Однажды первый человек проснулся с утра
и не смог найти на своём лице глаза,
но нашёл вместо них чёрные дыры глазниц.
И тогда, буквально на одну секунду, перед тем, как ему
стало страшно от того, что он навсегда останется в этой вечной темноте,
он задумался о бескрайнем космосе,
о кометах, которые имеют хвосты,
и почему-то о том, какого цвета слово «четверг».
Он даже не успел удивиться тому,
что в его ушах был лай.
Когда второй человек не смог открыть своих глаз,
потому что ему уже было нечего открывать,
он слышал лай, такой пронзительный,
что он кричал, и кричал, и кричал, и кричал бы до сих пор,
если бы он не упал без сил и не сошёл с ума.
Но он все ещё слышит лай, и он тонет в нём
сквозь своё горестное безумие.
Третий человек звонит в полицию, весь в крови,
и дрожащим голосом говорит:
- Извините, я не помню, какого цвета небо.
Потом четвёртый, потом пятый, потом шестой, а за ним седьмой.
Сначала больница. Затем страх. Страх и больница.
Страх и запах лекарств. Лекарства и запах страха.
Приторный душный запах больниц. Страх того, что всегда будет страшно.
А после вечная темнота.
Потом пошли слухи, что что-то в воздухе изменило бездомных собак.
И они теперь едят только глаза людей.
Кто-то первый распускает слухи.
Кто-то первый травит свою собаку.
Кто-то убеждает своих родных,
что все в порядке, что он все видит,
что это в комнате просто темно,
а ему тихим, заплаканным голосом отвечают:
- Дорогой, мы включили в доме весь свет.
Потом сотый. Тысячный. Дальше лай на улице целую ночь,
и на все замки закрываешь дверь,
спишь с ружьём, спишь с ножом, спишь со всем,
что найдёшь из приемлемого - в принципе, даже
маникюрные ножницы лучше,
чем просто сон в ожидании.
Все на свете лучше, чем ожидание.
Я лежу без сна, раскинув руки, и жду,
когда же придут за мной.
Потом дочь чиновника воет перед камерой,
закрывая руками пустые глазницы,
и по ее лицу течёт кровь,
густая и яркая, как гуашь,
как ненастоящая кровь в кино.
Так удивительно: настоящая кровь так часто выглядит ненастоящей.
И так странно, когда люди плачут, но плачут без слез.
Я, не отрываясь, смотрю сквозь экран на ее искалеченное лицо,
остервенело пытаясь запомнить, как выглядит красный.
Тогда мы усыпили кавказских овчарок и хаски,
мы усыпили чау-чау и шпицев,
мы усыпили той-терьеров и алабаев,
мы усыпили дворняг, которым мы не могли дать имена -
так они пахли свободой.
Мы усыпили йоркширских терьеров и доберманов. Мы стали одной большой фабрикой по производству
печальных снов.
Мы усыпили их всех, но мы не уснули сами.
Нам самим было страшно спать.
Однажды ты звонишь мне с утра.
Минуты три мы молчим.
Это время нужно мне, чтобы понять, где я нахожусь,
и чтобы подготовиться к худшему.
Но вместо того, чтобы подготовиться к худшему,
я тихо считаю про себя: «один ... два ... три ... четыре».
Я вспоминаю детскую считалочку и невпопад говорю:
- Мы считали дыры в сыре, - вспоминая, что сыр желтый.
И ты говоришь, сосредоточенно и серьезно: -
- У меня больше нет глаз.
И я говорю: - Тогда я буду твоими глазами.
А ты говоришь: - Их целая стая, и, судя по звуку, они
направлялись к твоему дому.
И я не хочу сопротивляться судьбе,
потому что порой борьба - это вовремя замолчать.
И я ложусь на кровать, и я слышу лающий звук,
я раскидываю руки в сторону, я закрываю глаза.
Начинается боль, и когда кончается свет,
я шепчу тебе в трубку, так, чтобы ты услышала:
- Я запомнил красный, и это не цвет любви.