Загубленные сапоги отправляются в мусор, не удостоившись прощального взгляда. Оккупированный безымянным баром подъезд рогат от перевёрнутых стульев и, если приглядеться, не так уж пуст.
«Зашибись», — шуршит он между смешком и кашлем. Присутствием отсутствующих его давно не удивишь. Потому и «зашибись».
— Два часа до заката, — гусеница исчезает на втором этаже.
Он задерживается на первом, огибает стойку и оказывается лицом к лицу с тенью, очень похожей на него самого.
Если разобраться, не такой уж похожей: у визави, например, прямой нос героя-любовника, а у него — натурально злодейский, хоть плачь, но плачет он лишь моросью посреди сухой грозы хохота, которая, впрочем, не за горами.
Он смотрит в морёные глаза своего приятеля и падает в лихорадочно дождливую ночь — в первую болотную осень.
В бархатные лианы пыли, наводящие на подозрение, что воспоминание принадлежит не гусеничной квартире.
В расщелину между стеной и спинкой дивана, который он упорно принимает за пианино, хотя прекрасно знает, что это диван.
***
— Скажи...
Реплика увязает в разжиженном времени. Любимый враг вытирает лоб его толстовкой (свою где-то оставил) и не запрокидывает голову — роняет. Под россыпями мурашек пепельно очерчивается яремная вена. Пальцы мнут рубашку с мрачным упрямством, угол воротничка невыносимо остр, особенно в соседстве с призывно вздрагивающим кадыком, но зацикливаться на бритвенном обаянии не стоит: его пальцы заняты тем же, озноб и жар пробивают его с той же симультанностью. Несколько утешает крыло расстёгнутой ранее манжеты. Восстановив логическую цепочку, он освобождает второе предплечье, выдирает рубашку из-под ремня, пуговицы из петель. Дышать становится проще. Уперевшись виском в стену, приятель следует его примеру. Пограничный сквозняк просачивается под рёбра, лишая власти тошноту и температурные сбои, наполняя смыслом увязшую фразу: «Скажи что-нибудь на том, другом языке».
Он говорит. Признаётся, что позывной любимого врага, отсылающий к парусам и пороху, при всей своей звучности раздражал его с детства. Замечает, что иначе как «первый класс, штаны на лямках, сопли пузырями» это неприятие не обозначишь.
— Переведи... — выдыхает визави с хмельной ухмылкой, и, пошатнувшись на подстрочнике, чудом не впечатывается лбом в его подбородок: — Даже ром бесит?
Ответ, отчасти несправедливый, сопровождается гравюрно заносчивым поворотом головы:
— Ты хотел сказать, ромовый напиток?
— О боже... Праздник для глаз.
В голосе приятеля — больше, чем бешенство, больше, чем восторг, а он продолжает, его понесло:
— Спирт с отдушками и сахаром, подозреваю, не с тростниковым?
Горячечный шёпот:
— Переходи на родной.
— Проблема...
— Блин, ты знаешь, какое наречие я хочу...
Пренебрежительные комментарии и подробное перечисление предпочитаемых сортов рома перетекают в не подлежащий расшифровке нарратив — бессвязные фразы, шумные выдохи, хриплые напевы, ни один из которых не разрешается в тонику. Веки слушающего — истончённые, тёмные, беспокойные — сомкнуты, руки в сомнамбулической пляске блуждают по стене, лианам пыли, переплетённым ногам. Сквозняк стремится стать ветром.
— Я переписываю историю. Кажется, слегка перерисовываю географию...
— Переписывается? — спрашивает он на языке, который понимают оба.
— Не то слово... — морёные глаза медленно открываются. — Только местами вообще не так, как мне хотелось.
— Это уж как водится, — угол его рта непроизвольно дёргается, прицел взгляда сбивается.
— Ну привет, — бросает любимый враг через плечо.
Подскочить разжатой пружиной мешает положение тел, втиснутых за пианино, которое диван, но четыре коленки взлетают синхронно. Сердце лезет через горло:
— Ты видишь? Видишь? Видишь?
Веки его приятеля темнеют пуще прежнего, губы выцветают до ч/б формата, отрицательно мотнувшаяся голова врезается в стену, рука в поисках равновесия цепляется за расстёгнутый ворот обезумевшего товарища, который тянет с показной невозмутимостью:
— Ладно, зато он тебя видит.
— И что имеет сказать?
— «А-ха-ха».
— Всё настолько запущено?
— Запущено. Настолько. Но не с тобой. В целом. Насмотрелся в своё время — по моей милости — на крошечные экосистемы, где каждый — дурное пророчество и неудобно правдивое зеркало для другого, где один падает за всех и отбрасывает тревожные тени на лица рядом дрейфующих, примерил на меня с десяток чужих, но вполне подходящих саванов, готовых и неизбежных... Судя по некоторым симптомам, не успел переварить тягостное впечатление — хотя, по чести, в его ли положении дёргаться по мелочам? — а тут ты во всей красе. «Никогда такого не было, и вот опять». Приграничные катапульты — ещё ладно бы, но специфическая фактура и романтические патлы в нагрузку — это уже ни в какие ворота.
