ПРЕДЫДУЩАЯ ГЛАВА ЗДЕСЬ: http://stihi.ru/2021/03/18/8598
Автор - Владимир Иванович Соколов.
1. Камера КТ - 6.
Большая комната на втором этаже дома на набережной Фонтанки. Из окна открывается прекрасный вид на Летний сад, раскинувшийся на другом берегу реки. Сквозь деревья можно рассмотреть жёлто-белый домик – Летний дворец Петра. Сбылась моя мечта: 12 июня 1956 года я принят на работу во Всесоюзный научно-исследовательский институт телевидения. Посередине комнаты стоит на штативе телевизионная передающая камера со снятыми боковыми крышками. Из неё торчат жгуты проводов с разъёмами на концах. Рядом – стол с кипой схем и чертежей и несколько стульев.
В доме №6 по набережной Фонтанки, где мне предстояло работать, до революции находилось Императорское училище правоведения – учебное заведение, приравненное по уровню обучения Царскосельскому лицею. Среди его выпускников много выдающихся государственных деятелей, а также деятелей культуры: поэты А.Н.Апухтин, А.М.Жемчужников, критик В.В.Стасов, чемпион мира по шахматам А.А.Алехин, композиторы А.Н.Серов и Пётр Ильич Чайковский. Теперь же здесь размещался отдел №12 ВНИИТ'а, разрабатывающий аппаратуру для телецентров.
В комнату с камерой меня привела Людмила Георгиевна – эффектная энергичная дама средних лет. Я подумал, что она пользуется успехом у мужчин и привыкла командовать ими. Дама была старшим инженером. Меня отдали в её распоряжение. Этому предшествовала беседа с начальником лаборатории №10, Петром Ефимовичем Кодессом. Он расспрашивал меня о том, где я учился и чем занимался на прежней работе. Разговаривая со мной, Кодесс смотрел не на меня, а на собственный стол, и при этом как-то странно улыбался. Это несколько смущало меня, но позднее я убедился, что он разговаривает так со всеми.
Людмила Георгиевна сказала: «Вот камера, займитесь ею. Надо привести её в рабочее состояние. Если что-нибудь понадобится, позвоните мне». Назвав номер телефона, она вышла из комнаты. Я остался один на один с камерой, которую до этого никогда не видел. Должен признаться, что меня несколько покоробила такая форма обращения с новым сотрудником. Но делать нечего – «взялся за гуж, не говори, что не дюж». Чтобы разобраться в устройстве камеры, я принялся изучать техническую документацию.
Моё одиночество вскоре было нарушено. Раскрылась дверь, и в комнату вошёл человек с папкой, набитой бумагами. Это был крепкий мужчина средних лет, с красным лицом и седыми волосами ёжиком. «Новый инженер?» – спросил вошедший. Получив утвердительный ответ, он представился бывшим начальником отдела, отстранённым от должности, и, придвинувшись ко мне вплотную, заговорил вполголоса: «Я должен вас, как нового человека, ввести в курс дела. Тут полное засилье евреев. Когда я был начальником отдела, я их всех вывел на чистую воду, но меня сняли. Вот тут у меня в папке все материалы, вся переписка по этим делам с вышестоящими инстанциями». Он доставал бумажку за бумажкой и всё говорил, говорил…
Не зная, как от него избавиться, я молчал и пытался продолжать заниматься своим делом, но в то же время, чтобы не обидеть человека, делал вид, что внимательно слушаю собеседника. Наконец он ушёл, пообещав познакомить меня завтра с новыми материалами. Потом пришёл тощий пожилой человек – тоже из «бывших». С печальной улыбкой он начал рассказывать мне о творящихся в отделе безобразиях. Боже мой, как они мне надоели!
Вся эта история с моими «гостями» было бы просто смешной, если бы не имела зловещего оттенка. Ещё очень свежа была в памяти сфабрикованная НКВД история с «врачами-отравителями» из кремлёвской больницы, которые, якобы, вместо того, чтобы лечить руководителей партии и правительства, умерщвляли их по заданию сионистской организации. Они были арестованы в декабре 1952 года. Одним из арестованных был Мирон Семёнович Вовси, генерал-майор медицинской службы, академик АМН СССР, главный терапевт Советской армии. В январе 1953 года арестовали и его жену. Их дочь, Любовь Мироновна Вовси, работала у нас в лаборатории. Люба была замужем за офицером ВМФ и жила в Ленинграде. Её не тронули. Но каково ей было выдерживать взгляды людей, подобных моим «гостям»!
К счастью, 5 марта 1953 года умер Сталин, и врачи были выпущены на свободу. С них были сняты все обвинения.
К концу первого дня работы я уже имел представление об устройстве камеры КТ-6, и задание Людмилы Георгиевны казалось теперь совсем не страшным, а даже интересным своей новизной. Еще раз я мысленно поблагодарил наших институтских преподавателей, особенно Оскара Ефимовача Гольдина, который говорил: «Никто не знает, с какой аппаратурой вам придётся иметь дело, когда вы станете инженерами, поэтому моя главная цель – научить вас инженерно мыслить, то есть «видеть» физические процессы, происходящие в электрических схемах. Тот, кто обладает инженерным мышлением, сумеет разобраться в любой, даже самой сложной радиоэлектронной технике».
Когда на следующий день утром ко мне пришла Людмила Георгиевна и спросила, как идут дела, я представил ей список недостающих блоков и деталей. И тут я оценил организационные способности «ЛГ». Она тотчас стала обзванивать разработчиков соответствующих устройств и делала это так энергично и требовательно, что уже через полчаса моей камерой занималась целая бригада специалистов. Я быстро понял, что «ЛГ», имея весьма скромный запас инженерных знаний, не способна что-либо делать сама, но зато она обладает умением заставлять работать других. В данном случае это качество оказалось безусловно полезным.
Вскоре камера была укомплектована, и я занялся её настройкой. Для меня это была очень интересная и полезная работа. Случайно я открыл развлечение. На скамейках Летнего сада, под сенью деревьев, любили сидеть и «зажиматься» парочки молодых людей. Расстояние до них было большое и невооружённым глазом ничего не было видно. Но если навести на такую парочку камеру, снабжённую телеобъективом, то на экране видоискателя получалось очень хорошее изображение. Наблюдать за Летним садом приходили даже люди из других комнат. Камера, которую я настроил, предназначалась для проверки и «доводки» вновь разработанных камерных блоков.
После окончания этой работы я был вызван к начальнику лаборатории, который объявил мне, что я зачислен в группу разработки телевизионных камер, и представил меня её руководителю – кандидату технических наук Симону Борисовичу Гуревичу. Отныне он стал моим непосредственным начальником.
Лаборатория №10 состояла из группы разработки камер и группы телевизионных комплексов. Последняя занималась вопросами построением всего комплекса оборудования телецентра. Она работала со смежниками – другими подразделениями института и сторонними предприятиями. В комплексной группе разрабатывалась также некоторые устройства для аппаратных телецентра.
Я был очень рад, что попал именно в камерную группу, потому что камера – это «душа» всей телевизионной системы. В ней происходит главное техническое «таинство»: преобразование светового изображения, создаваемого объективом камеры, в адекватный изображению электрический сигнал. Вся остальная аппаратура служит только для того, чтобы без искажений донести этот сигнал до телевизора, в котором происходит обратное преобразование: электрический сигнал превращается в световое изображение на экране.
Я не хочу умалять роль разработчиков аппаратуры для передачи телевизионного сигнала на большие расстояния – это очень сложная техника. Однако, качество телевизионного изображения определяется сигналом, получаемым с выхода камеры. Тракт передачи может только ухудшить его.
2. Четыре кита ГРТК.
Мой новый начальник привёл меня в комнату, где размещались «камерщики» и показал мне моё рабочее место: большой буковый стол с двумя тумбами и полкой для размещения приборов. «Располагайтесь, познакомьтесь с коллегами, а потом мы поговорим о работе»,– сказал он.
Группа была небольшая. В ней было четыре инженера (включая меня) и четыре техника. Все сидели за такими же столами, как мой.
Слева от меня был стол Бориса Абрамовича Берлина. Он был моим ровесником, но попал во ВНИИТ сразу после окончания института, поэтому к моему приходу имел уже большой опыт работы. Это был блестящий инженер. Другого эпитета я не могу придумать. Благодаря изумительной технической интуиции он находил выход из таких положений, когда нормальное знание теории не могло помочь. Поэтому, когда что-то никак не получалось, звали на помощь Бориса. Он был фанатично предан своему делу. Многие советовали ему поступить в аспирантуру, чтобы написать кандидатскую диссертацию, но он не хотел тратить на это время. Берлин был ведущим инженером по разработке студийных и внестудийных камер для всех телецентров страны. На телецентрах его боготворили. Его приезд был праздником. Он помогал студийным работникам настраивать камеры и камерные каналы, обучал их правильной эксплуатации аппаратуры, отвечал на многочисленные вопросы.
