ПОСТЕЛЬ
(Маленькая поэма)
О, если б небо судило без тяжких сомнений
Так же и мне, оглянувшись на жизнь, умереть!
А.Фет
МЛАДЕНЧЕСТВО
Мир отгорожен прозрачною легкою сеткой, —
Мальчик смеется и тянет ручонки в кроватке,
Бросил игрушку, — и палец, протянутый цепко,
Сильно сжимает, конечно, с мужскою ухваткой.
Счастлива мама, отец расцветает в улыбке.
Мальчик красив, не по возрасту развит и крепок.
Вот он какую струю запустил без ошибки
В папу и маму — почти что достал из-за сеток.
Что ему чудится после кормленья, и что ему снится? —
Мир ограничен родными руками и маминой грудью.
Сколько тепла источают склоненные лица –
Это, наверно, они называются — люди.
Как хорошо засыпать, чтоб потом просыпаться
И покапризничать — как это выйдет, а ну-ка...
Новый какой-то предмет получить, чтобы с ним разбираться.
С папой и мамой втроем поиграть и погукать.
И хорошо б поскорей подрасти и развиться,
Стать как они — интересно, когда это будет?
Ах, как прекрасны, светлы и чисты эти лица,
Это, конечно, они называются — люди.
ДЕТСТВО
Что это мама меня уложила так рано, —
Даже и сказку сегодня не будем читать.
Свет погасила, и в комнате стало так странно.
Лучше не думать, стараться уснуть, не дышать...
Жалко Алешу и Черную Курицу жалко —
Весь ее маленький добрый подпольный народ,
Мне б это зернышко... Видимо, даже под палкой, —
Мама сказала, — английский в меня не войдет...
Маленький Мук отомстил замечательно Шаху —
Каждому ясно, что значат ослиные уши.
А Колобок, хоть и хитрый, но всё же дал маху —
Слишком расхвастался, вот и Лисою был скушан...
Глупый Емеля — и сказка без смысла и толка —
Целое войско разбил, не слезая с печи...
Как же Царевич седлал того Серого Волка? —
И через лес — а в лесу и темно, и сычи,
Тут и Кащеевы слуги, и всякие Буки
Корчат мне рожи и скалят беззубые рты...
Ах, это мамины мягкие, теплые руки —
«Мамочка, я не боюсь, не боюсь темноты!
Это не слезы, а просто...случайно... слезинка...
Я не забыл, что уже совершенно большой...
Да, я закрою глаза, и исчезнет картинка...
Честное слово!... И утром я буду сухой...»
ОТРОЧЕСТВО
Опять в постель загнали предки —
Лежи и в зеркало смотри...
Какие ни глотай таблетки,
А все прыщавость и угри.
В круг света от настольной лампы
Попав, лицо флюоресцирует.
Большими стали руки... Лапы...
Приятно, но не компенсирует.
«Гашу, гашу!» — На мамин возглас.
Те, что постарше, все тусуются...
Проклятый переходный возраст, —
Как тянет вечером на улицу.
Там парни с фиксой смотрят косо, —
Так, что чужак скользит вдоль стенок, —
И девочки стоят с начесами
И в узких юбках до коленок.
И непонятно, в чем причина —
Все те же ноги, та же стать —
Но если ты чуть-чуть мужчина,
То взгляд не в силах оторвать.
И, кстати, все-таки не сказки,
Что при английском при дворе,
Из высших, орден был — Подвязки —
Носили даже на бедре...
Галантность... Рыцари в турнире...
Дуэль за честь Прекрасных Дам...
Вот в школьном написать сортире,
Что я за Катьку жизнь отдам!
А после Кольке врезать! — Правда,
Что толку... Этот Колька — бык.
Прибьет — и Катьку жать в парадном
Пойдет, как он давно привык.
Смеяться будут до упаду...
А Катька, как ни посмотри,
Конечно, девочка, что надо,
Но не мадам... не Бовари...
Но может, как-нибудь случайно,
Не он, а я побью его.
И Катька влюбится отчаянно
В меня — Героя своего,
И это я ее в парадное
Введу под взгляды и смешки.
И там случится что-то главное,
О чем картинки и стишки...
Внезапно все соединилось:
Руки стремительный маршрут,
И возбужденная потливость,
И острый юношеский зуд,
И первый бесконтрольный блуд,
И к самому себе гадливость,
И сердца бешеного стук,
И сон...
А утром был испуг
И стыд...
И снова — повторилось...
ЮНОСТЬ
Первая женщина
Темные сени, в избе запах щей и солений,
Свежая брага в стаканах — хмельная и мутная.
Здесь собираются парни окрестных селений,
Здесь появляется женщина эта минутная.
Статные парни и девки напротив — по лавкам
Тесно сидят за уставленным снедью столом.