Приятель ржёт, потом повторяет задумчиво:
— Дурное пророчество и не льстящее тебе зеркало...
— Льстящее, на мой вкус, но кто кому espejo... Зависит, полагаю, исключительно от того, на чьей мачте воронье гнездо, в котором сидит наблюдатель. Короче, забей. Прошу извинить мою несдержанность.
— Ходок за черту, беседующий со стенкой, отнюдь не экзотика, — шепчет визави с интонацией покаянной. — Я бы не обратил внимания, даже в тот раз, когда ты смотрел мимо меня и вслух общался неизвестно с кем, но проскочило словосочетание, которое меня дёрнуло: воздушные за... Не то, заговариваюсь. Лабиринты. Воздушные лабиринты. Ты сейчас опять смотрел мимо и выглядел совсем как тогда, и я решил...
— Воздушные лабиринты — это к нему, ты правильно понял, — подтверждает «ходок за черту, беседующий со стенкой». — Но если бы ты его видел... — гортань царапает хохотом, — и, увидев, здоровался... Да-а-а, это было бы слишком!
Рука, беззастенчиво встряхивающая его за ворот, способствует многообразию, но не мощности звуковых волн.
— Почему? Почему это настолько смешно?
— Долго объяснять, — отшатывается он, стирая морось манжетой.
— А если в двух словах?
— Воздушные лабиринты.
— Принято, — усмехается любимый враг, никогда не настаивающий на внятных ответах.
Буйное веселье откатывается, обнажая неловкость и горечь. Он презирает себя за очередную пробоину в панцире, за окольную откровенность, за навязчивые идеи, за остаточный тремор, посему выкручивает себе руки, вытягивает жилы. Тоненькой струйкой монолога из тела сливается дух:
— Два принципиально разных состояния: говорить с ним по привычке и чуять, что эта сияющая эктоплазма, эта ненасытная антиматерия действительно есть, но любому нормальному человеку ясно, что по факту разницы никакой.
— Любому нормальному человеку ясно, что пограничная зона — бред угасающего сознания, и в глубине души я — самый озлобленный скептик, пока меня туда не уносит, — собеседник вновь оборачивается и спрашивает вкрадчиво, еле слышно: — Друг?
Мягко ступает меж любопытством и осторожностью. Пользуется тем, что всякое слово вне контекста может иметь кучу переводов или не значить вообще ничего, но это не тот случай, когда нужно перебирать лексические единицы, чтобы донести или подретушировать суть, поэтому он кивает, дёрнув бровями:
— Лучший.
— О, у тебя и такое водилось. Водится. Я хотел сказать «водится».
Что же сотворила с его лицом форма прошедшего времени? Ни прикрыться улыбкой, ни устыдиться не получается. Разглядывая изнанку фразы «У тебя и такое водилось», он чувствует себя беспардонно везучим и попутно плывёт в пустоте, проникаясь чужим одиночеством, ощущаемым как собственное, познаёт безбрежную soledad, которую не с чем сравнивать.
Машинально ищет точку опоры. Сгребает ворот сидящего напротив. Тот как подкошенный падает навстречу.
Столкновение отмечает секунду, когда мир растапливается и взбалтывается до живой мглы, через смерчи которой они выходят в пограничную зону.
***
Пейзаж прикидывается бесхитростным и знакомым: плавные почвенные перепады, густое зелёное марево на горизонте.
Они стоят на просёлочной дороге. Вечернее солнце настояно до июльского концентрата, но горьковатый воздух по-весеннему подвижен и пахнет ночью. От контраста башенку сносит.
Зрение не фокусируется на дальних деревьях, соскальзывает с качающихся у ног стеблей.
Компаньон по вылазкам не ослабляет хватку. Он тоже не разжимает пальцев.
Эскизный ландшафт что-то говорит им обоим. Очевидно, каждому своё.
Прожилка разнотравья и параллельные колеи ныряют во внушительных размеров лужу, чья форма напоминает обгрызенный овал, помятый ромб или — с большой натяжкой, но неотвязно — человеческое сердце. В отличие от прочих элементов пейзажа, колдобина и её жирно подтопленные берега рисуются отчётливо.
Парочка ходоков за черту балансирует у кромки воды — там, где лужа узкой протокой соединяется с придорожным прудом. Мизансцена кажется забавной, но кривящая рот усмешка ещё не осмыслена. На первый план пробиваются образы, навеянные эскизным ландшафтом. Он отворачивается от своего попутчика, от лужи в подтопленных берегах, от мелководного — если не считать срединной впадины — пролива...