В институте на Берлина, как на ведущего инженера, работали специалисты-смежники: конструкторы, разрабатывающие корпус и механические устройства для камеры, оптики, специалисты по электропитанию и многие другие. К смежникам Борис относился требовательно, а когда речь шла о лентяях или о дураках, то даже жёстко. Он мог сказать таким людям: «Идите и доложите своему начальнику, что я отказываюсь с вами работать». Это не всем нравилось, поэтому у Берлина было достаточно врагов.
Берлин был высоким, худощавым, хорошо сложенным молодым мужчиной. Здоровое мужское начало было у него во всём: во внешности, чувстве юмора, поведении, манере общения. Он очень нравился женщинам, но был женат, и жена его, Нина, работала в нашем отделе. Это не мешало ему шутливо общаться с другими женщинами. Однажды произошёл случай, который на какое-то время стал легендой института. Инженер нашей лаборатории Лида Петрушанская, разговаривая о чём-то с Борисом, произнесла фразу: «А что ты мне сделаешь?» – «Укушу», – ответил Борис. – «Не укусишь», – сказала Лида. Борис стал на четвереньки и укусил Лиду за щиколотку. Скоро о том, что Берлин укусил Петрушанскую, знал весь институт. Лиде, как мне кажется, очень понравилось, что её укусил сам Берлин. Он мог, встретив знакомую сотрудницу, взять её под руку и сказать на ушко: «Вы такая молодая, у вас такие красивые ножки, почему вы носите длинную юбку?» Наступала эра мини-юбок. Вот таков был Борис Берлин.
Второй инженер, с которым я познакомился, был Ратмир Абрамович Гамбург. Забавное совпадение: Берлин и Гамбург. Это был худой, болезненный человек моих лет. Он говорил слабым голосом. Позднее я узнал, что у него врождённый порок сердца. Ратмир Абрамович занимался разработкой телевизионной камеры на видиконе для передачи кинофильмов. Видикон – это электровакуумный прибор для преобразования изображения в электрический сигнал. Гамбург имел хорошую теоретическую подготовку и был педантичен в работе (в хорошем смысле). При разработке одного из блоков камеры, он использовал принципиально новое схемное решение. Результат получился блестящий. Блок работал гораздо лучше старых блоков того же назначения. При этом в нём было в два раза меньше деталей. Начальство было довольно и считало, что макет блока можно передать конструкторам для изготовления чертежей и начать выпуск блока на заводе. Но не тут-то было. Гамбург отказался пускать блок в производство, мотивируя это тем, что ему непонятно, почему он так работает. Характеристики блока по его расчётам должны быть другими. «Какая разница, почему, – говорили ему, – работает отлично, и слава богу». Гамбург стоял на своём: «Экспериментальные параметры должны соответствовать теоретическим. Только в этом случае можно быть уверенным в том, что при серийном производстве не будет неприятностей. Я не поставлю своей подписи, пока не разберусь, в чём дело». Он разобрался. Всё оказалось в порядке.
Мне нравился Ратмир. Это был милый интеллигентный человек, с которым интересно было разговаривать на любые темы. Мы подружились и встречались не только на работе. Ежегодно он с семьёй на всё лето снимал дачу в пригороде Ленинграда на станции Горская. Я ездил к нему на дачу, и мы проводили время за интересными беседами, сидя у дома или прогуливаясь по песчаным улицам посёлка. В его суждениях была какая-то особая, несвойственная его возрасту мудрость. Я прислушивался к ним и нередко менял свой взгляд на вещи. В его иронии, обычно мягкой и деликатной, всегда присутствовал оттенок грусти.
Третьим инженером был Роберт Евгеньевич Быков. Он, как и Гамбург, занимался камерами на видиконах. Это был хорошо образованный, умный инженер. Он был аспирантом и работал над диссертацией. Его исследования были безусловно полезны для группы. В этом отношении Быкова не в чем было упрекнуть. Но между ним и остальными инженерами была какая-то невидимая стена отчуждения. На уровне подсознания чувствовалось, что ему глубоко безразличны мы сами и наши дела. У него была одна цель: написать диссертацию, а всё остальное его не интересовало. Став кандидатом технических наук, он перешёл на работу в Ленинградский электротехнический институт, спустя некоторое время защитил докторскую диссертацию, стал профессором, заведующим кафедрой. Карьера состоялась. В этом, вроде бы, нет ничего предосудительного. Но… Я не хотел бы быть с ним в одном танковом экипаже.
Мой друг, Владимир Владимирович Арбузов, позднее со смехом рассказал мне забавную историю. В Лондоне была промышленная выставка. На ней была представлена и аппаратура ВНИИТ'а. В качестве гидов на выставку была направлена группа инженеров, в числе которых были Арбузов и Быков. Как-то раз, в свободное от работы время, они пошли побродить по Лондону. Возникла идея посетить какой-то музей, но они не знали, как найти его. Увидев стоящего на перекрёстке полицейского, Арбузов направился к нему, сказав Быкову, чтобы тот подождал его на тротуаре. Когда Арбузов вернулся, узнав, как проехать к музею, Быкова на месте не оказалось. С трудом Арбузов отыскал его – он прятался за углом одного из домов. На вопрос, зачем он это делал, Быков ответил: «Я не хотел, чтобы меня арестовали вместе с тобой». Увидев изумление Арбузова, он добавил: «Если бы тебя арестовали, я сообщил бы об этом в посольство». В этой истории весь Быков.
3. Я, Гуревич и Левит.
Пора рассказать и о моём начальнике, Симоне Борисовиче Гуревиче. Между собой мы называли его Сёмой. Это был полноватый брюнет с толстыми губами и приветливо улыбающимся лицом с румянцем на щеках. У него вместо одной ступни был протез, который поскрипывал при ходьбе. Это не мешало ему зимой ходить на обычных лыжах, а летом кататься на водных. Характер у него был мягкий, невозможно было представить его ругающим кого-то. А когда его обижали, он только краснел и посапывал носом. Он относился к категории начальников, про которых говорят: «сам живёт и людям жить даёт». При таком характере начальника, группа, казалось бы, должна была стать прибежищем лодырей. Однако почему-то получалось так, что никого не надо было «погонять». Все были сами заинтересованы в работе. Начальник знакомился с результатами и давал новые задания. Симон Борисович работал над монографией по телевизионным передающим трубкам и надеялся, что эта книга будет принята Высшей аттестационной комиссией в качестве его докторской диссертации.
Прежде чем дать мне задание, он поинтересовался, какая работа мне больше по душе. Я выразил желание заниматься научными исследованиями. На вопрос, могу ли я читать статьи в иностранных научных журналах и на каком языке, я ответил, что на двух языках: английском и немецком. Сёма был явно доволен и добавил, как бы шутя, что хорошо бы знать ещё и французский. Я сказал, что, если это необходимо, то месяца через два-три я буду читать и французские журналы.
Мне было предложено заняться исследованием шумовых характеристик предварительных усилителей телевизионных камер и разработкой схем, обеспечивающих высокое качество сигнала на выходе камеры. Шумами в телевидении называют хаотически мелькающие на экране мелкие точки, которые портят изображение. На помощь мне были даны два техника: Света Курочкина и Тамара Войтес. Под моим руководством они подготавливали аппаратуру, необходимую для проведения экспериментов по изучению влияния шумов на субъективное восприятие качества телевизионного изображения. Одним словом, работа закипела. Моими заочными конкурентами были американские, немецкие и французские учёные, занимавшиеся теми же проблемами. Кстати, я выполнил своё обещание, данное Симону Борисовичу, и читал статьи во французских научных журналах.
Получив первые интересные результаты, я показал их Гуревичу. Он одобрил их и сказал: «Я думаю, из этого материала у нас может получиться хорошая статья. Попробуйте написать её». Я попробовал и показал написанное Сёме. Статья ему понравилась. Он внёс в неё несколько поправок и сказал, что сам сдаст рукопись в машинописное бюро.
Когда текст был отпечатан, я увидел над заголовком статьи фамилии её авторов: к.т.н. С.Б.Гуревич и инженер В.И.Соколов. Я был полон радости. У меня никогда и в мыслях не было, что результаты моей работы могут быть предметом статьи в научном журнале. Что же касается соавторства С.Б.Гуревича, то, во-первых, так было принято, а во-вторых, если бы не он, мне бы и в голову не пришло написать статью. Есть ещё и третье: чтобы статья была опубликована, надо было получить рецензию. Рецензентами были «маститые» учёные, которые неохотно давали положительные рецензии неизвестным авторам. И, наконец, четвёртое: Сёме для защиты диссертации нужен был солидный перечень опубликованных трудов.
Пока я работал у Сёмы, все мои статьи шли под двумя фамилиями, и я на него за это не в обиде. «Ну, что ж, – сказал Симон Борисович, – поедемте сдавать статью в редакцию». Редакция журнала «Вопросы радиоэлектроники» находилась на территории ВНИИТ'а, но на другой «площадке», на Политехнической улице.
