось забыть свои амбиции и браться за ту работу, которая подворачивалась, и он устроился в соцобеспечении: возил немощных старых людей к врачам. Ездил вместе с Риткой, которая служила переводчиком.
И вот, доездился. Компенсировал свое унижение молодой любовницей.
Лиза щупала голову, ворочалась, вспоминала. Рассвет наступил неожиданно, как всегда в этих широтах. Только что за окном было темно, и в темноте хлопали дверцы машин, слышались приглушенные голоса, гудение моторов отъезжающих автомобилей, – и тут же стало светло. Лиза долго не вставала, затекшие от слез глаза не открывались.
Наступил ее первый день незамужней женщины.
***
Через четыре месяца они развелась официально.
Ни сама Лиза, ни Лева не делали никаких попыток к примирению.
Маргарита Леву не приняла, в качестве приходящего любовника он ее устраивал, а для постоянной совместной жизни она надеялась найти что-нибудь получше.
Он жил в гостинице, и Люда, прилетев в Сан-Франциско из Бостона, где она работала, собрала отцовские вещи и отнесла ему. Известие, что родители разводятся, сообщенное Мишей по телефону, удивило ее до крайности, но она быстро успокоилась, своих забот хватало, да и в детали брат ее не посвящал.
Лиза встречала Леву пару раз, и каждый раз он переходил на другую сторону улицы. Лиза неосознанно для себя искала следы раскаяния на его лице, но их не было. Она видела только, что ему противно ее встречать, что он злится.
За что он так ненавидит меня? думала Лиза. Это ведь не я изменила ему, а он мне.
Она возвращалась к этой мысли еще и еще, пока вдруг не поняла: ничего плохого она ему не сделала, и именно поэтому он так озлоблен: мы не любим людей, с которыми обошлись непорядочно, и ненавидим их именно за то, что виноваты перед ними.
Бог с ним, решила Лиза. Выглядел он неважно: небритый, седой, сутулый, с унылым свисающим до верхней губы горбатым носом. Лиза знала, что это теперь совершенно чужой ей человек.
Старик Козодоев – думала Лиза, и слова сына звучали в ее ушах, как заклятие: никогда, никогда не прощу.
ТАЛАНТ
– Он необыкновенно талантлив, один из самых талантливых людей, каких я встречала в своей жизни.– Анечка произнесла это с нажимом, так, как будто я собиралась с ней спорить.
– Странная фамилия какая, – Махоткин, – я спорить о его талантливости не могла. С Анатолием Махоткиным я знакома не была, а Анюта делала диплом на одной с ним кафедре, где он был аспирантом и фактически руководителем ее диплома, так что ей было видней.
Я с Аней не спорила, Махоткина не знала, но словам ее, что он один из наиболее талантливых людей, встреченных ею в жизни, удивилась
Аня вместе с мужем училась на физтехе, муж на повышенную тянул. И в группе у нее были талантливые ребята, и она сама была не из последних, так что масштаб у Ани был, одаренные люди, вокруг нее, можно сказать, кишмя кишели, и то, что она выделила одного и так высоко вознесла на пьедестал, удивило меня.
Я удивилась и запомнила и разговор и фамилию таланта.
Махоткин всплыл снова через четыре года, при нашей встрече с Аней в столице, когда она приехала сюда из Калуги, где недолгое время работала. Аня последними словами ругала шефа, у которого делала диплом, а Махоткин диссертацию
– Понимаешь, – говорила она, и блестела темными глазами, – он Тольке подлянку сделал, перед самой защитой взял и укатил в Израиль. Махоткина тут же отфутболили с его диссертацией, и из института поперли. Кто даст человеку защититься, если руководитель сбежал в Израиль?
– А поменять руководителя было нельзя?
Аня испепелила меня взглядом.
– Махоткин этого не мог сделать. Он слишком порядочный. Какому человеку хода не дали! И ведь всем наплевать, сколько он мог для науки сделать.
– Послушай,– сказала я, – вот решил человек уехать. Это ведь не в один день делается, то да се. Иногда годами длится. Это личная жизнь, твой шеф не мог менять планы из-за своего аспиранта…
– Ради Махоткина мог бы и подождать, непорядочно бросать человек на произвол судьбы, молчать до последнего, и поставить перед фактом… И какого человека!
Доля правды в словах Ани была, и мне стало жалко Анатолия. Моя собственная кавардачная жизнь усиливала впечатление от чужой неудачи. Действительно, непорядочно. Он свою жизнь устроил, а Махоткину ее перечеркнул. Хотя если честно, разве он перечеркнул? Анатолия выбросила за порог система, то самое, отчего его профессор и сбегал в Израиль.
– Он теперь в у вас в институте работает. Прозябает. – добавила Аня.– Встретишь его, передавай привет.
Я работала в физическом отделении филиала московского химического института.