***
Шафрановое солнце, июльский концентрат, просёлочная дорога, дребезжащий велосипед — ещё не антиквариат, но уже ретро. Длинноногая девушка в джинсовых шортах крутит педали на аналогичном памятнике материальной культуры. Пешие персонажи — слава богу, редкие — сворачивают головы. Не шорты чрезмерно коротки — ноги до безумия хороши. Он бросает руль, показывает недобрые жесты с двух рук. А предпочёл бы стрелять без предупреждения.
У неё обгорели плечи — это объясняет рубашку, которую она не любит за неудобный крой или за излишнюю декоративность. Он не помнит наверняка. Зато помнит, что вышивку — белым по белому — он обнаружил не глазами, а пальцами, и что шнуровка, расходясь, не открывает ни одной родинки из созвездия под ключицами.
Кипенный хлопок раздувается на ветру.
Он представляет спутницу во флорентийской мастерской — переодетой в мальчика. Хочешь возрождаться в унисон с эпохой — оставь локоны, спрячь остальное.
Зачем тебе ренессанс, когда тут такое...
Мастерская подменяется палубой. Теперь спутница замаскирована под юнгу. Ненадолго. Несколько лет — предел. Вот она уже на другом корабле, и облачение её — не маскировка, а дань привычке и утилитарности. Батист — условно белый — треплет пассатом. Сама себе хозяйка, последняя любовь, потерянная на прекрасных условиях: живая и злая.
Шафрановое солнце, дребезжащий велосипед. Длинноногая девушка крутит педали на таком же.
«Анахронизм!», — шипение адресовано узлу на её затылке, — «Чудовище! Саргассово море...».
«— Ветер свободы чуешь лишь в пограничной зоне.
— Сквозняк, а не ветер.
— Лучше, чем полный штиль.
— Ну и что мы забыли вне пограничья?
— Со мной всё ясно. А тебя что держит?».
Девушка проезжает лужу напрямик. Колёса ныряют по самые гайки. Она весело, ритмично ругается и закидывает ноги на раму — их забрызгивает рыжеватой грязью, но глинистая жижа не заливается в кеды, велосипед не ложится на бок: скорость проносит её по чавкнувшему, податливому дну, выкатывает на сушу.
Взяв штурмом пригорок, девушка оборачивается.
Он встречает её взгляд с апломбом приговорённого не единожды, не по одной статье.
Встречает её взгляд с неизбывным, врождённым ликованием.
И то, и другое — правда.
Тело, забытое между стеной, диваном и оболочкой компаньона, замирает, аккумулирует силы, будто не слышит, но предчувствует звонок будильника. Ещё немного и врубит автопилот.
Встань и иди.
Это больше, чем готовый завизжать будильник.
Это — глас господень.
Пограничный ветер — вне категорий «хорошо» и «ужасно», «правильно» и «непростительно», «надо» и «не надо».
Но шулерские катапульты, снова... Болотце, опять болотце... Как занесло, почему, зачем? Когда его вышибет из пограничной зоны, обнаружатся сотни причин — неоднородный клубок, слипшийся ком. Но сейчас — (кипенный хлопок, ржавые брызги, тот самый взгляд, саргассово море) — нет ответа.
***
— С ромом и позывными разобрались, — скалится приятель. — А лично я внушаю тебе отвращение?
— Конечно. Поэтому по возвращении мне придётся слезать с твоих коленей, тебе — с моих, надеюсь, за пару часов распутаемся...
— Не аргумент. Болотный твистер не исключает гадливости.
— Пограничные вылазки исключают.
— Аргумент.
Симметрично вцепившись друг другу не в глотки, но рядом, они балансируют на краю обгрызенного овала, помятого ромба, мнимого сердца, короче, лужи, соединённой с придорожным прудом узкой протокой. Ухмылка блуждает, переползая с лица на лицо.
— Ты на исторические рожи не похож, — поясняет он, сдерживая хохот.
— На кого я похож, понятно и мифическому ёжику, и твоему невидимому спутнику, — фыркает любимый враг. — А вот на что, по-твоему, похожа лужа, на берега которой нас принесло?
— Не хочу этого произносить.
— Почему?
— Тупо стесняюсь.
— Какого бушприта ты стесняешься?
— Этого самого. Я, как ты мог заметить, мастер видеть повсюду одно и то же, обсасывать одни и те же триггеры...
— Чего же ты, прошу прощения, ждёшь, мастер?
Задавленный хохот пробивается неприличным хихиканьем. Затихает.
— Смотри сюда, на проток, — шепчет визави. — Спорим, в середине нога мощно провалится, а по краям...
— Только ботинки замочишь, — кивает он, удерживая себя в масштабах лужи.
— Да, мелководье... — неодобрительно тянет любимый враг. — И если перекрыть судоходную полосу...