В редакции Симон Борисович, почему-то покраснев, представил меня полной брюнетке с серыми умными глазами, украшавшими её лицо: «Наш новый сотрудник Владимир Иванович Соколов. Мы с ним написали статью. Он будет работать с вами над её редактированием». Брюнетка с красивыми глазами была Зоя Иосифовна Левит, старший редактор журнала. Бросив на меня изучающий взгляд, она сказала: «Ну, что ж, приступим. А вы, Симон Борисович, коль скоро дело поручено Владимиру Ивановичу, можете быть свободны. До свидания». Покраснев ещё раз. Сёма удалился.
Зоя Иосифовна молча читала статью, изредка задавая мне вопросы или предлагая внести изменения в текст. Я либо соглашался с её предложениями, либо объяснял ей, почему я выразился именно так, а не иначе, тогда соглашалась со мной она. Возникали и дискуссии по некоторым местам текста, именно дискуссии, а не спор. Цель спора – доказать свою правоту.
Цель дискуссии, то есть обсуждения – найти истину. В дискуссиях побеждает логика, а не упрямство. Уже во время работы мне стало ясно, что Зоя Иосифовна обладает тонким чувством языка и хорошо развитым логическим мышлением. После завершения работы она сказала: «Работать с вами – просто удовольствие, не то, что с некоторыми другими авторами, например, извините, с вашим начальником».
Эта встреча положила начало нашего взаимного уважения, а затем и многолетнего общения. Она прекрасно знала русскую литературу, особенно Пушкина и его эпоху. Беседовать с ней на любую тему было интересно и легко. Мы могли часами разговаривать по телефону.
Зою Иосифовну боялись и ненавидели многие не очень грамотные авторы, большинство которых, между прочим, были кандидатами и докторами технических наук. Не испытывая никакого трепета перед чинами и званиями, она заставляла таких авторов многократно переделывать текст. Не отказывала она себе и в удовольствии поиздеваться над ними, соблюдая при этом формальную корректность. Особенно доставалось тем авторам, которые, ещё не зная, кто такая Зоя Иосифовна, осмеливались сказать ей: «Вы ничего не понимаете в технике, а учите меня, как писать статьи». Умные авторы охотно прислушивались к её советам. Статьи, отредактированные Зоей Иосифовной, отличались хорошим литературным языком и ясным изложением мыслей.
Редакторское кредо Зои Иосифовны состояло в том, чтобы ей, которая действительно не разбиралась в технике, была понятна логическая схема рассуждений автора статьи, подобно знаменитой «глокой куздре» академика Щербы. Филолог Щерба придумал фразу, в которой нет ни одного понятного слова, но, тем не менее, логически всё ясно. Фраза эта такая: «Глокая куздра штеко быдланула бокра и курдячит бокрёнка». О ком идёт речь? – о куздре. А какая она? – глокая. Что она сделала? – быдланула. Кого? – бокра. А как она его быдланула? – штеко. Что она делает теперь? – курдячит. Кого? – бокрёнка. А кто такой бокрёнок? – маленький бокр, возможно, сын бокра.
Из здания бывшего Училища правоведения на Фонтанке наш отдел вскоре переехал на основную территорию ВНИИТ'а, расположенную вблизи площади Мужества. Там за одним забором находились здания для научных лабораторий, опытный завод и испытательный корпус. На этой территории протекли почти тридцать лет моей жизни.
4. Командировочная жизнь.
Я с удовольствием занимался научно-исследовательской работой. За первой статьёй последовали другие. Постепенно мы достигли такого уровня, что могли оспаривать результаты работ наших зарубежных коллег и конкурентов. Я горжусь тем, что мне удалось опровергнуть разрекламированное американцами на весь мир преимущество применения каскадных схем в первом каскаде предварительных усилителей.
Мне не раз приходилось делать доклады на конференциях в Москве. Сперва я очень волновался: в зале сидели известные учёные, по учебникам которых я совсем недавно учился. Потом мне в голову пришла простая мысль: ведь в той области исследований, которой я занимаюсь, никто не знает больше меня. Не потому, что я самый умный, а потому, что я этим занимаюсь. Здесь я – учитель, а они – ученики. И страх прошёл.
Вообще, сознание того, что в какой-то, пусть даже относительно узкой, научной сфере, ты находишься на вершине знаний, – одно из самых радостных, самых сильных ощущений, по крайней мере, для меня и мне подобных. То же относится, кстати, и к умению делать что-нибудь лучше других (разумеется, полезное для людей). Лучше всего, если это ощущение радости успеха, возникает от стремления человека к самоуважению, а не от честолюбия. Честолюбие иногда толкает человека к достижению цели любой ценой, в том числе и дурными средствами. Самоуважение не требует обязательного признания извне, хотя, конечно, лучше всего, когда есть и то и другое.
Работа в лаборатории чередовалась с командировками на телецентры. В 1958 году производилась реконструкция телецентра на Шаболовке в Москве. Устаревшее оборудование заменялось новым. Я был назначен руководителем группы инженеров, техников и рабочих-монтажников, которая занималась установкой и настройкой новых студийных камер и камерных каналов, изготовленных на нашем опытном заводе. Командировка в Москву мне понравилась.
Во-первых, до сих пор я имел дело только с камерами, и было интересно приобрести опыт работы с полным комплексом аппаратуры. Кстати, этот опыт мог пригодиться и при проектировании камер.
Во-вторых, командировка давала мне возможность как следует познакомиться с технологией телевизионного вещания, то есть с работой режиссёров, операторов и других участников создания телевизионных программ. Ведь именно для них мы делали аппаратуру. Поэтому хорошее знание технологии вещания было просто необходимо разработчику камер.
А в-третьих, я жил во время командировки не в гостинице, а в семье моей единокровной сестры Нади. Термин «единокровная» я раскопал в Интернете. Он означает, что Надя была дочерью моего отца от первого брака. Общение с Надей и её семьёй, которое стало возможным благодаря командировке, было радостным событием для обеих сторон.
У Нади была большая квартира на Фрунзенской набережной. Семья состояла из Нади, её дочери Иры и сына Васи. У Иры был муж Леонид Лесневский, но я его почти не видел. Он интенсивно работал и писал диссертацию. Муж Нади, Сергей Макарычев, жил с другой женой и лишь изредка навещал первую семью.
Вечера мы проводили обычно вчетвером: Надя, Ира, Вася и я. Удивительно, но нам всегда было интересно вместе. Темы для разговоров были неисчерпаемы. А ведь командировка длилась почти полгода с короткими перерывами. По законам бухгалтерии мы должны были каждый месяц возвращаться в Ленинград и оформлять командировку заново.
Надя была на семь лет старше меня, поэтому её суждения и оценки событий и людей были несколько старомодными. Ира была моложе меня, но достаточно взрослая, поэтому наши взгляды на современность совпадали, и между нами установились наиболее близкие отношения. Вася был, в сущности, мальчишка, но старался выглядеть «большим» и имел привычку не соглашаться с мнением других. Это была симпатичная семья, где не было серьёзных ссор, все любили друг друга и распространяли эту любовь на меня. Ира называла меня Володькой, хотя формально она была моей племянницей, а я её – Иркой. Вася, как самый молодой, не фамильярничал и величал меня Володей. После этой командировки, я не раз бывал в Москве, и всегда меня ожидала радостная встреча.
5. Раймонда в телепроводах.
Работы по монтажу и настройке оборудования шли интенсивно. Завершение работ было приурочено к празднованию Первого мая – Дню международной солидарности трудящихся. О переносе сроков не могло быть и речи. Если какой-нибудь блок «не шёл» мы могли вызвать из Ленинграда его разработчика, который приводил его «в чувство» и при необходимости вносил изменения в схему. Всё делалось для того, чтобы уложиться в срок, но неожиданные неприятности возникали достаточно часто, как это бывает всегда при монтаже и настройке совершенно нового комплекса аппаратуры.
В этой достаточно нервозной обстановке надёжной опорой для меня оказался Виктор Степанович Пьяных, включённый в мою бригаду. Он не имел инженерного образования и был старшим техником. До этого времени я с ним не сталкивался по работе и просто знал, что есть такой старший техник в нашей группе. Лучшего помощника, чем Виктор, я себе не представляю. Умный и любознательный от природы, он всегда стремился понять физические принципы работы схем. Его дотошность нередко ставила в тупик разработчиков блоков, которым приходилось отвечать на его вопросы. Он имел огромный практический опыт в настройке комплексов и отличался безупречной добросовестностью в работе. По технической интуиции он превосходил многих инженеров. Интуиция бывает иногда важнее теоретических знаний, особенно когда надо найти причину сбоев в работе аппаратуры. К прочим деловым качествам Виктора можно отнести его умение ладить с людьми. Это качество было, например, очень важно, когда надо было уговорить рабочих-монтажников остаться поработать ночью, чтобы утром могли приступить к работе настройщики. Рабочие были народом гордым. Пропаганда внушала им, что они «пуп земли». Про них советские пропагандисты-демагоги говорили: «его величество рабочий класс». Поэтому заставить рабочего лишний раз пошевелить пальцем без денежного вознаграждения, было не так-то просто. Между прочим, на нашем заводе заработок рабочего превышал заработок инженера раза в два.
