ЧЕЛОВЕК
Посреди полночного сумбура,
в комнате за письменным столом
ожила вдруг смутная фигура,
но в ушедшем времени былом.
Под настольной лампой виден ясно
лист бумажный белый, словно мел,
над которым, бормоча бессвязно,
человек задуматься посмел.
Дум его и зёрна и поло́ва
смешаны, как краски на холсте.
С нетерпеньем жду – какое слово
первым он напишет на листе.
ЦАПЛЯ
Цапля на тонкой стояла ноге
у ивняка в неглубоком затоне,
будто застыла во внутреннем стоне,
слабости, не замечая в огне,
долго горящего в небе заката.
День уходил безвозвратно куда-то,
ропот плакучих, не слушая ив,
всех и за всё в этом мире простив.
Ночь, дожидаясь в своём гамаке
дня угасанья,
плащ чёрный латала.
Крылья сложив, одиноко стояла
старая цапля на тонкой ноге.
СКАМЬЯ
Под снега толстым слоем
садовая скамья.
День медленно со сбоем
встаёт на якоря
у старого сарая,
похожего на гроб,
скамейку принимая
с ним рядом за сугроб.
А у скамьи забота
чуть воздуха глотнуть:
ей до весны охота
дожить, хоть как-нибудь.
МУХА
Проснулась муха между рамами,
жужжит и бьётся о стекло
воспоминаниями рваными.
Всё в ней за зиму затекло:
и крылышки, и лапки тонкие,
в груди душа, как не своя,
а за окном капели звонкие
журчат про вольные края
за горизонта чёрной линией,
где тополиный зреет пух.
Откройте форточку пошире ей
в край, переживших стужи, мух.
КНИЖНАЯ ЗАКЛАДКА
Закладка на странице сто двадцатой,
забытая когда-то в книге мной,
своей волнует долей жутковатой,
прикованной к странице роковой.
О чём пять долгих лет она мечтала,
когда лежала, бедная, ничком?
Какой тоски в неё впивалось жало,
кому в сердцах грозила кулачком?
К чему гадать, ответ и так понятен
тому, кто муки совести знавал.
Смывание ночами грязных пятен
с себя – довольно грустный ритуал.
ЯБЛОКО
С ветки верхней яблоко-ранет,
вызрев, не сорвалось вниз с другими.
Может, не хотело вместе с ними
изучать пути смешных побед
и менять свободу на компот –
на неволю в сахарном сиропе
для того чтоб в старом мизантропе
кончить жизнь, попав в щербатый рот?
Может, просто был его обзор
шире прочих по судьбы капризу –
сверху виден лучше мир, чем снизу,
потому и цело до сих пор?
РЕЧУШКА
Судьба никем не взятая в расчёт,
ни богу свечка и ни чёрту кочерга:
речушка безымянная течёт,
уйдя, как в скит, в родные берега.
Души живой не видно ни одной
у никому неведомой реки.
Направо лес глухой стоит стеной,
налево – обгорелые пеньки.
Лишь тишину вселенское Ничто
пересекает вдоль и поперёк,
да Рок спокойно озирает то,
на что речушку бедную обрёк.
ДОРОГА
Брошена дорога
в безрассудстве рьяном.
Сира и убога –
гибнет под бурьяном.
При последней встряске
перебили жилы,
чтоб не рвала связки
воровской наживы.
Путь теперь проезжий
в тупики петлёю.
Нет дороги прежней,
что была прямою.
ПЕНЁК
В какое платье нечисть ни одень –
она лишь губит – ей не до посева.
Но даст побеги, вросший в землю пень,
оставшийся от срубленного древа.
Не дремлет никогда природа-мать
и чтобы не творили в мире черти,
она не даст им жизни нить порвать,
хоть множество уловок есть у смерти.
Пусть старый пень на вид трухляв и сух
свежи; и зелены; его побеги
и никакие чёрные стратеги
не сломят в нём его бессмертный дух.
ПОЛЕ
Солнце в зените над полем овса,
длинной и узкой межи полоса.
Влагой жара пропиталась до дна,
над горизонтом вновь туча видна.
Ястреб парит в липком зное густом,
ищет добычу на поле с овсом
с вьющимся поясом узкой межи
посередине,
хоть в узел вяжи.
Пахнет опять, как намедни – грозой,
но свод небесный залит бирюзой.
С горести в радость, из света во тьму:
в мире подлунном есть место всему.
ВСЁ ВО ВСЁМ
Ребёнок плачет за стеною
всю ночь: «УА – УА!»
Планета кружится юлою
без отдыха и сна.
На свет рождаются младенцы,
уходит тот, кто стар -
мы вечные переселенцы
с портала на портал.
Внутри себя – небес созданья,
вселенную несём
в круговороте мирозданья,
где всё живёт во всём.