Институт был отраслевой, закрытый, с проходной, рабочий день с полдевятого до половины пятого. Кое в каких лабораториях кипела жизнь, двигали науку, а в основном это было настоящее болото, не идущее ни в какое сравнение с ведущими институтами от академии наук.
И оборудование жидковато, и руководящие кадры не те.
***
Прошло несколько лет.
Я работала, ходила в институт каждый божий день, пребывала там, как и говорила уже, с половины девятого до половины пятого.
За годы работы лица работающих на нашем этаже примелькались, я здоровалась со многими, а фактически знакома не была, не знала фамилий.
Тихий мужчина из соседней комнаты, в глубокой задумчивости ходящий по коридору и курящий, постоянно со мной здоровался, и я отвечала, а так, спустя лет пять, заинтересовалась и спросила у его сослуживицы, кто он собственно такой?
– Как ты, его не знаешь? Он же ваш, физтех. Махоткин его фамилия.
Вот, оказывается, наши пути дорожки пусть не пересеклись, но идут рядом, а я и не знаю.
– Как ему здесь работается? – спросила я.
– Уж во всяком случае, ему здесь, у нашего тупицы завлаба не место, –последовал немедленный ответ. – Гибнет он здесь, скучно ему, не по его масштабу здешняя наша работа.
И опять я удивилась:
Ну и что химик знает о таланте физика? Разные области науки – разные знания. А вот ведь оценили женщины, сострадают, как и Анюта.
Махоткин действительно погибал.
Испокон веку в России горе заливают водкой, неудачу тоже, и вообще эту дерьмовую жизнь разбавляют водкой. Дни рождения, юбилеи, повышение по службе, просто дружеские встречи и удачные покупки обмывают, а иначе до следующего юбилея не доживешь, удача отвернется, а купленная вещь прослужит недолго. И колышется это водочное море заливаний и обмываний от края до края необъятной страны, разбавленная горькой женской слезой.
В химическом институте пили не водку, а дармовой разбавленный химический спирт, хищенка называлась.
Написала я про технический спирт, и замелькали у меня перед глазами один за одним лица талантливых, прежде времени ушедших людей, часть из них с удавшейся судьбой, которых погубила, свела в преждевременную могилу хищенка. Много их, которых я знала, ушли раньше срока, уплыли в водочное море. Махоткин исключением не был, и пил, пил на работе, как и многие другие. Заведующий лабораторией знал об этом, но не пытался помешать, занял позицию нейтралитета.
Но высшее начальство, подчиняясь общесоюзной борьбе с алкоголизмом и пьянством, рейд сделало: прошлось к вечеру по коридору, заглядывая в комнаты, выясняя, кто в каком состоянии, и когда замдиректора подошел к Махоткину, тот оказался в полной отключке, разговаривать не смог.
После этого случая его уволили, он исчез с моего горизонта, я перестала встречать его в коридоре.
Сколько лет прошло, мною не меряно, однажды я с приятельницей встретила возле нашей церкви женщину с платком до бровей, из-под которого светился печальный и напряженный взгляд. Такой взгляд бывает у человека, который ночью идет по темной подворотне и боится, что его сейчас шарахнут по голове.
– Махоткина в церковь пошла, – сказала мне приятельница.– Она после его смерти очень переживала, к богу обратилась, в церковном хоре поет.
Я вздрогнула.
– Давно он умер?
– Лет пять будет. После увольнения он на лодочной станции работал, лодки у нас на водохранилище выдавал.
Я вспомнила жаркое лето, брошенного в городе сына, который вечерами рассказывал взахлеб, что время он проводит на лодочной станции, что они с товарищем помогают лодочнику чинить и красить старые лодки, и за это он позволяет им кататься на них, сколько они захотят, бесплатно, а если работы нет, то все равно позволяет, так как они с дядей Толей друзья.
А я была рада, что ребенок не один, и даже хотела сходить, посмотреть на этого дядю Толю, очень уж с восторгом говорил о нем сынишка.
Да не вырвалась.
Хорошо, что не пошла. Трудно видеть человека в беде, когда ничем помочь не можешь.
Мне и в голову не могло прийти, что смотритель лодок талантливый физик Махоткин, что опять его жизнь соприкоснулась с моей, как когда-то давно, когда мы сталкивались в длинном и темном коридоре института.
Я смотрела в спину женщине, которая, перекрестившись, тихо вошла в храм.
Знала ли она, за каким незаурядным человеком была замужем? Чувствовала ли?
А Анечке при нашей встрече я не рассказала о судьбе Махоткина, не стала тревожить тень навсегда ушедшего.
Я И ОН
Каждое утро я встаю с трудом. Еле-еле поднимаюсь. Как будто мне не шестьдесят минуло, а все девяносто.
Встаю я поздно, после того, как он стукнет дверью.Ушел, можно, наконец, подниматься.