Мы работали обычно с 9 часов утра до 7-8 часов вечера. Иногда, когда что-то не ладилось, приходилось задерживаться и дольше. Обедать мы с Виктором ходили в столовую завода «Красный пролетарий» – там хорошо и дёшево кормили. В качестве закуски к обеду мы брали по бутылке портера и по две порции красной икры, посыпанной рубленым репчатым луком. В то время икра не была дефицитом и стоила недорого.
Работа близилась к завершению. Были ещё отдельные недоделки, иногда возникали отказы. Чтобы аппаратура «приработалась» было решено начать репетиции программ, приуроченных к открытию телецентра. В аппаратной и студии появились «творцы»: громогласные режиссёры и их «помрежи», дикторы, во главе с Игорем Кирилловым, тонмейстеры, осветители, операторы, дежурный инженерно-технический персонал и, конечно, артисты.
Большой театр репетировал балет Глазунова «Раймонда». Раймонду танцевала народная артистка Софья Николаевна Головкина. Рыцаря Жана де Бриена – Юрий Григорьевич Кондратов, а сарацинского рыцаря Абдерахмана – Александр Александрович Лапаури.
Наблюдать за репетициями было очень интересно. Во время рядовых репетиций артисты надевали поношенные, штопаные костюмы. Женщины репетировали в тёплых чулках, небрежно натянутых на ноги: на одной ноге выше колена, на другой – ниже. Во время перерывов балерины отдыхали на коленях у мужчин, чтобы не простудиться. В студии было прохладно, особенно, когда включали кондиционеры.
Я видел на репетиции легендарную Алисию Алонсо, которая готовила для какой-то передачи балетный номер. Во время танца она неожиданно упала. Её партнёр, тоже кубинец, громко расхохотался, за что получил две звонких пощёчины справа и слева.
Однажды ко мне подошёл Александр Лапаури (мы с ним познакомились на репетиции), и указал на юную балерину: «Запомните имя этой девочки: Катя Максимова. У неё большое будущее».
У меня появились знакомые среди артистов кордебалета. Кордебалет был мужской – это были сарацины, сопровождающие рыцаря Абдерахмана, и женский, изображающий придворных дам. Я познакомился с представителями обеих групп. Они рассказали мне много интересного о жизни балетной труппы. Я всегда любил беседовать с людьми других профессий.
Репетиции начинались часов в десять утра. В час дня объявлялся перерыв на обед. «Сарацины» гурьбой устремлялись в буфет, где выстраивалась длинная очередь. Мужчины занимали очередь для дам. Через некоторое время в буфете появлялся помреж и возглашал: «Сарацины, на сцену!» Сарацины, на ходу дожёвывая пищу, спешили в студию. Я смотрел им вслед и думал: уж лучше быть рядовым инженером, чем артистом кордебалета. Заработная плата у них была меньше, чем у нашего техника. Особенно мне было жаль милых, изящных девушек. В перспективе большинству из них «не светило» ничего. Разница в положении солистов и артистов кордебалета огромная, а пробиться в солисты не так-то просто. После обеда репетиция продолжалась еще часа два-три, а затем следовал перерыв до вечернего спектакля, который кончался часов в десять-одиннадцать. И так каждый день.
Когда начались костюмные репетиции с декорациями, я начал фотографировать сцены из спектакля своим «Киевом». Делал снимки для себя, думая, что артистов они не заинтересуют: ведь их фоторепортёры снимают. Однако, когда я показал фотографии артистам, то даже такие знаменитости, как Головкина, Кондратов и Лапаури, не говоря уже о кордебалете, захотели их иметь. Они рассматривали мои снимки с такой детской радостью и непосредственностью, что я отказался от предлагаемых денег и просто подарил фотографии желающим.
Незадолго до начала телевещания обновлённого телецентра нас посетила самая высокопоставленная женщина СССР, министр культуры, член Политбюро ЦК КПСС, Екатерина Алексеевна Фурцева. В чёрной котиковой шубке, с оренбургским белым ажурным платком на голове, она, окружённая начальством, неторопливо шла по телецентру, выслушивая пояснения директора. Все с интересом наблюдали за процессией. Шедший навстречу инженер телецентра Вася Омериди вежливо поклонился гостье, которая ответила ему кивком головы. Васе это понравилось. Пропустив процессию, Вася быстро пробежал вперёд по боковым помещениям, снова пошёл навстречу процессии и поздоровался с Фурцевой вторично. Мы заметили этот трюк и долго потом потешались над Васей.
И вот настало время открытия телецентра, отмеченное большим праздничным концертом. А перед концертом Игорь Кириллов, руководитель группы дикторов (их теперь называют телеведущими), «провёл» телезрителей по телецентру и показал тех, кто создал и установил на Шаболовке новую аппаратуру.
6. Виктор Степанович.
Командировка на МТЦ была очень интересной и полезной во многих отношениях. Но, пожалуй, самым важным для меня было то, что она положила начало нашей многолетней дружбе с Виктором Степановичем Пьяныхом.
Не буду скрывать, написав последнюю фразу, я обратился к словарям, чтобы узнать «нормативное» значение слова дружба. Ничего определённого не нашёл. Общие, расплывчатые фразы, вроде: «близкие приятельские отношения» или «тесное знакомство». По моему представлению, дружба – это состояние любви между людьми, но без сексуальной окраски. Любовь предполагает радость от общения, желание добра друг другу, готовность прийти на помощь, даже жертвуя своими интересами. В основе дружбы лежат два начала: рациональное и иррациональное. Рациональное начало – это общие дела, увлечения и интересы. Иррациональное начало – это собственно любовь, трудно объяснимое влечение людей друг к другу. Без этой составляющей отношения между людьми становятся просто деловым или иным сотрудничеством, а не дружбой. Мы почему-то стесняемся употреблять слово любовь применительно к дружбе и заменяем его бледными эвфемизмами типа «привязанность» или «расположение». При моём понимании слова «дружба» друзей не может быть много. Много может быть собутыльников или соучастников.
Виктор родился в Белоруссии. О родителях его я ничего не знаю. У меня принцип: никогда не расспрашивать людей о личной жизни. Если человеку захочется поделиться, он сам расскажет о себе.
Он был инвалидом Великой отечественной войны. Осколок снаряда повредил ему позвоночник. Поэтому Виктор слегка прихрамывал при ходьбе и не очень хорошо владел левой рукой. Однако он приспособился и мог успешно заниматься физическим трудом. Жил он рядом с ВНИИТ'ом на улице Шателена с женой Натальей и сыном Владимиром. Родители жены жили в Суйде, около Гатчины. Суйда – имение предка Пушкина Ганнибала. Там же находится и его могила.
Мы с Виктором были, казалось бы, разными людьми. Я окончил институт, он – техникум. Я читал «серьёзную» литературу, он – приключенческую и детективы. Я слушал рок и классическую музыку, он – народные песни и эстраду. Однако это не мешало нашей дружбе. У нас была потребность в постоянном общении друг с другом. Мы могли подолгу беседовать на самые разные темы – от житейских до научных. Виктор был от природы умён, любознателен и, благодаря отсутствию высшего образования, свободен от стереотипов и догм. Своими вопросами он мог озадачить самого образованного специалиста, особенно когда тот сам не очень ясно представлял себе предмет обсуждения и пытался скрыть незнание с помощью научной терминологии. С Виктором этот номер не проходил.
Когда у меня появился «Москвич-408», я несколько раз отвозил Виктора в Суйду, куда он ездил на выходные дни помогать по хозяйству родителям Натальи. После этого он «заболел» автомобилем. Как инвалид войны, он получил бесплатный «Запорожец» с ручным управлением. Я обучал Виктора грамотному вождению и обслуживанию автомобиля. Вскоре он сменил его на «Москвич» без ручного управления, купленный уже за деньги, но без очереди, и прилично его водил.
Меня восхищало умение Виктора строить взаимоотношения с людьми. У него везде в институте были приятели. Они охотно выполняли любые его просьбы. У меня в машине сломалась стойка стабилизатора поперечной устойчивости. В автомобильном магазине её купить было невозможно. Это была эпоха тотального дефицита. Я стоял в льготной очереди для участников ВОВ за автомобильным аккумулятором, за тормозным цилиндром и другими деталями. Дожидаться заказанного товара приходилось полгода, а то и год. Автолюбители выкручивались, кто как мог.
Я обратился за помощью к Виктору. «Эскиз стойки у тебя есть?», – спросил Виктор. «Да», – ответил я. – «Пойдём к Коле Егорёнку». Коля был одним из лучших механиков в цеху, где делали аппаратуру для космоса. Ознакомившись с эскизом и задав несколько уточняющих вопросов, он сказал: «Приходите завтра в двенадцать часов». На следующий день Коля вручил мне две стойки, изготовленные из сверхпрочного сплава, используемого только для космических аппаратов. «На всякий случай, если вторая сломается», – объяснил он. Ещё до получения стоек я спросил у Виктора, сколько я должен заплатить за работу. «Нисколько, – сказал Виктор. У нас с Колей свои расчёты».