С каждым стаканом мои опускаются ставки,
И поднимается брага, вставая колом.
Надо уйти из натопленной хаты в холодные сени
И на крыльцо, чтобы там — в голубые сугробы
Выплеснуть эту окрошку из щей и солений
И успокоить жестокую пляску утробы.
Только вокруг всё предательски зыбко и смутно,
И опрокинуты девичьи лица в оскалы.
Но появляется женщина эта минутная,
Чтобы понять, увести и спасти от провала.
Чтобы потом мне проснуться в предутренней хмари,
В запахах спящего в люльке грудного младенца,
И осознать, что исчезли вечерние хари,
И ощутить ее легкие руки у сердца.
И разбудить ее спящие теплые губы,
И получить эту влажную сладость крещенья,
И возомнить себя сильным и властным, и грубым,
И испросить себе первое в жизни прощенье.
И навсегда с этих пор, как бы жизнь ни сложилась —
Жертвенной будет она, или будет беспутной, —
В сердце твоем остается, как высшая милость,
Первая женщина — женщина эта минутная...
Грёзы
Вот и кончается день, обреченный на прозу,
Сотканный весь из давно надоевших советов.
И начинаются сумерек метаморфозы,
И растворяются грубые грани предметов.
И возникают заманчиво и непреложно,
Стоит забыться, зарывшись затылком в подушки,
Блики и облики жизни почти невозможной —
То ли в ночи светлячки, то ли только гнилушки.
Пошлая пропись, что опыт житейский бесценен.
Дни — отошедший и завтрашний — неотличимы.
Сколько их кануло в долгие годы — без цели,
В годы, которыми мальчики станут — мужчины.205
Но вышивают бессонно-высокие ночи
Связи мечты и реальности — странною вязью
И примеряют к пустотам дневных многоточий
Броские образы в ярких обертках фантазий,
И возбуждают восторженно и воспалённо
Гордые горние грёзы о предназначенье.
Те, под которыми должно погибнуть, — знамёна
Видятся грозно — и осознаются знаменьем.
Но в блекло-сером предутреннем призрачном свете
Вновь торжествует бескрылой банальностью в фразе
Тяжкая статика замкнутой формы в предмете,
Грубыми гранями грабя безгранность фантазий...
ЛЮБОВЬ ОТВЕРГНУТАЯ
* * *
Меня преследует бессонница—
Не доконала бы когда.
И в голове гудит, как в звоннице,
Где бьют во все колокола,
Где все от гуда — содрогается,
Где даже самый воздух — гулк,
Где бесконечно продолжается
Начавшийся однажды звук...
И лишь к утру — в разбитом вдребезги
Моем мозгу смолкает звон.
И ты идешь ко мне из вереска—
Из тишины...
Но это — сон.
* * *
Сон начинается со стона.
И скоро — верь или не верь —
Но ты ночами сходишь с трона
В мою голодную постель.
И снова взброшенные бедра
Податливы и горячи...
И все в мозгу темно и мертво.
И только кровь в висках стучит.
И запрокинуто на белом,
Обожествленное в мечтах,
Смуглеет бьющееся тело
В моих дождавшихся руках,
Пока у края осознания,
Сквозь бешенство и гул в груди,
Я не услышу заклинания:
«Не уходи...»
А после — жадно и устало,
Лицом зарывшись в твой живот,
Я буду пить губами впалыми
Его испарину и пот.
Но вдруг — в какое-то мгновение,
Сменяя этот сон и бред,
В мозгу встает, как откровение:
Тебя здесь нет...
И лишь неистребимо — запах
Твоих подмышек и духов
Впрессован в простынь, перепаханную
За ночь - до поздних петухов...
ЛЮБОВЬ СЧАСТЛИВАЯ
* * *
Зеленой лозой винограда —
В ней бродит не сок, а вино —
Загадана миру шарада,
Разгадки, увы, — не дано...
Росток невелик и невзрачен
Болезненно тонок и крив.
Но, боже, как станет изящен
Ветвей его хищный извив.
Тогда — украшение сада —
Он, в самом конце сентября,
Подарит нам гроздь винограда
Прозрачней куска янтаря.
Мы срежем те грозди — и жаль их—
Но верен обычай веков.
Вино молодое — маджари —
Вольется в ленивую кровь.
В нем зной отошедшего лета
И солнечной силы заряд.
И губы твои — до рассвета
Его аромат сохранят.
И тело, подвластное соку,
Вошедшему в плоть из земли,
Раскроется медленно току,
Горячему току любви...
А утром представится взгляду:
В раскрытое настежь окно
Врывается лист винограда —
Прошитое светом пятно.
* * *
Занавешенный ресницами,
Запрокинут бледный лик.
Губы — алыми зарницами —
Зарождающийся крик.