Его пошатывает. Разворачивает, хотя он стоит где стоял. Выпрямляет. Мышцы натягиваются корабельными снастями. Содержимое грудной клетки достигает температуры плавления — и застывает.
— Хрен ты из этой лужи выберешься, — хлещущий ветер, метал обертонов. — Разве что по суше. Счастливой малярии.
В лице напротив проступает цвет. Бешенство. Упоение. Один глаз прищурен — надо же, знакомая птичья привычка. Или не птичья?
— Я вижу тебя на капитанском мостике, — сообщает визави.
Ах вот оно что. Он смотрит в подзорную трубу — смотрит из транса более глубокого, чем обещал провал в пограничье на скорую руку.
— Неистово сожалею о том, что вижу именно тебя. Буйно радуюсь по тому же поводу. По-хорошему здесь должен быть не ты. Нечего тебе здесь делать. Три. Должно быть три фрегата.
— Куда понёсся? Ты же придумаешь историю заново.
Подзорная труба исчезает вместе с прищуром.
— Бл*ть, я её придумываю, а она, собака, сопротивляется. Я помню, «это уж как водится». Хочу стряхнуть флотилию, а моя флотилия не стряхивается. Воображаю обоюдный абордаж — в подробностях, с последующим взятием в плен, — повествующий подмигивает, — потому что какая манга без плена? — мрачнеет. — Но знаю, что всё свершится на расстоянии пушечного выстрела. Почему ты в гордом одиночестве?
— Представления не имею. Полагаю, мои опаздывают: понимаешь, каноничное раздолбайство...
— Да откуда у тебя свои? — визжит любимый враг. — Нет у тебя своих! Ты сам по себе! Ты давно вне закона! Тебе положить на имперские замашки, национальные интересы, финансы короны и прочую хрень!
— Пока ни слова неправды, — нарочитую непринуждённость тона легко принять за сарказм.
— Верь мне... — качнувшись, будто подстреленный, приятель смыкает веки, оседает: приходится обнять его свободной рукой. — Верь в этот бред...
— Не бойся, я умею.
— Боюсь, этого никто не умеет.
— Делить безумие, пороть чушь, внимать и верить, — губы складываются в усмешку болотного образца. — Право, не знаю, как сказать, но ты у меня не первый. Не отклоняйся от курса.
Морёный глаз открывается. Второй остаётся прищуренным.
— И женское имя чуть не во весь борт! — репортаж словно не прерывался. — Нет, серьёзно? Думаешь, можно прибавить к невенчанной пассии слово «святая», и будет пристойно?
— Вы там что, все как один охренели со своим пуританством? — вызревающий хохот принимает форму возгласа. — «Невенчанной пассии»... У сеньориты родословная на девять гобеленов, а характер страшней родословной!
— То есть странно, что переименованный корабль вообще слушается штурвала, — иронизирует визави. — Дальновидный выбор, ничего не скажешь.
— Развлекаешься? Посмотрел бы я на тебя...
— Смотри.
Ходок за черту, бесполезный предмет, атипичный герой-любовник распахивает глаза — беспроглядные, дикие, голодные, и в лице мученика с готического портала вдруг проступают черты безмолвной, кинематографически красивой гусеницы, словно эти двое всегда были недвусмысленно, кровно похожи, а он только что заметил. Сомневаться не приходится: таков ужасающий лик настоящей любви.
Ему становится дурно. Тело, забытое между диваном и стеной, стремится к отключке. Гаснет шафрановое солнце, тьма катится с горизонта.
Колесо погружается в лужу по самую гайку, чавкает ненадёжное, податливое дно...
Порядок, велосипед не ложится на бок, девушка пролетает выбоину и штурмует пригорок.
Сумрак рассеивается. Приятель, на руке которого он повис, выдыхает. Может, на самом деле они оба не падают, потому что держат друг друга за шиворот, а прочие жесты — лишняя суета? В пограничной зоне воля весомей физики.
— Господи, ну что, что ты здесь забыл? — вопль любимого врага возвращает луже масштабы озера.
— А ты? — он заводится с пол-оборота. — Что ты устроил на этих берегах? Чем набиты твои трюмы? Что ты ради наживы делал?
Героический пафос снижается цинично-болотной мимикой:
— Чего я только ни делал... Впрочем, тебя не удивить.
Они душат нехороший смех, уткнувшись друг другу в плечи, но если он, поднимая глаза, готов к противостоянию, то лицо компаньона по вылазкам белеет пораженческим флагом, растерянный шёпот хрустит отчаянием:
— Чем набиты мои трюмы?
Жаждет неожиданного ответа, но оппонент безжалостен:
— Золотом и прочей блестящей ветошью — чем же ещё?
— До гнусности скучно... Должно быть что-то другое, — приятель замирает. — Нет. Не вижу иного повода. Не вижу иной добычи.