Почему к Виктору все так хорошо относятся? Почему у него нет врагов? Такие вопросы я задавал себе в начале нашего знакомства. Я с интересом присматривался к своему новому другу. И вскоре понял, что всё дело в давно известной истине: как ты относишься к людям, так и люди относятся к тебе. Однако почему-то (загадка психологии) этой общеизвестной истиной редко пользуются. Часто обиженный кем-то человек распространяет свою обиду на невиновных людей и даже мстит всем подряд.
Виктор охотно оказывал услуги товарищам по работе и знакомым. Часто, узнав о возникшей проблеме, он предлагал помощь по собственной инициативе, не дожидаясь просьбы. Речь могла идти, например, о ремонте телевизора, о доставке из магазина тяжёлой покупки или об одолжении денег. Виктор был человек деловой, имел побочные доходы, и потому у него были кое-какие сбережения. Я не знаю другого человека, который так легко давал бы деньги в долг (разумеется, без процентов). Я, например, делаю это (стыдно признаться) с большой неохотой. Всех должников Виктор заносил в записную книжку с указанием даты выдачи ссуды и срока возврата. В списке было обычно 10-15 фамилий. Он строго следил за тем, чтобы деньги отдавались в срок, и это знали должники.
За несколько лет до пенсии я купил новенький Москвич-2140. Я не собирался покупать новую машину – не было денег, даже с учётом продажи старой. Витя надавил на меня со страшной силой. «Подумай, Володя: тебе скоро выходить на пенсию; старый человек на старой машине – какое жалкое зрелище! Живя на пенсию, ты не сможешь купить новую машину и будешь ездить на рухляди». – «Но у меня нет денег» – «Я тебе дам в долг» – «Но долги надо отдавать» – «Отдашь, когда сможешь, я не буду устанавливать срока». И я купил новую красную машину. Сейчас она уже старенькая, но на ней ездит моя внучка Марина с мужем Костей.
Виктор не любил осуждать людей, даже если они поступали, мягко выражаясь, не совсем хорошо. Он отличался терпимостью к их недостаткам и никогда «не рубил с плеча». Когда я кипел от возмущения неблагодарностью, проявленной кем-то в отношении Виктора, он спокойно возражал: «Но, Володя, мы же не знаем, почему он так поступил. Может быть, были такие обстоятельства, что он не мог поступить иначе». Меня вначале бесили подобные «непротивленческие» аргументы, но потом я понял, что в них большая мудрость, и мне следует учиться у Виктора отношению к людям. И ещё, мне пришла в голову мысль, что неверующий, не читавший библии Виктор по делам своим более христианин, чем многие верующие.
Из того, что я рассказал о Викторе, вовсе не следует, что он был безобидным человеком, неспособным постоять за себя и за других. Когда надо, он мог быть даже резким и не боялся возражать начальству.
Однажды в обеденный перерыв я зашёл к Виктору потрепаться. На столе у него стоял перекидной календарь. Мне надо было что-то объяснить Виктору с помощью чертежа. Я оторвал из использованной части календаря листок и приготовился чертить. Пьяных спокойно отобрал его у меня и сказал: «Товарищ Соколов, если тебе нужна бумага, попроси, а не вырывай листки из чужого календаря». Когда Витя сердился на меня, он всегда называл меня «товарищем Соколовым». Так что при всей его доброте и терпимости, Пьяных отнюдь не был ягнёнком.
Расскажу об одной истории, характеризующий щепетильность Виктора в отношении эксплуатации дружеских отношений. В его Москвиче «полетело» сцепление, а завтра предстояла важная поездка. Надо было отремонтировать его сегодня, а был уже конец рабочего дня. Виктор пришёл ко мне и, описав ситуацию, попросил меня заменить диск сцепления. Работа в условиях его гаража была довольно тяжёлая, но выполнимая. Я знал, как это делается, потому что менял диск сцепления на своей машине. Виктор сказал, что это могли бы сделать механики из институтского гаража за восемьдесят рублей, но он не доверяет им и хочет, чтобы за те же деньги ремонт сделал я. Я согласился, но от денег отказался. Тогда Виктор заявил, что если я не возьму деньги, он позовёт механиков, потому что не может допустить, чтобы я бесплатно «корячился» над его сцеплением. Зная твёрдый характер Виктора, я уступил и взял деньги. Работа была закончена около двух часов ночи. Я зашёл к Виктору домой, мы выпили по стаканчику коньяка, после чего он посадил меня на такси, и я поехал к себе на проспект Энгельса.
Виктор умер, не дожив до XXI столетия. Причиной смерти было полученное на войне ранение. Когда я не знаю, как поступить в отношениях с людьми, я задаю себе вопрос: « А как поступил бы на моём месте Виктор?». Если из-за отсутствия выдержки или по другой причине я всё-таки совершаю дурной поступок, мне становится стыдно перед памятью друга.
В 1959 году меня с Виктором командировали в Херсон. Там построили новое здание телецентра, и надо было установить и настроить студийную аппаратуру. После Москвы это была уже привычная работа.
Когда настройка была практически завершена, и состоялся пробный запуск телецентра, к нам пожаловал сам секретарь Херсонского горкома КПСС. Осмотрев телецентр и выслушав мои пояснения, касающиеся работы студийной аппаратуры, он пригласил меня в кабинет директора и стал расспрашивать меня о семейном положении, о зарплате и об условиях жизни в Ленинграде. Узнав, что я живу в коммунальной квартире в одной комнате с женой, мамой и сыном, секретарь райкома прекратил расспросы и сказал: «Что вы держитесь за Ленинград? Переезжайте с семьёй к нам в Херсон. Мы дадим вам для начала двухкомнатную квартиру в центре города. Будете работать главным инженером телецентра. Зарплата будет в два раза больше, чем вы сейчас получаете. У нас прекрасный климат, природа, рыбалка в устье Днепра. Приобретёте моторку. У нас почти у всех моторки. Нет лучше отдыха, чем на воде. Соглашайтесь. Кроме того, вы будете номенклатурным работником, а это перспектива роста. Подумайте, посоветуйтесь с семьёй, и, если решите, позвоните мне».
Я представил себе набережную Невы, Зимний дворец, Адмиралтейство, стрелку Васильевского острова, вспомнил, как на войне в Восточной Пруссии, чёрными зимними ночами, я мечтал о возвращении в Ленинград, и отказался от предложения секретаря райкома.
Командировкой в Херсон я воспользовался, чтобы навестить дядю Женю, старшего из маминых братьев, который жил с семьёй своей дочери Нины в Николаеве. Я съездил к ним на автобусе и сфотографировал всю семью. Мама была очень довольна.
7. Новая ступенька - НИИЭЛП.
Мне нравилась моя работа в 12 отделе, я был увлечён ею, она давала мне чувство удовлетворения собой. Было и признание в научных кругах. Меня не устраивала только моя зарплата. Дело было не только в материальных потребностях. Моя жена зарабатывала больше меня. Это задевало моё самолюбие. К тому же, мне была неприятна зависимость от Гуревича, который регулярно ставил свою фамилию, как соавтор моих статей. Избавиться от неё было практически невозможно. Это считалось нормой. Поняв, что в 12 отделе в обозримом будущем нет никакого просвета в этих делах, я решил перейти с повышением в НИИЭЛП, сохранив при этом характер работы. ЭЛП – это электронно-лучевые приборы. На этом предприятии, кстати, работала моя жена. Мы уже договорились с главным инженером НИИЭЛП о моём переходе, но судьба распорядилась иначе.
В сентябре 1960 года я явился к заместителю директора по кадрам и режиму (имеется в виду режим секретности) Ивану Павловичу Серову и положил ему на стол заявление с просьбой уволить меня из института «по собственному желанию». Прочитав заявление, он спросил о причине моего «желания». Я честно ответил на его вопрос. «А куда вы собираетесь переходить?», – поинтересовался Иван Павлович. Зная пакостный характер таких начальников и их возможности «подложить свинью», я ответил: «Этого я вам не скажу». Подумав, Серов спросил: «А если мы дадим вам должность старшего инженера в другом отделе, вы согласитесь остаться?» – «Это зависит от того, какую работу вы мне предложите». Серов снял трубку и позвонил начальнику моей лаборатории Кодессу: «У тебя работает инженер Соколов. Что ты можешь сказать о нём?» Трубка говорила громко, и я слышал, как Кодесс вовсю расхваливал меня. «Если он такой хороший, – перебил его Серов, – то почему же ты его не повышаешь. Других повышаешь, а его обходишь. Вот он и подал заявление об уходе из института. Мы его заберём у тебя».
Снова обратившись ко мне, Иван Павлович сообщил, что министр приказал открыть в институте новое направление научно-исследовательских и практических работ: обеспечение надёжности телевизионной аппаратуры. В первую очередь, конечно, космической и военной. В чём состоит суть работ этого направления, и что надо делать, никто в институте не знает. Известно только, что вопросами надёжности интенсивно занимаются американцы.