С той поры, как я поссорилась с внучкой и дочкой, дел у меня – только обеспечить себя едой. Если женщина всю жизнь готовила на семью, то это пустяки. Главное, чтобы хоть как-то хватило денег, а их пока хватает, хоть тают мои сбережения с необыкновенной быстротой.
Готовлю я много, все время промахиваюсь, забываю, что я одна, и еда остается, то суп, то второе. Ему я не предлагаю, просто выбрасываю, или отношу бродячим собакам.
Его пусть она прикармливает, как заблудшего пса, которым он и является.
Наконец, я выползла из постели, размяла затекшие руки и ноги, растерла поясницу, и отдернула шторы. Солнце врывается в мою комнату. Радостный, мягкий свет бабьего лета.
Я пью чай и выбираюсь на улицу, бреду в парк, сижу на лавочке над Днепром, слушаю разговоры синиц, гудки пароходов, слышу, как тихо кружась в воздухе, опадают желтые листья кленов, смотрю на светлые блики на голубой воде. Иногда приношу с собой хлеб и рассыпаю хлебные крошки возле скамейки. Слетаются воробьи и голуби и клюют их.
Совсем недавно, когда на мне была семья, я не понимала этих бездельных старух, которые сидят на лавочке и кормят птиц. Осуждала их.
А теперь, я их понимаю, это от одиночества. Хочется кого прикормить, приласкать, бездомных собак или голодных птиц.
Я стараюсь держаться подальше от мамаш и бабушек с маленькими детьми: шум, производимый детьми, меня утомляет.
Проголодавшись, я возвращаюсь домой, готовлю что-нибудь и обедаю.
Его дома нет. Он у той, и будет там до вечера. Я включаю телевизор, и думаю о том, что делают Маша с Ольгой.
Думаю я о них непрерывно и мне странно, очень странно. Еще совсем недавно, всего неделю назад они не могли обойтись без меня и одного дня, я ходила за продуктами, готовила обед, встречала Машу из консерватории, слушала ее рассказы о том, как прошел день, мыла посуду, гладила белье, и работы мне было по горло. А сейчас они живут без меня, как будто я умерла уже, и справляются. Плохо, наверное, справляются, ничего вкусного не едят, и бардак у них в квартире огроменный, я в этом уверена, но вот они живут день за днем, без меня, и не зовут на помощь, и оказывается, что то, чем я была занята все дни, заботой о семье единственной дочери, никому все это не нужно, и они, в сущности, взрослые люди, три взрослых человека, прекрасно обходятся и без меня.
Может быть, им даже лучше, без меня обходиться. Спокойнее.
Я думаю иногда, что он ходит к ним, заглядывает, когда возвращается от той, сидит на кухне, пьет чай и разговаривает, и сообщает им новости обо мне, во всяком случае, докладывает, что я еще жива.
От одной мысли о том, что он ходит к детям, а я нет, и что это он, именно он поссорил меня с ними, у меня начинается сердцебиение, и холодный пот выступает на лбу.
И тогда я сажусь за стол и пишу, делаю записи о прожитой жизни.
Мне тоскливо и одиноко, за последние годы я ограничивалась только заботами о семье, и подрастеряла подруг, которые еще живы. А живы многие, не так уж много лет нам, только-только за шестьдесят перевалило. Я всю жизнь прожила здесь, в Днепропетровске, и оказывается, нет у меня личных друзей, которым я могла бы пожаловаться на него, и быть уверенной, что меня поймут, а не подумают, что так мне и надо, что я сама во всем виновата, да еще и позлорадствуют.
И мне тоскливо, как когда-то, сорок лет назад, в Воскресенске, куда меня послали по распределения после окончания института. И я в 23 года оказалась одна впервые, без друзей, без знакомых, без любви.
Работа была тяжелая, грязная и неинтересная.
В цехе отвратительно, до спазм в желудке, пахло аминами, а у меня оказалась аллергическая реакция на них.
Летом было еще сносно. Весь август в парке в центре города были танцы, гремела музыка, толкалась молодежь. Много было сомнительных, хулиганистых и пьяных ребят, и мат стоял жуткий, но мы, девушки из общаги, держались вместе. И постепенно образовались небольшие компании. Часть людей вместе работала, другая вместе жила, у местных были одноклассники, друзья, они знакомили с приезжими, возникал круг общения.
Но я скучала по своим, а тут еще сентябрь выдался холодный, и когда у нас было еще тепло, и я разгуливала бы в легком плаще, здесь в пору было зимнее пальто надевать.
От скуки прибилась к одной компании, и все вечера проводили мы вместе. Как-то незаметно образовались парочки, да, парочки, а мне достался гитарист, голубоглазый, местный, довольно красивый, приходится признать, что он, Григорий, был красив в молодости.
Он молчал, сидел на моей кровати, перебирал струны гитары, и молчал.
