Он встречался с находкой для шпиона совсем недавно: вопреки обыкновению ловил пулемётные очереди псевдонимов, многоточия необоснованных «Ты в курсе», предупреждения, похожие на ангажементы, издёвки над модными сплетнями, похожие на предупреждения, косвенные сводки с нейтральной лесополосы, звучащие как послания, переданные бескорыстно и самовольно — без просьб и без ведома отправителя. С непривычной чёткостью, но словно издалека, видел безучастные глаза и нарочито голодный рот, якобы в шутку припоминающий «стрёмный и горький вечер» — предыдущее пересечение траекторий.
Мысли автоматически переключаются на то, что полусветский хроникёр с нехарактерной лиричностью называл "стрёмным и горьким вечером". Не стоит поддаваться наваждению флэшбэка — ни сейчас, ни в размытом потом.
Но он поддаётся.
***
В оливковом сумраке видимый мир пульсирует в унисон с невидимым. Который — невидимый?
Поздно.
Мглистое грозовое сияние придаёт трясинному ландшафту чёткость барельефа.
Пляска болотных духов, огни на взметнувшейся зыби. Не сквозняк шелестит у взмокших висков — шторм уже здесь, он вызрел в пограничных глубинах или ещё дальше, на обратной стороне глубин.
Битумное море ложится на вязкий берег.
Агония ломанных силуэтов. Экстатическая. Торжествующая.
Он с ними.
Но за чертой.
Шулерский метод выхода не применялся. Кому рассказать — посмотрят в глаза и не поверят. Пограничье хлещет из него, через него. Опять.
Всю его жизнь этот шторм засыпал, пробуждался, забрасывал в обманчивый штиль сердцевины, выносил пеной к драному небу. Нынешний вал — девятый?
Неизвестно. Неважно.
Грозовой фейерверк требует жертв. Что же это — буря или охота? Охота или жатва?
Неизвестно. Неважно.
Прямо по курсу — великий выворот наизнанку. Пограничье не будет прежним. Мириады болот на подступах к черте не будут прежними. Ватная мякоть дневного мира не будет прежней — не сможет быть.
Следующий удар молнии — вопрос мгновений. Мишеней в избытке.
В зону поражения настойчиво лезет персонаж, загробно окрашенный зеленоватой полутьмой — штормовой или болотной?
Неважно.
Гортанный выкрик. «Отвянь», в переводе на литературный. С которого языка? Не вспомнить. Неважно.
Планомерно умирающая от голода «находка для шпиона» — дрогнувший подбородок, безучастные глаза — отскакивает.
Охота завораживает, но охотник действует спонтанно, немотивированно, непоследовательно: игнорирует тех, кого не жалко, спугивает добычу, которой извращённо симпатизирует...
И не отшатывается от «любимого врага», то есть единственного приятеля на болотце.
***
«Не было ничего, ты просто временно помешался», — думает он, завязывая шнурки. — «Не в первый раз: ты же ходок за черту, видишь то, чего нет, не видишь того, что есть. Пограничную зону заволокло туманом — вот и все последствия великого выворота, а к самоубийству любимого врага ты отношения не имеешь. Птеродактили загодя наболтали условно похожую историю? Дату он выбрал чересчур удачно? Есть такая штука: совпадение. И всё-таки: там отвернулся, того пожалел, эту не тронул... Какого хрена?».
На пороге его терзают сомнения иного свойства: он понимает, что ни разу не видел гусеницу на пленэре, и пугается за неё.
Если в антураже промёрзшей повседневности он ощутит себя ободранной вороной и тут же в таковую превратится — тем лучше, пусть хозяйка безвоздушных замков полюбуется на изъяны фактуры. Но он не испытает ни капли злорадства, если его спутница потеряется в ватной мякоти, если фирменное каре — обнажающее шею, удлинённое у лица — приобретёт под солнцем дешёвый, искусственный блеск.
Кстати, зачем ей понадобилась эта лужа мерло на подушке? Тревожное зарево — превентивный сигнал опасности? Защитный приём? Есть же личинки бабочек, хвост которых похож на голову змеи.
Зря дёргался. На бульваре гусеница меняется, но не теряет лоска: чешет по коричневой кашице стремительно, нервно, и от этого кажется ещё тоньше. В сапогах на каблуках. Замшевых. Цвета пыльной морской волны — иного определения он подобрать не может. Впрочем, нетривиальный оттенок с ними не надолго.
Зачем она выскочила на улицу в обуви, вопящей: — «Такси подайте прямо к подъезду»? Для красоты? Нет. Убойная сила камуфляжных тимберлендов тому порукой. Не хотела смотреть на спутника снизу вверх? Он бы удивился, окажись догадка верной, но эта версия правдоподобней варианта «для красоты».
Смешной или жалкой гусеница не выглядит, за подставленный локоть цепляется, отзываясь на галантный жест, а не потому что нуждается в опоре.
Естественное освещение углубляет противоестественный багрянец гладких волос. Который почему-то не кажется противоестественным. До оторопи не кажется.
Господи, вдруг она не красит эту холодную лаву? Ведь так бывает: невозможное существует у всех на виду, прикинувшись виртуозной имитацией невозможного. По чести, только так и бывает.