Серов предложил мне должность старшего инженера-исследователя с окладом 180 рублей в месяц (как у Берлина, – тщеславно подумал я). Он объяснил мне, что на первых порах я должен изучить все доступные материалы по проблемам надежности и представить на утверждение главному инженеру института план работ и проект штатного расписания подразделения, которым я буду руководить.
Чтобы у начальника пока ещё не существующего подразделения было рабочее место, я был включён в состав лаборатории испытаний аппаратуры на механические и климатические воздействия.
Руководил лабораторией замечательный человек – Кузьма Гаврилович Долгих. Это был высокий, крепкий темноволосый мужчина, лет пятидесяти. Он приветливо встретил меня и предоставил в моё распоряжение комнату с мебелью на пять-шесть человек. У нас сразу же установились хорошие деловые, а потом и приятельские отношения. Кузьма Гаврилович заявил, что в мою работу он не будет вмешиваться и предоставляет мне полную свободу действий, но, как начальник лаборатории, готов помогать мне, чем сможет. И это обещание он сдержал. Об этом человеке у меня сохранились самые тёплые воспоминания.
Мне было приятно его доверительное отношение ко мне и желание поделиться со мной жизненным опытом. В физике есть закон сообщающихся сосудов, который говорит о том, что жидкость в них всегда находится на одном уровне. Кузьма Гаврилович утверждал, что этот закон применим и к людям. Многие думают, что там, «наверху» – в министерствах, в ЦК, сидят умные, значительные люди: не чета нам, дуракам. На самом же деле, по закону сообщающихся сосудов, там такие же люди, как и у нас в институте, такое же соотношение людей умных и глупых, порядочных и непорядочных, только прав у них больше. «Поэтому, если попадёшь туда по делам, – заключил свои рассуждения Долгих, – никогда не тушуйся, веди себя с достоинством, помни, что ты не глупее их». Закон сообщающихся сосудов помог мне впоследствии общаться с высокопоставленными особами.
И ещё мне запомнились комментарии Кузьмы Гавриловича к пропагандистскому лозунгу социализма: «Кто не работает, тот не ест». Единственным источником дохода рядовых граждан, являлась работа на государство. Все прочие доходы были объявлены «нетрудовыми» и преследовались законом. Уровень зарплаты был специально установлен таким, чтобы у работающего не могло быть существенных накоплений. Была даже запрещена работа по совместительству (кроме преподавательской деятельности). Люди жили «от зарплаты до зарплаты». Без работы человек не мог просуществовать и месяца. Таким способом государство закрепощало человека, делало его полностью зависимыми от аппарата власти. Очень смелые рассуждения для того времени. За них могли уволить с работы, а то и посадить. Мне было приятно, что Долгих не боится делиться со мной «крамольными» мыслями.
Свою деятельность в области надёжности я начал с изучения литературы. Оказалось, что существует доселе неведомая мне общая теория надёжности, базирующаяся на теории вероятностей и математической статистике. Мы «не проходили» в ЛЭИС'е эти математические дисциплины, а без их знания нечего было и соваться в теорию надёжности. Пришлось изучать математику. Я делал это с удовольствием, потому что познание нового – самое увлекательное занятие.
Большую помощь в освоении практических вопросов надёжности мне оказал доктор технических наук полковник Половко, профессор Военно-космической Академии им. А.Ф. Можайского. Там начали заниматься вопросами надёжности раньше нас. В Доме научно-технической пропаганды на Невском Половко читал лекции по надёжности радиоэлектронной аппаратуры для всех, кто этим интересовался. Я прослушал весь курс и пригласил Половко прочитать несколько лекций для руководства ВНИИТ'а, с тем, чтобы своим авторитетом убедить скептически настроенных руководителей разработок в важности нового направления. Кроме того, полковник Половко был, по существу, представителем нашего главного заказчика – Министерства обороны, что повышало эффективность его воздействия на умы. Моё «пропагандистское» мероприятия поддержал главный инженер Павел Иванович Коршунов. Это был дельный главный инженер, без начальственных комплексов. Он окончил ЛЭИС на год раньше меня. На войне он потерял глаз, но водил машину. Думаю, что водительское удостоверение он получил «в виде исключения», как большой начальник.
Вскоре, с помощью Кузьмы Гавриловича, я сформировал группу из инженеров и техников и мы приступили к работе. В ноябре 1962 года меня повысили в должности: я стал руководителем научно-исследовательской группы. Лаборатория испытаний, куда входила моя группа, была преобразована в контрольно-испытательный отдел. Его начальником и главным контролёром предприятия стал Кузьма Гаврилович Долгих.
Я упоминал о существовавшем на первых порах скептическом отношении разработчиков к моему направлению работ. Оно объяснялось полным непониманием сути дела. Разработчики рассуждали примерно так: «Мы создадим аппаратуру, а Соколов “приделает” к ней надёжность. Абсурд!». Действительно абсурд, если так ставить задачу.
Попытаюсь, объяснить любознательному читателю, в чем тут дело, не слишком обременяя его техническими подробностями. Первая половина XX века была временем открытий функциональных возможностей радиотехники. Она прошла путь от передачи телеграфных сообщений без проводов, до радиовещания, телевидения, радиолокации, радиоуправления, самонаведения ракет, автоматизации производственных процессов и так далее. Разработчики, стремясь к улучшению функциональных характеристик, усложняли аппаратуру, что вело к снижению её надёжности.
Американцы, проведя ревизию аппаратуры, которой была оснащена их армия, ужаснулись: в работоспособном состоянии находилось только десять процентов аппаратуры, остальная аппаратура была в ремонте. Это не только вело к колоссальным экономическим убыткам, но и снижало боеспособность армии. У нас положение было не лучше.
Надёжность аппаратуры, то есть её способность выполнять свои функции в течение заданного времени в заданных условиях эксплуатации, характеризуется численными показателями, которые зависят от множества причин. Все факторы, влияющие на надёжность, должны быть учтены на стадии разработки либо с помощью расчетов, либо путём экспериментальных исследований. Заказчики стали задавать в технических условиях на аппаратуру показатели надёжности. Созданное мною подразделение помогало разработчикам обеспечить выполнение этих требований.
Мы принимали участие практически во всех разработках института. Особое внимание уделялось по понятным причинам космической аппаратуре. Скепсис в отношении нашего подразделения исчез.
В октябре 1963 года моя группа была преобразована в лабораторию надёжности с соответствующим увеличением штатов и расширением круга задач. Начальником лаборатории назначили меня.
Новым направлением работ было обеспечение устойчивости аппаратуры к космическому излучению и факторам ядерного взрыва. Лаборатория была выведена из состава контрольно-испытательного отдела и получила статус самостоятельного подразделения с подчинением непосредственно главному инженеру. Кроме того, она стала отраслевой, то есть должна была осуществлять методическое руководство работами по надёжности во всей телевизионной отрасли промышленности.
Работы было много, работать было интересно. Однако не всегда всё шло гладко, случались и неприятные ситуации.
8. "Союз" - "Аполлон".
15 июля 1975 года должно было совершиться важное историческое событие: пилотируемый полёт и стыковка советского и американского космических кораблей «Союз» и «Аполлон». Наша аппаратура должна была передавать с орбиты миллионам телезрителей советско-американскую встречу в космосе.
ЦК КПСС и Советское правительство придавали этому проекту огромное политическое значение, так как, с одной стороны, он демонстрировал ослабление «холодной войны», а с другой стороны, показывал миру наши достижения в космической технике. Поэтому разработка и изготовление аппаратуры для «Союза» велись с особой тщательностью. Аппаратура имела статус военной, и каждый этап работы контролировался представителями военно-космического ведомства – «военпредами». Все операции по обеспечению надёжности протоколировались, и протоколы подписывались мною и военпредами.
В Москве была создана специальная правительственная комиссия, состоящая из высоких партийных руководителей и академиков для наблюдения за реализацией проекта. В канун запуска в Москву были вызваны главные конструкторы аппаратуры, которой был оснащён «Союз». От нас поехал директор ВНИИТ Игорь Александрович Росселевич, который произвёл себя в главные конструкторы. Была в то время такая «мода» среди директоров. Зачем они это делали? Ответ прост: а вдруг за этот заказ дадут Ленинскую премию или, хотя бы, наградят орденами.
И вот наступило 15 июля 1975 года. В 15 часов 20 минут с космодрома Байконур стартовал «Союз-19», который вывел на орбиту пилотируемый аппарат с космонавтами Алексеем Леоновым (командир) и Валерием Кубасовым (бортинженер). Все средства массовой информации сообщили об этом событии. Через несколько часов стартовал «Аполлон» с астронавтами Томасом Стаффордом (командир), Вэнсом Брандом и Дональдом Слейтоном.