Народ уходил, приходил, кто-то пил, кто-то целовался, у меня от шума болела голова, и я хотела одного, чтобы все разошлись, и я легла бы спать, но не расходились, а только выходили, прогуляться, поцеловаться и даже за чем-нибудь еще в соседнюю комнату, а Григорий все сидел, играл, молчал, ко мне не приставал, хотя считалось, что у нас любовь.
Мне все надоело, я считала оставшиеся до отпуска месяцы, чтобы уехать на лето домой, к маме, к друзьям, переживала, что не пыталась сдать в аспирантуру и остаться при институте и при доме.
И ждала, когда Григорию надоест тренькать на гитаре, и он уйдет. Впрочем, он мне не очень мешал, но как ухажера я его не воспринимала, он работала электриком, закончил где-то электромеханический техникум, жил в маленьком частном доме с сестрой и матерью, и я считала, что он мне не пара, и таких как он, я если бы захотела, имела бы в родном Днепропетровске пачками.
Время шло, и вот однажды, ближе к новому году, когда все хорошо напились, потушили верхний свет, зажгли свечи и обжимались по углам, Григорий отложил гитару, пересел ближе ко мне и, развернув мое лицо к своему, начал без всяких предисловий целоваться.
Я попыталась его оттолкнуть, но кто-то из приятелей, стал его подначивать, мол, вперед и не отступай, я, как ни вертела головой и отталкивала его, оказалась прижатой к стене крепкими руками, и пришлось целоваться.
Конечно, я была сильно пьяна, вскоре мне стало хорошо, и не захотелось расставаться, мы целовались, потом пили еще, еще целовались, и незаметно как-то остались одни в нашей комнате, моя соседка Лида ушла в тот день к своему дружку, и нам никто не мешал.
Наутро я проснулась с головной болью, измученная, помнящая вчерашнее сквозь туман, и удивленная, что Григорий не сбежал, а мирно спал на Лидкиной кровати, свесив с кровати руку и курчавую голову.
Я сидела в постели, смотрела на спящего и думала: Что это? Любовь?
Мне не хотелось признаваться себе, что я влюбилась в этого молодого, на два года моложе себя парня, но с другой стороны, если это не любовь, то тогда что? Блуд?
Это было противно. И я решила, что это любовь, во всяком случае, с моей стороны.
Мы стали встречаться. Часто. И когда удавалось остаться одним, то возможность никогда не упускали, во всяком случае, Григорий такого не допускал, чтобы мы упустили возможность.
Говорили мы, в основном о пустяках, о работе, о еде, о том, куда пойти и где провести время.
Незаметно прошла зима, стало теплее, и во мне произошли кое-какие физиологические изменения.
Врач сказала: шесть недель и спросила, буду ли я рожать.
Трудно быстро принять решение. Мне было двадцать четыре года, я была не замужем, и жила в общаге. Но зато мне не надо было учиться, и по причине беременности можно было сбежать с работы домой, в любимый Днепропетровск. А там, рядом с мамой, уже и решать, рожать мне или нет.
Но очень быстро я поняла, что решать придется прямо сейчас: справку о беременности давали после трех месяцев, т. е тогда, когда аборт делать было поздно.
Я была одинока, очень одинока, и хотя не была дружна со своей соседкой по комнате Лидкой, девчонкой с большим самомнением, из Менделеевского института, но она была живой человек, всегда под боком, и я поведала ей о своей беременности.
– А Григорию ты сказала? – первый вопрос, который мне задала Лидка.
– Нет,– я немного растерялась. – Я ведь еще не решила, оставлять ребенка, или нет, а если нет, то зачем говорить?
Лидка смотрела на меня. До сих пор я помню, как она на меня смотрела, как на существо с другой планеты, непонятное насекомое.
– Но ведь это не только твой ребенок, – вот что сказала она. – Он и его тоже. Конечно, не похоже, чтобы Григорий мечтал о детях, но сказать ему все равно надо. Если он порядочный, то женится, а то ты сделаешь аборт, он узнает и не простит тебе этого.
– Но я не думала о замужестве…
Я не объяснила Лидке, почему не думала о замужестве, но она поняла сразу, как будто рентгеном меня просветила.
– А, так ты надеешься на принца на розовом коне?
«Почему на розовом, на белом» – продумала я, но вслух бросила уклончиво:
– Да нет, просто.
– Просто, так скажи ему. Сегодня же и скажи.
И я сказала.
Григорий был ошарашен, я поняла, что он совершенно ничего такого не ожидал, да, он был застигнут врасплох, шокирован неожиданной новостью, но я видела четко, что не испуган. Нет, испуган он не был, совсем не был.
Он сел на кровать, достал свою идиотскую гитару и затренькал на ней что-то печальное.
– Что ты молчишь, – набросилась я на него. – Что молчишь? Скажи что-нибудь.