Он пялится на гусеничную причёску достаточно долго, чтобы осознать: никто из них не торопится надеть капюшон. На лютом морозе. Бульвар, коричнево-рыхлый, бугрящийся сугробами, видится оттаявшим, почвенно влажным, предлиственным — межсезонным. Недурной у гусеницы эффект присутствия. Да, ей повезло с ресурсами на материальной стороне мира — безвоздушным замкам есть на чём развернуться, но теперь понятно, какой клей держит их на самом деле.
Удивительно и то, что гусеница с её ультиматумом — «Мне нужен союзник» — не кажется навязчивой, приставучей как банный лист, скучной. Рядом с ней не ноют виски, не затекают плечи. Сфера её влияния не пахнет предрассветной тьмой, океаном и миртом, но водорослями Саргасс и горьким апельсином — пожалуй. Впрочем, если сравнивать с дневной ватой, мутная водичка болотца не покажется стоячей, а безвоздушные замки — безвоздушными. Это всё, что нужно знать о его отношениях с дневной ватой.
Раньше он, беглец, эмигрант и гастролёр, полагал держателей пространства особым видом. Позже недоумевал: — «Где я их откапываю?». В конце концов проморгался и признал, что способностью перекраивать лоскуты макрокосма наделены почти все. Большинство привносит нюансы в уже имеющиеся очертания — так гусеница сейчас подретушировала бульвар. Красиво исполнено. Слишком многие, сами того не замечая, создают непростительно унылые картинки, на фоне которых потом и кукуют. Редкие экземпляры творят пространство из ничего, уникумы одухотворяют материю и материализуют незримое. Высший пилотаж.
Отстранённая теория сменяется субъективными песнями опыта. Кого он только ни уличал в сотворении мира, кто только ни принимал комплименты чужому космосу за желание регулярно бросать в нём якорь, ни превращал свои тенистые бухты в куски ватной мякоти, которая есть повсюду и которая обрыдла. Заповедные территории, не подвергшиеся скоропостижной размифологизации, благословляемые, что бы там в своё время ни происходило, можно перечесть по пальцам одной руки.
На то и уникумы.
Они тормозят возле отбитой у снега скамейки, забираются на спинку как на жердь, закуривают.
Школота школотой.
— Как ты думаешь, нас видно с проезжей части? — усугубляет гусеница.
— Сомневаюсь. А что?
— Было бы круто спалиться вот так сразу.
— Да ладно, — отвечает он подчёркнуто флегматично. — Город большой.
— А болотце не очень, даром что расползлось.
— Сейчас середина рабочего дня, — пожимает он плечами.
— Какого дня? — с наслаждением недоумевает гусеница.
— Резонно, — он выдыхает дым сквозь самоедскую ухмылку, пускается в рассуждения: — Но должен же быть стабильный доход у половины фауны. Хотя бы у трети. То есть нельзя исключать, что горстка представителей означенной фауны трудится как честные люди — или имитирует процесс — по расписанию. Можно предположить, что сорок часов в неделю заняты те, кого не встретишь на болотце раньше семи, хотя прочие ориентируются на время заката, особенно осенью и зимой, кто не пропускает ни одного уикенда, за кем тянется ничем не перешибаемый флёр уныния, породить который может только фасад образцовой ячейки общества...
Гусеница хихикает сально. Издевательски. Переходя на личности. Понятно, наугад бросаемые камни приземляются в конкретных огородах. Чёрт, а ведь по последнему пункту он надеялся ошибиться.
— Я не беспокоюсь на самом деле, — признаётся она, отдышавшись. — Просто было любопытно, подбросит ли тебя от слова «спалиться». Демонстративно не подбросило. Что до меня, я предпочту избежать нежданных встреч с не спящими, не занятыми и не молчаливыми, но, в сущности, почему бы тебе не выгуливать вдову своего дружка?
Гусеница запрокидывает голову, выдыхает струйку дыма и выдаёт:
— Это не я подсадила его на загулы в пограничную зону. Он достался мне готовым продуктом, хоть на стену вешай как эталон стиля. Или как плакат — в диспансере соответствующей специализации.
— Достался...
Он опять думает о свойствах пространства, допуская, что на территории, где трясину по мановению холёной руки сменяют безвоздушные замки, у гусеницы два основных режима — обалдевшая до звенящей тишины подружка ходока за черту, ныне переквалифицированная в девушку с блистерами, и la belle dame sans merci — поэтому в замороженную дневную вату она сорвалась, чтобы оперативно стать чем-то третьим.
____________________
Скачать в ePub/Fb2: https://author.today/work/115789
Аудио здесь: https://vk.com/ecstatictotaketheblame?w=wall-184331122_2731
_____________________
Всё течёт, дробится и изменяется. Я заявлял, что будет восемь ошмётков, я ошибался — их девять.
Я знал, что эпилог будет, но не знал, что будет в эпилоге, кроме камео, без которого у меня редкий текст обходится. "Нельзя просто так взять" (с) и обойтись без камео.
Теперь знаю, но это не точно. Не будем зарекаться, смешить судьбу и птеродактилей — и так ржут и не стесняются.
____________________
А прямо по курсу ошмёток 8, "Две Ave и три Pater Noster".