Мы с напряженным вниманием следили за развёртывающейся эпопеей с помощью СМИ, а главный инженер Павел Иванович Коршунов сидел в своём кабинете у телефонов в ожидании сообщений из Москвы от Росселевича и с Байконура, где находилась бригада наших инженеров. Неожиданно в конце рабочего дня он вызвал меня к себе и сказал: «Звонили из Байконура. Наша аппаратура отказала. Нет картинки. Жду звонка из Москвы от директора. Туда уже сообщили о ЧП. Не уходи с работы, можешь срочно понадобиться. Оставь нужных тебе людей, остальных отпусти домой».
Я возвратился в лабораторию и стал ждать развития событий. На душе было противно. Около полуночи меня снова вызвал Коршунов. Он сообщил мне, что аппаратура работает. Есть картинка. Наши ребята на Байконуре связались с «Союзом», и космонавты по указаниям с земли устранили неисправность.
Однако факт отказа аппаратуры был зафиксирован. Кто-то из членов правительственной комиссии, взглянув на общую схему, заявил, что наша аппаратура спроектирована безграмотно, потому и отказала. Комиссия затребовала всю документацию по надёжности аппаратуры: расчёт надёжности, обоснование схемы резервирования, карты проверки режимов работы всех радиодеталей, протоколы испытаний аппаратуры на надёжность, а также на физико-механические и климатические воздействия.
«Мы должны доказать комиссии, – сказал Коршунов, – и прежде всего академикам, мнение которых будет иметь решающее значение, что проектирование и изготовление аппаратуры выполнено с точки зрения надёжности грамотно и в полном соответствии с требованиями технических условий. Иначе наши дела плохи. Завтра в три часа дня материалы должны быть отправлены со спецкурьером в Москву».
Мы принялись за дело. Надо было скопировать все документы для комиссии. Машбюро принимало от нас работу без очереди. Кроме затребованных материалов, я подготовил ещё обширную пояснительную записку, чтобы «академикам» и партийным деятелям было легче разобраться в этой груде бумаг и убедиться в правильности нашего подхода к обеспечению надёжности. Я считал, что эта записка будет играть главную роль, и отрабатывал её с особой тщательностью.
Работа приближалась к завершению, но тут произошло совершенно невероятное событие: обнаружилась пропажа протоколов испытаний на надёжность блоков аппаратуры. Таких протоколов было четыре комплекта. Предполагалось, что два комплекта должны были храниться у военпредов, а другие два – в группе испытаний лаборатории надёжности, которую возглавляла Анна Владимировна Белотицкая. Военпреды утверждали, что все четыре комплекта находились в лаборатории надёжности, а Белотицкая доказывала, что они были у военпредов. Поиски не дали результатов. Протоколы исчезли. Это была катастрофа. К счастью, среди моих бумаг сохранились написанные от руки черновики протоколов. И опять же к счастью, старший военпред оказался решительным человеком. Он собрал своих подчинённых и, описав ситуацию, предложил им подписать протоколы, отпечатанные с моих черновиков, поставив дату, соответствующую реальному времени проведения испытаний. «Формально это, вроде бы, подлог, а по существу всё правильно. Ведь вы, конечно, помните содержание пропавших протоколов, под которыми стояли ваши подписи», – пояснил он. Подчинённые согласились.
На следующий день документы со спецкурьером поехали в Москву. А через несколько дней главный инженер позвонил мне по телефону и сказал, что комиссия ознакомилась с моими материалами и пришла к такому заключению: «Разработка и изготовление аппаратуры выполнены на высоком техническом уровне с использованием современных методов обеспечения надёжности. Отказ аппаратуры следует считать случайным, возникшим из-за скрытого дефекта радиодетали». «Молодец, поздравляю с успехом!» – добавил в мой адрес главный инженер.
Описанные выше события были известны всему институту. Невозможно утаить то, что знают десятки людей. Когда произошёл отказ нашей аппаратуры, пошёл слушок, что вряд ли Росселевич останется директором института. Для этого «слушка» были веские основания. Кто знаком с нравами той эпохи, поймёт это. Но всё закончилось благополучно, благодаря положительному заключению комиссии.
Зоя Иосифовна, редактор журнала «Вопросы радиоэлектроники» и знаток психологии «руководителей», сказала мне: «Росселевич никогда не простит вам того, что вы спасли его». Мне показалось нелепым её утверждение. «Вы плохо знаете психологию этих людей, – возразила она, – им кажется унизительным быть обязанным чем-то своим подчинённым. Вы нормальный человек и потому не можете этого понять».
Зоя Иосифовна оказалась права. Росселевич вернулся из Москвы триумфатором. Министр выделил деньги для премирования всех участников проекта «Союз - Аполлон» (в том числе и «главного конструктора» Росселевича).
Единственным участником, который не получил премии, был я.
Директор лично вычеркнул меня из списка, сказав: «Он отвечал за надёжность, а она оказалась низкой». Это рассказал мне Володя Иванов, заместитель директора по науке, с которым у меня были приятельские отношения. «А ты-то почему смолчал, побоялся возразить директору?» – с горечью подумал я. Росселевич и позднее никогда не упускал случая сотворить в отношении меня какую-нибудь мелкую пакость. Сделать крупную пакость ему то ли совесть не позволяла, то ли он нуждался во мне, как в специалисте.
Вернёмся к истории с пропажей протоколов испытаний. Я думаю, что их уничтожила руководительница группы испытаний Белотицкая, чтобы навредить мне. Кому-то это предположение может показаться нелепым, поэтому надо рассказать о том, что происходило до этого события. Я «получил» Анну Владимировну из 20 отдела, где от неё хотели избавиться по причине дурного характера этой дамы, а мне был нужен старший инженер, имеющий практический опыт работы с блоками и комплексами аппаратуры. Что касается её личностных характеристик, то я самонадеянно считал, что сумею найти контакт с любым человеком. Поэтому я не придал значения многозначительному вопросу Серова, к которому я обратился с просьбой о переводе Белотицкой в мою лабораторию: «А ты твёрдо уверен, что она нужна тебе? Ты хорошо подумал?».
Через какое-то время пребывания в лаборатории, Белотицкая люто возненавидела меня. Может быть, конечно, в этом есть доля и моей вины. Однако одно дело не любить начальника (это нормально), а другое дело – ненавидеть. Однажды в коридоре меня остановил начальник первого отдела Ушаков. Этот отдел ведает вопросами секретности. «У меня есть к вам разговор, зайдёмте ко мне в кабинет». Ушаков рассказал мне, что Белотицкая завалила его доносами на меня. На мой вопрос о содержании доносов, он уклончиво ответил, что это всякая ерунда, и никто не верит ей, но по должности он обязаны все доносы принимать и читать. Ушаков посоветовал мне быть крайне осторожным в своих высказываниях в присутствии этой особы.
Я рассказал об истории с Белотицкой моему приятелю, доктору медицинских наук, Владимиру Ильичу Барабашу. Он был главным психиатром Ленинграда. Выслушав меня, Владимир Ильич сказал: «Это душевнобольной человек. Я могу заочно поставить диагноз: паранойя». Свою уверенность он объяснил так: «Ты не медик и не мог нарочно подобрать те мелкие, казалось бы, второстепенные детали в поведении, которые имеют решающее значение для диагностики. А вообще, из тебя мог бы получиться неплохой психиатр. У тебя хорошо развита наблюдательность».
Финал истории: за утрату служебных документов я получил выговор, а Белотицкая – строгий выговор. Мой выговор Серов прокомментировал так: «Ты начальник – значит отвечаешь за всё, что происходит в лаборатории. За это тебе и деньги платят. А насчёт Белотицкой – я тебя предупреждал». Серов был прав.
9. Люди-творцы и люди-препятствия.
Конечно, после истории с проектом «Союз - Аполлон» у меня на душе остался неприятный осадок. Однако, как говорил один симпатичный и мудрый человек, Боря Закошанский, маленькие неприятности нам посылаются для того, чтобы мы не развешивали уши и не совершали более серьёзных оплошностей. Первый раз я услышал от Бори эту утешительную мысль, когда он перевернулся вверх колёсами на своём «Запорожце». Кроме того, ко времени описанных событий у меня уже выработался иммунитет к подобным неприятностям, и этому немало способствовало общение с нашей домашней собакой по кличке Мадо, которую мы называли просто Мадошкой.
Мадошка была эдельтерьером, «высокопородной некрупной сукой», как было сказано в характеристике, полученной на собачьей выставке, где она удостоилась малой золотой медали. Это была умная собака. Кстати, она убедила меня в ошибочности мнения, что все действия собак определяются только условными и безусловными рефлексами. Я утверждаю: собаки думают. Однако, об этом мы поговорим в другой главе книги. А сейчас я расскажу об уроке, который мне преподала Мадошка. Он оказал существенное влияние на всю мою дальнейшую жизнь.