– А что говорить-то? – Григорий поднял на меня глаза.– Завтра суббота. Пойдем и подадим заявление в загс.
– Будем свадьбу играть?
– А что?
Григорий, тогда, наконец, отложил свою гитару в сторону, и посмотрел мне прямо в глаза.
– Я думал, ты меня любишь, раз мы это самое….
И вот раз мы это самое, то и подали заявление в загс, и написали маме, которая приехала, вырвалась на два дня, и сыграли свадьбу, и он увел меня в свой домишко, все удобства во дворе, в маленькую комнатку, за стенкой свекровь с золовкой, а как только мне дали справку о беременности, я уволилась, и укатила в Днепропетровск. Григорий на прощание сказал, что приедет ко мне, и через три месяца, не написав ни одного письма, появился на пороге нашей квартиры с чемоданом на руках.
Было это тридцать семь лет назад.
Через два месяца после его приезда я родила Ольгу, мы стали жить вчетвером в двухкомнатной квартире: в одной комнате мы, в другой мама.
Вообще-то до этой квартиры, которая досталась маме от второго мужа, старика, за которого вышла уже не молоденькой, а он был в преклонных годах, мы жили в коммуналке.
Мама вышла замуж второй раз через десять лет после смерти моего отца.
Отец был летчик, но война пощадила его. Он вернулся с войны целый, хотя два раза его самолет был подбит. Вернулся, и мама забеременела мною. Много позднее я узнала от мамы, что у меня был брат, но в войну, во время оккупации он умер. Отец вернулся, война пощадила их, но счастье длилось недолго. В тайге, на полигоне, куда он ездил с инспекцией, его укусил энцефалитный клещ, и из той командировки отца привезли на носилках.
Его парализовало, и мама восемь лет, всю свою молодость прожила, ухаживая за парализованным мужем.
А потом одна и одна. И только когда время перевалило за сорок, она неожиданно вышла замуж за моего отчима, профессора, преподавателя Днепропетровского политехнического института и старого холостяка, который неожиданно решил жениться, когда ему было уже за шестьдесят.
Мама взяла меня и переехала в его двухкомнатную квартиру в старом дореволюционном особняке с лепными украшениями.
Они прожили три года, когда неожиданно отчим скончался от инсульта, оставив маме квартиру.
И это та самая квартира, в которой живу я. Я имею на это полное право, это моя мать выстрадала эту квартиру, и оставила ее мне, она моя, а он пришел сюда с одним чемоданом, и пусть уходит отсюда так же, как пришел, с одним чемоданом, возвращается в свой Воскресенск.
– Мама, но его там никто не ждет, – сказала мне Ольга.– Кому он там нужен.
– А здесь он тоже никому не нужен, – сказала я.
Я очень боялась, что дочка скажет: он нам нужен, но она убоялась моего гнева и промолчала.
Я сейчас вспоминаю прожитые тридцать семь лет, и ничего, связанного с ним хорошего и вспомнить не могу.
Снова пишу. Уже вторая неделя пошла, а от дочки и внучки ничего. Тишина. Никаких шагов к примирению
Перечитала записи.
Прыгают мысли, вспоминается все урывками какими-то.
Но буду продолжать.
Дети, Маша и Ольга прочтут, и стыдно им будет за то, что меня мучили, не понимали.
Да, так вот, день его приезда.
До этого не было ни писем, ни звонков, тишина.
Мать переживала, хоть и была у меня печать в паспорте, ну да паспорт каждому не покажешь, а результат такой; уехала дочка в дальние края и вернулась одна, неожиданно. А к весне беременность стала видна, и мать, я же видела, ходила, опустив голову, а я строила план, как мы будем одни растить ребенка, дочку, я хотела только дочку, и вот мы будем растить ребенка, а потом я встречу хорошего человека, пару мне настоящую.
А с Григорием разведусь, пустяки, разведут, раз мы в разных городах живем, и он не едет.
Мама смотрела зорко, боялась, что я переживаю, плачу по ночам, уговаривала меня, что надо сохранять спокойствие и жить ради маленькой, а если тосковать начну, то ребенку плохо будет, они, дети, все чувствуют, там, внутри нас.
В воскресение я собиралась пойти гулять с подругой, и когда раздался звонок, я решила, что это Томка за мной идет, а я еще и не собралась.
Пока я дошла до прихожей, мама уже открыла.
Я стою в дверях, ведущих в прихожую, халат на животе задрался и пуговица расстегнута, тесноват он мне, лицо все в пигментных пятнах, и на голове волосья торчком, не прибранные, а он стоит в дверях, в правой руке гвоздика, в левой чемодан, а за спиной гитара торчит.
Чистенький такой красавчик, рубашка белая и улыбочка шесть на девять, как обычно.
Мама руку к сердцу прижала от неожиданности, но говорит удивительно спокойно:
– Ну, заходи зятек, коли приехал…
Он еще шире улыбнулся, через порог шагнул, гвоздику ей протянул:
– Здравствуйте, мама!
