Здесь стены подъездов ремонта не видели лет 30,
но, если их закрасят, то контур маркера проявится:
что эта – шл*ха тупая, иная – та ещё мр*зь…
И появляться будет как в Кентервиле: крась или не крась.
Здесь от погони уходят, визжа резиной дворами,
и отличник от твоего класса по вене ставит за гаражами.
Не дыша мимо бежишь: в тебя впиваются звериными рожами
все эти курящие, спившиеся маргиналы-прохожие.
Этот город гниёт изнутри веками, как от гангрены
и однажды она доконает его, я говорю, непременно.
Он питается болью и страхами, по ушам бьёт мне сиренами,
впрочем, не думайте выбраться: все стали здесь его пленными.
Он наполнит вас желчью и горечью, порицанием, безразличием.
Город, где тьма, гарь и ржа, чересчур возвеличенный
новыми, свежими, юными и, пока что, в него влюблёнными,
самовольно попавшими в клетку его и, оттого, обречёнными.
Но я люблю этот город, ведь я не знала другой любви,
кроме как: на коленях – в крапиву,
кроме как – все терпеть тумаки.
И я надеюсь, однажды он разглядеть сможет,
сколько сил с моей стороны в отношения было вложено,
что оценит он все мои жертвы, увидит что все мои раны
и полюбит меня взаимно, для других непонятно и странно.
И я люблю его, но как мужа, который бьёт:
надеясь тщетно: однажды сопьётся и, пострадав, умрёт.
И я тут останусь воспитывать наших толпу детей,
вырастут что маргиналы-архаровцы без душ и без затей.
Безнадёжно лелея внутри, что настанет тот светлый день
и останусь одна курить в окружении серых стен.
Внутри дома, что у реки, похожего на треугольник.
Заключил подворотнями в плен меня и этим очень доволен.
Но я люблю его, это длится какой уж год.
Всё, сказал Соломон, проходит -
однажды и это пройдёт…