Мы шли на дрессировочную площадку у мототрека. Мы – это я, мой сын Андрей, дочь Таня и Мадошка. Внезапно из-за поворота тропинки выскочила здоровенная овчарка без поводка и набросилась на Мадошку. Что тут было! Рычанье овчарки, визг испуганной поверженной Мадошки, пыль столбом, клочья шерсти. Подбежала хозяйка овчарки. Собак разняли. Не прошло и минуты, у нас ещё колотились сердца, а Мадошка, как ни в чём не бывало, уже весело прыгала, играла поводком. И тогда я подумал: вот с кого надо брать пример. Есть раздражитель – есть эмоциональная реакция, исчез раздражитель – исчезла реакция. Никаких эмоциональных «хвостов». У многих людей, к сожалению, всё не так. Обидчик уже забыл о тебе, а ты всё ещё переживаешь, мучительно «проигрываешь» прошедшие события, не спишь ночами. Раздражитель переселился в твою голову. Так жить нельзя! Много чести для обидчика и вредно для твоего здоровья. Осознав это, я решил перестраиваться. И перестроился, хотя и не сразу. Я придумал даже приём, который помогал мне избавиться от навязчивых эмоций: надо мысленно перевести реальную ситуацию в игровую. В журнале «Наука и жизнь» была рубрика – «Психологический практикум». В ней публиковались задачи, для решения которых надо было уметь логически мыслить. Так вот, когда возникала неприятная ситуация, я старался вообразить, что это просто задачка из «Психологического практикума», для которой надо найти оптимальное решение.
Я так подробно пишу обо всём этом потому, что сам болезненно переживал обиды, особенно, когда они исходили от начальства, так как в этом случае чувство оскорблённого самолюбия усиливалось сознанием собственного бессилия. Когда я избавился от этого недуга, мне захотелось поделиться своим опытом с другими. Если нельзя избежать отрицательных эмоций, то надо, по крайней мере, научиться отрубать у них «хвосты». Это трудно, но вполне реально.
Был у меня во ВНИИТ'е знакомый доктор технических наук. Он был болезненно чувствителен к непониманию и необоснованной, по его мнению, критике его идей. Когда он вёл полемику на Учёном совете со своими оппонентами, на него было жалко смотреть. Он бледнел ещё перед выходом на трибуну, а когда выходил, у него дрожали руки, державшие бумаги с набросками выступления. Он задыхался от возмущения глупостью аргументов своих оппонентов. А его оппоненты порой действительно не разбирались в предмете и выходили на трибуну лишь для того, чтобы показать «свою образованность» перед директором. Мне было жаль моего приятеля. Я чувствовал, что он на грани нервного срыва со всеми вытекающими последствиями.
Встретив его во время обеденного перерыва на территории института, я подошёл к нему и сказал: «Лёня, нельзя так эмоционально относиться к обсуждению научных проблем. Эмоции нужны при общении с женщинами, а не на Учёном совете. Здесь они только вредят твоему здоровью и мешают убедительно и остроумно ответить оппонентам, высмеять «этих дураков», как ты их называешь». И тут я рассказал ему об уроке, который мне преподала мудрая собака Мадошка, о моей теории перевода реальной ситуации в игровую и о других приемах борьбы с пагубной эмоциональностью. Первая реакция Лёни на мои рассуждения была отрицательной: «Но, Володя, я же не робот, чтобы щёлкнуть тумблером и отключить эмоции». Однако, слушал он меня внимательно. Мы встретились с ним на другой день и продолжили беседу. У нас вошло в привычку гулять вдвоём по обширной территории института, беседуя на различные темы, если позволяла погода.
Много лет спустя, когда я был уже на пенсии, я встретил на Невском Лёню с незнакомым мне человеком. Радостно поздоровавшись со мной, Лёня так представил меня своему спутнику: «Это Володя Соколов. Он не врач, но спас мне жизнь. Да, да, я говорю серьёзно, если бы не он, я уже давно загнулся бы от инфаркта или инсульта, а может быть, закончил свои дни в психушке».
Работы по обеспечению надежности аппаратуры велись как в практическом, так и в теоретическом направлениях. Для каждого вида аппаратуры составлялась программа обеспечения её надёжности на всех стадиях разработки и изготовления. Методическая база этих программ создавалось в рамках научно-исследовательских работ по теме «Надёжность», проводимых ежегодно. Руководителем НИР был я. Моим основным помощником по научно-исследовательским работам была миловидная блондинка Нина Ивановна Биржакова, специалист в области вычислительной техники. В то время ещё не было персональных компьютеров. Все работы велись в вычислительном центре института на огромных ламповых ЭВМ. Программы составляли мы сами. Нина относилась к тем редким людям, которых не надо заставлять работать. Как только дашь ей задание, она немедленно приступает к его исполнению, не отвлекаясь ни на какие посторонние дела. Не успеешь оглянуться, а она уже стоит передо тобой: «Вот, Владимир Иванович, я всё сделала. Что делать дальше?» Если бы все были такими работниками!
Симпатии обычно бывают обоюдными. У нас с Ниной установились тёплые доверительные отношения без флирта и, тем более, влюблённости. Муж Нины, Миша, высокий импозантный брюнет с бородой, был когда-то ударником в джаз-оркестре известного музыканта Давида Голощёкина, а в описываемое время работал в Политехническом институте. Он был специалистом по турбинам, но сохранил любовь к музыке. Биржаковы не раз приглашали меня к себе домой послушать пластинки. Это были очень красивые вечера. Цветной полумрак, коньяк, кофе, негромкие волнующие звуки джаза, приятные, интеллигентные собеседники. Это была совершенно новая для меня обстановка, другой мир. Миша давал мне домой дорогие заграничные пластинки, чтобы я мог переписать их себе на магнитофон.
Я любовался семьёй Биржаковых и радовался за Нину. Но вот однажды она подошла ко мне и сказала: «Владимир Иванович, мне надо поговорить с вами на личную тему. Вы не могли бы выйти со мной в коридор». В коридоре она рассказала мне, что у неё в семье разлад: Миша хочет уйти к другой женщине. Нина надеялась, что я помогу хотя бы дельным советом. А что я мог ей посоветовать, чем помочь? Конечно, я что-то говорил ей, но толку от этого было мало. Миша ушёл из семьи. Нина осталась одна с двумя детьми. Несмотря на то, что Миша выплачивал алименты, денег не хватало. Поэтому через какое-то время Нина сказала мне, что ей предложили должность старшего инженера в вычислительном центре. Там хорошо знали её деловые качества. Ей не хотелось покидать нашу лабораторию, но она вынуждена будет сделать это из-за денег.
В штатном расписании лаборатории не было свободной должности старшего инженера. Кроме того, старших инженеров «на душу населения» у меня было и так больше, чем в любом другом научном подразделении. Поэтому «выбить» ещё одну единицу для Нины было чрезвычайно трудно. Но я решил попробовать.
Штатными единицами ведал Отдел труда и заработной платы – ОТЗ. Начальником этого органа была, Людмила Павловна, невысокая женщина средних лет, с усталыми глазами, каким-то недоверчивым взглядом, готовая в любой момент рассердиться и накричать на человека. Это всё мои наблюдения со стороны. Мне никогда не приходилось иметь с ней дела. Начальники отделов за глаза её ругали, но заискивали перед ней: все они от неё зависели и вынуждены были сносить её грубость.
Придя к Людмиле Павловне и извинившись за то, что отнимаю у неё время, я рассказал ей, кто такая Биржакова, что с ней произошло, и почему я так заинтересован, чтобы она осталась в лаборатории. «Страшная» Людмила Павловна молча выслушала меня и сказала: «Давайте ваше штатное расписание». Своей рукой она вписала в него должность старшего инженера и поставила свою подпись. Я был потрясён и не знал, какими словами выразить свою благодарность.
Следующим препятствием был Серов, о котором я уже не раз рассказывал. Серов готовил и подписывал приказы о повышении сотрудников в должности. В сущности, не его, Серова, это дело, кого я назначу на вакантное место: за работу-то отвечаю я, а не Серов. Но он не был бы Серовым, если бы просто сказал: «Хорошо, я включу Биржакову в ближайший приказ». Вместо этого, развалясь в высоком кресле и глядя на меня, сидящего на обычном стуле, буквально сверху вниз (этот приём широко использовался начальниками), он начал изводить меня различными идиотскими рассуждениями. «Я вообще не понимаю, чем вы там занимаетесь, и почему во всех научных подразделениях соотношение инженеров к техникам один к трем, а у тебя один к одному. Что это вы за особенные? Старших инженеров у тебя и так трое, а ты еще четвёртого хочешь получить». – «Специфика у нас такая», – смиренно отвечаю я и пытаюсь популярно объяснить, в чём состоит наша работа. Но он меня не слушает. Ему просто хочется покуражиться надо мной, чтобы самоутвердиться в роли большого начальника. Он никогда не упускает такой возможности, когда к нему приходят с просьбой. «От вас вообще нет никакой пользы», – неожиданно заключает он. Моё смирение иссякает, и я отвечаю довольно дерзко: «Мне-то зачем вы это говорите? Лаборатория подчинена главному инженеру, вот ему и изложите ваше мнение, а заодно и министру, который поручил нам руководить работами по надёжности во всей телевизионной отрасли».
Через несколько дней я получил копию приказа о переводе Нины Ивановны Биржаковой на должность старшего инженера.
* ВНИИТ - Всесоюзный Научно-Исследовательский Институт Телевидения