Добро, что мы дружили с ним.
Добро, что мы дружили трудно.
Он был подобием полудня,
а я – в коптилке керосин.
В те годы я поклясться мог,
что керосин не нужен полдню.
Но он любил вглядеться, помню,
в мой фитильковый огонек.
И даже иногда ладонь
совал в огонь,
а после жеста
дивился, что умеет жечься
столь незначительный огонь.
Мой друг иным огнем сверкал,
не предназначенным для жженья.
Таким бывает отраженье
светила промеж двух зеркал.
Мой друг играл. И тем светил
любой компании застольной.
Любой Виталькин номер сольный
застолье смехом золотил.
По мановению руки
являлось нам лицо феллаха,
который по ступенькам страха
влезает в танк за рычаги.
А вот крестьянин пожилой
идет по выставке поп-арта.
А вот работник аппарата,
побитый собственной женой.
Смешно?
Смеяться он любил.
Но смех, должно быть, – форма грусти.
Виталька жизнь свою в капустник
игрой отчаянной рубил.
Игра переходила в страсть
и даже в некую идею.
Виталий поделился ею
однажды походя, смеясь:
«Я превратил себя в сумбур.
Пускай судьба играет с нами.
Но если мы играем сами –
мы можем с толку сбить судьбу».
И он сбивал. Хотя пассив
бывал актива посерьёзней.
Женой переиграешь – бог с ней,
детьми же – боже упаси!
Официально он играл –
учил играть – на фортепьяно
(для всеобъемлющего плана
работа – тоже матерьял).
А сверх программы, для души
играл заядлого туриста,
вкушая ощущенье риска
в расхожих дозах небольших.
И вот, не знаю почему,
в конце маршрута на Алтае,
где полыхал костёр отвальный,
Виталий отступил во тьму.
Наверно, отошёл он, чтоб
к реке спуститься, освежиться,
а не затем, чтобы сшибиться
с судьбою собственной лоб в лоб.
Да и она, наверно, тож
не по Витальку прилетела,
но разобраться не успела –
кто на кого там был похож.
Теперь ту ночь не прояснить.
Догадки остаются втуне.
Поди узнай – что на Катуни
он захотел изобразить…