Ну и все, вижу, она сразу растаяла, цветок взяла, а у меня слезы из глаз потекли ручьями, и на халат мой застиранный закапали, закапали.
Григорий ко мне подходит, целует казенно и произносит так, как будто не было этих трех месяцев неопределенного молчания:
– Здравствуй, Лариса.
Тут меня и прорвало. Я села на сундук, он еще от отчимова деда остался, да так и стоял в прихожей. Я на него опустилась и зарыдала в голос.
– Видишь, что ты наделал,– мама с упреком смотрела на Григория. С легким упреком, не так, как следовало бы. – Три месяца ни слуху, ни духу. Ни письмеца, ни звонка. Мы уже и ждать перестали.
– Да я вот думал со дня на день, приеду и приеду. И не писал. А меня не отпускали на работе, то да се….
Григорий присел на корточки рядом со мной, и пытался оторвать руки от моего лица, а я все плакала, и плакала, хоронила свою мечту, свою придуманное будущее, без него, без Григория.
Я как посмотрела на этих двоих, мать и Гришку, так и поняла, что теперь мне от него не скоро избавиться, мать будет против, уж очень она рада была, что зять приехал, глаза так и сияли. Теперь ей можно будет с высоко поднятой головой мимо соседских кумушек ходить, и мои истинные чувства ее нисколько не волновали, да и не догадывалась она о них.
Позднее, может, и догадывалась, а в тот момент нет.
Я слезы вытерла, мужа поцеловала, и все, началась наша жизнь втроем, а в скорости и вчетвером.
Каждый божий день заполнен заботами, неустанной суетой, а потом проходят годы, и силишься что-то вспомнить, оглядываясь назад, и вспоминаются какие-то мелочи:
Машенька за контрольную по математике получила тройку, и горько плакала. И пришлось мне садиться и сидеть, решать, думать, подтягивать, а Григорий сидел на балконе, играл на гитаре, что-то мурлыкал себе под нос.
Конечно, справедливости ради надо сказать, что и от него был в доме какой-то прок, он врезал замки, чинил водопроводный кран, приносил домой картошку, притаскивал в августе арбузы.
Денежка у его водилась всегда, хотя зарплату он мне отдавал до копейки, ну да у электрика всегда найдется левый заработок.
Он ушел из ЖК, где мы работали вместе, на стройку, где больше платили, а пили, не меньше, и он часто приходил домой выпивши, молчал, играл на гитаре, и на мои крики, что он сопьется, не обращал никакого внимания.
Как глухой становился.
Свекровь нам не докучала, приезжала за все годы два раза. У нее в Воскресенске дочка была, младшая, вот она с той семьей и жила.
Мама старела, и все, ну буквально все, в семье решала я.
Подруги мне завидовали, что у меня тихий смирный муж, красивый и на гитаре играет, и приводили меня своими похвалами в ужас.
Я не хотела такого себе мужа, и все его достоинства в моем сознании были пороками:
Я никогда не мечтала, чтобы у меня муж был красивый, главное, чтобы на коне, его игра на гитаре никак меня не прельщала, а тихости и смирности я предпочитала уверенность в себе.
По сторонам я пыталась смотреть, искать подходящий вариант, и на меня, хоть красавицей я никогда не была, многие мужчины внимание обращали, но все они либо совсем мне не нравились, либо были при женах и детях, и ничего серьезного на стороне заводить не собирались.
Пару раз я ездила в отпуск на курорт, в санаторий, одна, там за мной тоже ухаживали, но опять-таки всякая шушера, и я махнула на личную жизнь рукой.
Хотя опять-таки, с точки зрения окружающих меня женщин, с личной жизнью у меня все было в порядке, муж мною никогда не пренебрегал, чего никогда не было, того не было, но после неожиданной, от инсульта, смерти мамы я долго не могла оправиться, а потом перешла жить в мамину комнату, привесила крючок на дверь, и на просьбы мужа открыть отвечала отказом.
Тогда он, наверное, и завел свою кикимору, а может быть, они и раньше снюхались, не знаю, он мне не докладывал.
Кикимора его была моложе его, вдова, жила с сыном, в двухкомнатной квартире, и он к ней уйти не мог, вот и оставался в этой квартире, а какое он имел право в ней находиться? Квартира мамина, и чего ему здесь было делать?
Когда все это случилось, Маша замужем была и Ольгушка уже родилась, так что мне забот хватало. Мама годик не дожила, чтобы прабабушкой стать.
Маша с семьей жили у свекрови, пока свою квартиру не получили, а я опять мыла, стирала, нянькалась, водила девочку по кружкам, потом в музыкальную школу.
Конечно, способности к музыке у Ольги от него, от Григория, но если бы не я, разве она закончила бы музыкальную школу?