Призывно вздрагивает кадык, пепельно очерчивается яремная вена, зажатый в руке угол воротничка кинжально остр. Он отводит взгляд и цедит буднично, между делом:
— Слышь, я тащусь с того, как мы двое стоим и презираем материальные ценности.
Визави делает первый вдох за минуту, подхватывает:
— Не столько презираем, сколько находим недостаточными. Неудовлетворительными. Ничего не меняющими. Нам ли не знать, что они кружат голову, замыливают зрение, отягощают карманы и рюкзаки, на световых скоростях утекают в ту же клоаку, из которой взялись, а если не утекают, то приедаются и бесят.
— Короче, говори, что искал на этих берегах священный грааль, — фыркает он.
— Да вы там что, все как один экзальтированные фанатики? — любимый враг с наслаждением возвращает должок. — При чём тут священный грааль? У вас в каждой колонии по граалю?
— По паре. Тысяч. Разных. Чтоб всякой твари... — он смотрит под ноги, смущается, улыбается. — Очень старая шутка. В любой непонятной ситуации говори, что ищешь священный грааль, — поднимает взгляд и добавляет ошарашенно, далеко не в мажорной тональности, с привкусом фатализма: — Не исключено, что найдёшь.
Дымно сереет шафрановое солнце, лиловеет клубящаяся высь. Тёмные воды медленно катятся с горизонта. Он обращает лицо к югу. Хочет, чтоб жахнуло.
Пограничная зона ловит посыл, танцует с его тоской. Иллюзорно безмолвный разряд впивается в небо. Рассыпается огневыми нитями. Двоится, троится. Ещё. Ещё. Древесные кроны в негативе. Световые плети.
— Дождался своих? — оборачивается приятель. — Вот это я понимаю — рейв...
Застывший металл под рёбрами в одночасье плавится. Прицельная лесть — безотказное оружие, но не долгоиграющее.
— Итак, я гоняюсь за тем, что мне позарез необходимо и на деле совершенно не нужно, — раскачивается любимый враг. — Потому что ни за чем не гоняясь кисну в неподвижности и не понимаю, кто я такой. Попутно надеюсь обрести мистическое нечто, иначе остаётся набить карманы чужими слитками и сигануть за борт. В данный момент — готовлюсь уйти безнаказанным из разграбленного порта. Урон благосостоянию, удар по сфере влияния, очередной пинок при давно обозначенном перекосе в расстановке державных сил — всё ясно. Но почему тебе приспичило меня останавливать?
— То есть ты гоняешься за блестящей ветошью и подыхающей химерой великого смысла, а объяснять свои мотивы должен я? — он ржёт надсадно, не тем смехом, который бродит в лёгких. — Может, во мне коллективный гонор проснулся! Может, я чувствую себя лично уязвлённым, потому что это, — указывает подбородком на берег лужи, где дымятся руины разграбленного порта, — стыд и позор! А может, мне до гальюна державные интересы, национальная гордость, но дрянной голосок в затылке полагает, что это безнравственно, бесчестно, и я действую вопреки себе — вызываю огонь на себя, словно излом эпох имеет ко мне отношение. Что я творю, разворачивая корабль поперёк пролива? Не тебя призываю к ответу, не богатства колоний спасаю и не для опоздунов выкупаю время — я прикрываю отступление заведомо проигравших. Да, победители принадлежат быту, прозе, истории гнусной, скучной, свершившейся, лузеры — соблазнительному «а если бы», но у меня вот здесь, — вскидывает ребро свободной ладони к горлу, — хроническая романтика проигранной войны! А может, мне просто попала вожжа под хвост, может, меня съела эмпатия! Убивать за блестящую ветошь — окей, дух времени, дикарская мораль, печать терруара, хотя всё равно пошловато, но пытать пленных, выясняя, под какой пальмой они зарыли столовое серебро... Конечно, я изошёл на гуано! Мы с тобой очень похожи, мои ближайшие предки занимались в здешних широтах примерно тем же, у меня самого ни тормозов, ни морали, у меня вот так, — щёлкает пальцами, — отключается мозг и способность к состраданию, и когда мне рассказывают о плебейских, унизительных, скотобойных истязаниях, я воображаю себя и с той, и с другой стороны, поэтому... Очень может быть, что я ненавижу в тебе себя, и делаю с тобой худшее, что мог бы сделать с собой — перекрываю тебе выход.
Кулак, по-прежнему сгребающий влажную от пота рубашку приятеля, упирается тому в основание шеи. Сердце стучит тяжело, но вдохи глубоки и полны озона. Он кривит рот:
— Последняя банальность тоже имеет все шансы оказаться неправдой, верней, не исчерпывающей правдой.
Тёмные, истончённые веки вновь полуопущенны, губы тронуты улыбкой мечтательной и почти умиротворённой, но, когда любимый враг отвечает, в голосе его — больше, чем страсть, больше, чем бешенство:
— Я всё равно прорвусь.