Руки жаркие — объятьями
Опьяняют кровь мою.
Тело влажное — проклятьями,
Я твое — благодарю.
Не молочное — чуть прелое,
Как осенний нежный лист —
Твое тело бледно-белое
Вырываю из границ,
Из границ, ему назначенных
Долгим искусом незнанья,
Чтоб зрачки твои — незрячими
Становились от желанья.
Чтобы эти губы — алым
Перечеркнутого лика —
Разрешились небывалым
Нутряным утробным криком.
И раскинувшись устало,
Упоённо — в забытьи,
Чтобы ты еще ласкала
Бёдра льнущие мои...
Я твои целую зубы,
Мякоть десен — моя пища,
И мои ладони грубые
На тебе покоя ищут,
И блуждают осторожно,
Будто грубы — не они,
И ласкают нежно кожу,
Груди влажные твои...
Эти руки — не разъять мне:
На излете страстных бурь
Как последнее — объятье,
Как последний — поцелуй.
И замедлен, словно в танце,
Вздох последний — в унисон.
И сплетает наши пальцы
Невесомый чистый сон...
СУПРУЖЕСТВО
Вы Обнажённую Веласкеса —
Мечту, неясность, странный сон —
Увидите ли между ласками,
У женщины исторгнув стон?
В живой, измученной, изученной
На ощупь вдоль и поперёк
Сумеете услышать лучшую
Легенду у семи дорог?
И что Вам чудится — и чудится ль? —
Когда от Ваших слов — в слезах
Над простынями и над улицами
Взметнутся гневные глаза.
Наступит ли для Вас мгновение
Признанья самому себе,
Что эта женщина — волнение
И счастье Ваш на земле?!...
ОДИНОЧЕСТВО
Бог нЕ дал сына — наказание.
За что? — Да мало ли грехов.
Но это значит — осознание
Себя — вне памяти веков.
Но это значит — поколение,
С тобой ушедшее в дорогу,
Твои мечты, твое волнение
За скобки сносит понемногу.
Но это значит — обрывается
Бессрочно сотканная нить,
И душу, образ, облик праотца
Векам уже не повторить.
Твоя смятенная поэзия —
Попытка памятного знака —
В ночИ тебе напрасно грезится
Подобием живого злака:
Все зерна, понятые весточкой —
От нас — потомкам элегическим,
Ничто перед одною веточкой
На старом древе геральдическом.
Бог нЕ дал сына — ты последний,
Совсем один в своем дому.
Ты сам себе прямой наследник,
Увы, не нужный никому.
Живая плоть времен разъята.
Жизнь обрывается в пародию.
Ночь проклята. Подушка смята.
И сигареты на исходе...
СТАРОСТЬ
Среди твоей бессонной ночи
О чем ты думаешь, старик,
И кто в твои стучится очи,
И чей ты слышишь страстный крик.
К кому так хочется прижаться
Высоким старческим челом,
Пред кем так больно признаваться,
Увы, — в бессилии своем.
Зачем в крови еще броженье.
В какие тайные, подчас,
Уносится воображенье
Твое — в глухой полночный час.
Какие сладкие пороки,
Какие стыдные мечты
Бессильный, старый, одинокий.
Еще испытываешь ты.
Чье восхитительное тело,
Возникшее перед тобой,
Ты осторожно и умело
Следишь морщинистой рукой.
Куда зовут воспоминанья?
Какой неповторимый миг
Ты пестуешь в своем сознанье,
Бессонный яростный старик?
Какое жадное желанье
Тобой овладевает вновь —
Вернуть былое обладанье,
Вернуть последнюю любовь.
И всё с тобою — вожделенье,
И рук бессонных маята,
И невозможность возрожденья,
И пустота... и пустота...
СМЕРТЬ
Мир отгорожен больничною белой стеною,
Иглами капельниц скованы слабые руки.
Только глаза с этой искрою вечно-живою,
С вечной готовностью к преодолению муки.
В долгой, короткой, насыщенной, призрачной жизни
Был ты, старик, и красив, и силен, и удачлив.
Матери, Женщине, Другу, Искусству, Отчизне
Ты поклонялся и был — при взаимности — счастлив.
Что тебе чудится после кормленья и что тебе снится –
Мир ограничен больничною белой палатой.
Где эти милые, умные, добрые лица,
Лица так нежно тобою любимых когда-то.
Как хорошо засыпать — если б не просыпаться.
Милые лица склоняются над изголовьем.
Речи неслышны, — но очень легко догадаться,
Что говорят эти губы с такою любовью.
Близко свиданье, — жизнь более не повторится,
И не исправить постыдности и упущенья.
Ах, как прекрасны, светлы и чисты эти лица,
Сколько в них грусти, тепла, доброты и прощенья...