Это я семь лет с ней сидела, гаммы разучивала, пальчики поправляла, каждый раз отводила ее в школу и приводила обратно до двенадцати лет, потом она сама стала ходить.
А он что? Он только на концерты ходил.
И то, что Ольга сейчас в консерватории, моя заслуга, а не его.
Он дальше того, чтобы с ребенком погулять, в садике посидеть, посмотреть, как Маша в песочке копается, дальше этого он в воспитании никогда и не шел, и все мечтал о сыне, все уговаривал меня еще родить, но я не захотела.
Мечтала жизнь переменить, другого найти, а потом поздно было.
И за все свои труды не так уж много я от детей просила, чтобы хотя бы при мне они ему ни чувств, ни внимания не оказывали, отвернулись бы от него, за то, что он на стороне любовницу себе завел, перечеркнул годы нашей совместной жизни, унизил меня и детей тоже.
Да, да, я считаю, что детей он тоже унизил, а то как же? Какой пример подал?
Я как-то ему об этом сказала, об унижении, о плохом примере, и он ответил, впервые ответил, говорить научился вдруг, когда с той стервой связался:
– Я нормальный пример детям подаю, показываю им, что чувства важнее всего, а ты всю жизнь чего-то хотела, а на чувства тебе было наплевать, на мои, во всяком случае, точно, а своих у тебя никогда и не было.
Я от оскорбления даже ответить толком ничего не смогла, хотела вещи его из квартиры выкинуть, и замок сменить, но Маша сказала, чтобы я ничего не делала, он имеет полное право жить там, где всегда жил:
– Больше тридцати лет прошло, как он уехал из Воскресенска, здесь у него мы, друзья, работа, куда он уйдет. Оставь его в покое, мама.
Пришлось оставить, Машка всегда любила отца, особенно когда маленькая была.
Но Ольгушка, я считала, она моя внучка, и его совсем не любит, а тут вот захожу в комнату. Нет, дело было так.
Ко мне приехала двоюродная сестра с дочкой из-под Москвы, навестить могилы родителей.
Мы редко видимся, а все детство провели вместе, и для меня ее приезд всегда радость.
Две недели пролетели незаметно, а в день отъезда я устроила у себя небольшую прощальную вечеринку.
И вот во время этой вечеринки все и произошло:
Вдруг вижу, Ольга куда-то пропала. Нет ее ни в комнате, ни на кухне.
У меня сердце так и замерло.
Открываю дверь в его комнату, и пожалуйста! Наплевав на все мои просьбы не общаться с дедом, который так меня оскорбил и опозорил, она сидит у него в комнате на кровати, держит все ту же гитару, которой в обед сто лет, и, наклонив голову, перебирает струны. И выражение лица у нее точно такое же, как когда-то было у Григория, когда он за мной ухаживал.
А Григорий стоит в проеме открытой двери на балкон, курит прямо на ребенка и улыбается.
Улыбается и глядит на нее, как будто любит, как будто он хоть палец о палец ударил с той поры восемнадцать лет назад, когда она родилась.
И я сразу почувствовала, что им хорошо тут вдвоем, и я здесь лишняя, ну и закричала:
– Сколько раз я тебя, Ольга просила, не общаться с ним хотя бы в моем присутствии.
А Ольга мне в ответ:
– Хочу и общаюсь…
И это при сестре и племяннице!
Еле-еле удержалась я, чтобы за волосы ее отсюда не выволочь.
Сказала только:
– Раз так, ты мне больше не внучка!
И закрыла двери.
А тут Маша подходит и я ей:
– Хорошо твое воспитание!
А Маша говорит:
– Ты, мама, совсем тираном стала. Продохнуть не даешь, все учишь, как нам жить, и что делать. Отцом всю жизнь командовала, теперь нами. Дай хоть Ольге покой. В конце концов, он ей родной дед.
– Какой он дед, какой дед! Еще и связался с этой!
– Ну, от этого он ей дедом, а мне отцом быть не перестал.
Вот так, случайно, я выяснила позицию дочери в этом вопросе.
Ну, довели меня до слез, я ушла на кухню, заперлась там, и только вышла перед уходом сестры с племянницей, поцеловалась с ними, зять и дочь увозили их на вокзал, к поезду. Вечер, конечно, был испорчен, никакой радостной вечеринки не получилось, и все потому, что он в этот вечер не ушел к своей!
Вот с той поры месяц прошел, я уже всю свою жизнь описала, а с их стороны никаких шагов навстречу для примирения нет и нет.
Скоро у Ольги концерт в консерватории, неужели она не пригласит?
Вчера вечером, когда я думала расстелить постель и сидела перед окном, смотрела на освещенные окна квартиры зятя, думала, что они там делают-поделывают, раздался телефонный звонок.
Ольгушка позвонила, пригласила меня быть на концерте.