— Через мой труп.
— Через твой труп. У меня флотилия. Как бы ни били твои пушки, мы тебя разнесём раньше, чем ты нас. Я увижу, как палуба раскрошится под твоими ногами.
— Вообще я рассчитывал нырнуть в сенот и всплыть в мире духов, — вздёрнутые брови, гравюрно заносчивая линия выдвинутой челюсти, «праздник для глаз». — Но так тоже можно. В конце концов, хотя личные привязки разбросаны поодаль, да и ты не ограничен здешними берегами, меня всегда царапала эта локация, — проскальзывает усмешка самоироничная, — и я мог бы предъявить доказательства, если бы ты в них нуждался. Ладно. Пока догорит, пока уляжется водоворот, пока сообразите, как пройти по судоходному бутылочному горлу при новых особенностях дна, как раз подоспеют мои опоздуны.
— Нет у тебя своих! — заходится любимый враг, опять его встряхивая. — Но ведь я и через них пробьюсь. Есть у меня... Ноу-хау.
— Ну да, взрывоопасная пустышка, — он закатывает глаза. — Фигеть ты оригинален.
— Взрывоопасная пустышка... — приятель прыскает по-болотному. — Ты обзываешься или знакомишься? Или оптом? Стой... Почему ты такой спокойный? Почему я всё ещё вижу тебя на капитанском мостике, хотя палубу разнесло под твоими ногами, меня не сцапали, моя флотилия проседает под грузом блестящей ветоши, и ветер попутный? — нотки истерики: — Почему ты такой довольный?
— Я очень. За тебя. Рад.
Мрачноватая ухмылка, приставшая к морде, не ощущается как располагающая, но её, во-первых, никуда не денешь, во-вторых, ему нравится.
— Ты знаешь... — шепчут бескровные губы. — Ты знаешь, что дальше. Несколько эскапад — удачная гонка за ветошью... А потом неподвижность, вата, дрязги, безвыходность, — визг: — Я неплохо устроюсь! Женюсь! По расчёту! Я бы почуял, если бы мне выжрали сердце... Переживу сам себя! Разъемся! Допьюсь не до пограничья, но до цирроза, от которого и сдохну! — крик ужаса: — Стану похож на исторические рожи!
— Ну нет, — он проводит пальцами по скульптурному профилю. — Это уже слишком. В какой энциклопедии для юношества ты набрался таких кошмаров?
— Сволочь! — вопит любимый враг. — Один выстрел между глаз — и я персонаж манги, а не энциклопедии! Один выстрел! Что, не для меня твои пули распустились?
Теперь его ухмылка не претендует на симметрию, голова непроизвольно откидывается, но он возвращает её на место:
— Распустились... Откуда ты вылез с такими формулировками?
Визави безошибочно идентифицирует взгляд мимо и орёт в пространство, наугад:
— Ну привет!
Не то чтоб разряжает обстановку, но поднимает градус запертого в грудных клетках хохота на новый уровень.
Он фокусируется на приятеле, выдыхает:
— Мои пули — может и для тебя... Поверь, искушение адово, — смотрит на пляшущие вдалеке световые плети. — Но не в этот раз, не в этом бреду.
— В другом бреду я тупо возьму тебя в плен, — бурчит кандидат в персонажи энциклопедии, теряя надежду.
— Разбежался...
— Или ты меня, я уже на всё согласен, — оживляется: — Ты помутнел. В хорошем ключе. Что-то с тобой обалденно не так... Что ты там удумал, на своём капитанском мостике?
— А видишь несметные молнии в устье реки?
Визави солидарно мутнеет. Воздух густеет, клубится вокруг макушек. Запашок антинаучной движухи щекочет ноздри, тонизирует.
Со стороны он считает себя игроком и позёром. Изнутри — ложится на ветер:
— Пара напетых фраз на языке йоруба... И одна из них тебя догонит.
Стоящий напротив как подкошенный падает навстречу. Объятие отмечает секунду, когда пограничная зона взбалтывается до живой мглы.
— Надеюсь, ты всплывёшь в мире духов.
— А куда я денусь.
***
Они падают в лихорадочно дождливую ночь, в бархатные лианы пыли, в расщелину между стеной и пианино, которое диван, но взболтанный мир ещё подвижен, тёмен, насыщенно безмолвен.
— Ну ты пижон, — шепчет компаньон по вылазкам за черту. — Пара напетых фраз, и не на каком-нибудь ацтекском наречии, что было бы канонично, а прям на йоруба... Это кого ж ты так удачно... ассимилировал?
— Давно и неправда, — губы обмётаны стрёмной отрадой, тайным жаром, подспудной горечью. — Но в морской бой ты, наверное, круто играешь.
Они отключаются, так и не успев засмеяться.
***
Выход из пост-пограничного беспамятства всякий раз несёт триумфальное изумление с привкусом разочарования. Или досаду с привкусом победы. Пропорции опциональны, суть неизменна.
— Офигеть! — блажит голос сверху. — Два по цене одного!
Тембр он не узнаёт, но думается о собаках, надрывающих глотки с целью оповестить хозяев о взятом следе. Неприятно. Ни для кого не лестно. Совершенно не важно.
Боль спит в онемевших пальцах и взрывается, стоит разжать кулак. Вдохнув сквозь зубы, приятель тоже его отпускает. Они распадаются и на источник шума смотрят из положения полулежачего.
Не худший сюрприз для едва вернувшегося. По спинке дивана стелется фатальная находка незадачливого шпиона, взъерошенный обладатель преступно детского личика и уникального псевдонима. Таращится восторженно, словно не он только что проорал то, что он проорал. По видимости, оперативно ныряет в эру, к коей отсылают его позывные — как он её себе представляет. Держит в руке литровый пакет вишнёвого сока — прочие припасы на локации уже нашёл и перевёл, не иначе. Щебечет, понизив децибелы:
— А я всё думаю, почему диван вопит на два голоса?
— Это уже что-то из Стругацких, — бормочет любимый враг, прикрывая глаза ладонью.
— Из откуда? — переспрашивает находка для шпиона, свисая со спинки и прицельно сползая в расщелину.
Он смотрит на обладателя уникального псевдонима с подозрением, обидной нежностью и завистью на грани умиления, но приятель категоричен:
— Даже не пытайся. Сейчас. Вылезем.
Про следующие часы он чётко помнит одно: давление безжалостно падает. Остальное проступает из хмари слайдами. Меняется болотная локация, но компаньон по вылазкам и полусветский хроникёр никуда не деваются. Пакет сока, как ни странно, тоже не исчезает из поля зрения, но внимание переключается на пойло с градусом повыше, которое пока не входит в его постоянный набор: он хлещет трофейное горючее как панацею против анемического холода и рухнувшего давления — до пристрастия и распознавания оттенков пара месяцев — и в некий момент грабит находку для шпиона, ударившись в примитивную миксологию.
— С ромом было бы лучше, — замечает любимый враг с каменной рожей. — Но сейчас у меня во фляжке булькает то же самое.
— О времена, о нравы.
Кто-то говорит, что разбавлять X.O. из тетрапака — кощунство.
— Что б вы понимали... — фыркает приятель и смотрит стакан на свет. — Вишня превращает брэнди в вино, так что это... — щёлкает пальцами: — Мне нужно слово!
— Пресуществление, — подсказывает он.
— Ну вот, я ж говорю, все как один...
Ухмылка блуждает, переползая с лица на лицо. Запертый, перебродивший смех поднимается к гортани. Волосы трепещут на сквозняке. Боковое зрение ловит абрис, которого только что рядом не было, и с мрачным азартом, с мерцающей яростью, со всем пылом затяжного отчаяния голос, которого никто другой не слышит, произносит:
— Отчаливай.
Что он и делает.
***
— По второму кругу за ночь. Такого ещё не бывало.
Бог знает какими путями любимый враг увязывается за ним.
Нет ни просёлочной дороги, ни солнца, ни лужи, но в разрывах туч плывут звёздные кляксы, пурпур горизонта прошит грозовым золотом. В нескольких метрах от мангровых корней, на которых парочка ходоков за черту лежит пьяным валетом, плещется озеро. Шипящие, стрекочущие, глухо рычащие берега темны и безлюдны. Механическое перемещение тел в пространстве в эти широты не занесёт.
— Интересно, а рассвет будет?
— Откуда бы ему взяться, — бездумно отзывается он.
Лица своего приятеля он не видит, но слышит, что тот улыбается.
Берег подтоплен, податлив, зыбок. Корни покачиваются в такт набегающим волнам. Забывшись, он напевает вполголоса. На английском. Выдаёт и куплет, и припев композиции, не вошедшей ни в один из студийных альбомов The Doors, отлетевшей в атмосферу живой и сырой — со сцены.
— Надо же. Разрыв шаблона, — любимый враг приподнимается на локтях, когда он затихает.
— Не сотвори шаблона — рвать не будет, — мягко огрызается он. — Я ведь сказал, что с родным языком проблема. Сегодня пять штук родных, завтра — все иностранные, даже тот, на котором мы сейчас разговариваем. Ты в курсе, как я порой изъясняюсь.
— Это понятно... Когда напролом лезешь через пограничные дебри, этническими прибамбасами разве что развлекаться: увешиваться как побрякушами и терять на каждом шагу. И всё-таки. Ты знаешь, какое наречие... Скажи мне что-нибудь. Здесь. За чертой.