– А пригласительный я тебе на столе оставлю,– добавила она. – Зайдешь, возьмешь.
Я сдержанно поблагодарила, а у самой сердце так и запрыгало в груди.
Завтра вечером я пойду на концерт, а это, как ни верти, первый шаг к примирению.
А простить их придется. Не могу же все время только на их освещенные окна смотреть, я же скучаю, плохо мне без них…
***
СТИХИ
ЕДУТОВА Ольга Николаевна – поэт, автор сценариев, чтец и декламатор, ведущая концертных программ, руководитель молодёжной литературно-поэтической студии «Мастерская настроения» г. Долгопрудного. Член ЛИТО «Клязьма» с 2002 года.
Окончила Куйбышевский политехнический институт (специальность инженер-электрик). Работала в сфере промышленной кибернетики, робототехники, патентоведения. С 1977 года была начальником сектора и ведущим конструктором ДКБА. С 1993 года возглавляла отдел по делам молодежи администрации г. Долгопрудного.
С 1995 года в рамках реализации молодежной политики в городе Долгопрудном сотрудничала с ЛИТО «КЛЯЗЬМА» . Направление — поддержка творческих инициатив молодежи. Как поэт стала принимать участие в мероприятиях ЛИТО с 2002 года.
С 2010 г. – руководитель молодёжного творческого объединения «Мастерская настроения». Организатор молодежного поэтического конкурса, член редакционной коллегии альманаха «Молодые голоса Долгопрудного». Организатор и ведущая практически всех мероприятий объединения «Мастерская настроения», организатор и конкурса «Молодые голоса Долгопрудного» (председатель жюри с 2013 г.), организатор очень многих городских творческих, поэтических, музыкальных мероприятий.
С 2012 г. состоит в объединении независимых литераторов «Содружество».
Печаталась в альманахах «Долгие пруды», «Русский колокол», «Наследие», «Поэт года», английском журнале «Из России с любовью», в Лондонском журнале «Из России с любовью», в русско — венгерском альманахе «Встречи на берегах Дуная». Ольга редактор 8 альманахов молодёжной поэзии, детской книги «Радужные стихи».
На стихи Ольги написано 15 песен.
Автор поэтических сборников: «Дождь над нашей любовью», «Наслаждаясь необыкновенным», «Солнце не сжечь», «Не Ева», «Я шагаю по Маяковке», «Возвращение».
СТИХИ ДЛЯ АЛЬМАНАХА
НО, СНОВА, КАК МАГНИТОМ
«Речной вокзал». Ночной дорогой к дому -
Из праздничной Москвы в «Чужой» Район,
Где всё давно исхожено, знакомо,
Но глух и давит звёздный небосклон.
Беспутному, так сложно в этом мире
Прильнуть, как все, к уюту и теплу -
Горит очаг в ухоженной квартире.
Ковёр с пушистым ворсом на полу.
Ты, - вся в огнях, Галактикой сверкая,
Моя Москва, Вместилище чудес.
Краса земная или Неземная
Зовёшь к себе, как своенравный Бес.
Бреду по незнакомым переулкам?
Стальным магнитом ворожба Тверской
Притянет ритмом метронома, гулким.
И чудится, что вот, - попал домой.
И застываешь, на прохожих глядя,
Идет народец, двадцать первый век…
Им видится - застыл блаженный дядя,
Смешной и непонятный человек.
Что ищет дед на улицах столицы? -
Давно пора прильнуть к телеэкрану.
А он упрямо изучает лица.
И ждёт, - Где призрак? - что залечит рану.
Ночь, и Тверская потеряла голос,
Фонарь ослеп, мерцает свет витрин.
К метро, очнувшись, господин шагает.
На улице безлюдной – нелюдим.
Спешит опять ночной дорогой к дому, -
Где глух и тёмен зимний небосклон.
Он - нелюдим, но точно не бездомный.
Он до сих пор не понял. Что есть дом?
КРЕЩЕНИЕ
Снег, тишина, машины занесло.
А кто- то веселится, славя праздник.
Петард каскады в небо запустил,
И закружился фейерверк - проказник.
Шары взлетели, радуя народ,
Двор осветили, душу отогрели.
Пред храмом Спаса разбивают лед.
Готовятся крещенские купели.
ПОЭЗИЯ
Нет стиха, который бы хотела
Я сегодня здесь для Вас прочесть!
Нет стиха, но есть душа и тело,
Я и Вы сегодня вместе здесь.
А еще поэзия - Богиня,
Избранным – проклятье? - Тыщи лет
Падают космические ливни,
Шквалами бунтующих комет.
Дивная планета Сладострастья,
Озарённый творчеством зенит.
Плен соитья счастья и несчастья,
Покоренный, Словом - монолит.
На вершине правит невесомость,
Царство независимых частиц.
Быть поэтом - это не бездомность.
Это - быть Вселенной без границ.