— Не буду я доставлять тебе такого удовольствия, — упирается он, развеселившись. — Ты убил мой галеон. Я ещё на предмет йоруба подумаю! И результата по расписанию не гарантирую, оккультные пляски со стихией — дело непредсказуемое. Может, гроза моя опоздает и явится года через четыре после твоих похорон. Понимаешь, каноническое раздолбайство...
— Если ты намерен меня пытать — пытай, только не аллюзиями на энциклопедию для юношества. Да если б я знал, что ты за галеон удавишься...
Он собирается ответить в тон, но их подбрасывает треском и всполохом: совсем близко, в дерево, что делит корневое плетение с их пристанищем, бьёт очевидно заплутавшая молния.
В багровых отблесках горящей купины, под смеющимся взглядом приятеля, он превращает физиономию «Я не хотел, так вышло» в гримасу «Я тут ни при чём».
— Полагаю, это рассвет, которого мы заслуживаем, — кривятся губы любимого врага.
Мгновение немоты.
Потом настоящий, перебродивший, настоявшийся в грудных клетках хохот вырывается на волю, скачет блинчиками по зыби, устремляется прочь от берега и, словно дух божий, несётся над тёмными водами.
***
Когда тень с морёными глазами рисует пальцем по стойке: «1 - 1», истерический смех — с визгом и подвываниями — смешивается с давним, ночным, настоящим хохотом. Эта набегающая волна и относит его в пограничную зону.
За чертой он прекращает ржать.
Приятель его молчит — красивый, несмотря на посиневшие губы.
До оторопи мёртвый.
Странно. Никогда прежде он не видел в призраках мертвецов.
Приятель молчит, но в клубящейся млечной хмари некоторые явления прозрачны как роса на утренних маках.
Замшевым стервецам ещё кружить и кружить, распинаясь про болотную лихорадку, шторм, охоту и жатву, определяя таинственную субстанцию, необходимую для великого выворота (последствий которого днём с огнём не обнаружишь), ища слова в языке, изъятом из человеческого арсенала, но, вышибленный за черту, забывший стесняться неточностей, наивностей и повторов, он в кои-то веки опережает своих птеродактилей, думая с отстранённой ясностью, что собирал волю к метаморфозам в мире застывших форм, волю к неизменности в мире утекающего времени. Не волю к жизни — волю к чуду. Конечно, к чуду.
Как ни странно (совсем не странно), именно болотце — грязное, прогнившее, стоячее болотце — стало самыми богатыми угодьями, а пленник безвоздушных замков — самой роскошной добычей. Да что там. Много недель гонор мешал произнести это вслух, но, кажется, себя охотник выжал до капли.
Нет, поимка не равнялась смерти: кто-то мог вообще не заметить утраты и ледяного безветрия. Кто-то мог... Но не любимый враг — самый ценный улов и самый не тот.
Заворожённый, исполосованный битумными молниями, сиганувший в жерло водоворота с упоением и упованием, его приятель не просто очнулся в том же мире, что накануне шторма — он попал в мир, где случилось всё, что могло случиться, и не было ничего: ни сквозняка свободы, ни пограничной зоны, ни проклинаемых, обольстительных безвоздушных замков, ни его самого — только витрина с колотым льдом. Даже любовь, которая была, не мешала ему остывать и не быть. Другой бы не казнил опустевшую оболочку — из страха, из принципа, из равнодушия. Другой, но не он, желавший уйти в любом направлении и знавший, что уходить с витрины некуда.
Наверное, приятель был прав, отдаваясь иллюзорному теплу синей, глубоководной смерти. Но почему остановка дыхания не отменила ни плен безвоздушных замков, ни бесконечный сон на колотом льду?
Клубится млечная хмарь, визави молчит, а он осознаёт, что провалился за черту в одиночестве. Любимый враг торчит за стойкой и смотрит на него оттуда — без ревности, без упрёка, но такими глазами, что невольно верится: его приятель действительно просил гусеницу не втягивать «гастролёра» в топь. Без слов читается — «Ну зачем, зачем ты здесь?», и — «Могло ли быть иначе?».
— Те же вопросы, — отвечает он из тумана. — В той же последовательности.
Отнесло его недалеко, и шага довольно, чтобы вернуться в рогатый от перевёрнутых стульев бар, но он болтается на пределе, не думая о том, долго ли протянет в таком режиме без шулерских методов. Разливает по стаканам горючее, тёмное золото: брудершафт возможен, пока он дрейфует в прибрежной дымке.
Они сплетают руки и пьют.
Пьют за стрёмные чудеса, которые ничего не меняют, болотные тропы, которые никуда не ведут, безвоздушные замки, которые ничем не лучше трясины, любовь, которая никого не спасает, надежду, которой нет, пограничную зону, которая морок, ветер свободы, который сквозняк.
Пьют за шалый и алый рассвет над озером Маракайбо, который для них никогда не наступит.