Стихи завораживали, стихи опьяняли, стихи подчиняли. Но самое страшное: стихи были непонятны. Словно прекрасная маска, они заслоняли собственное лицо. Буратино смотрел пристально, вчитываясь в это чудо, но всё меньше и меньше узнавал себя в зеркале книги. Даже самые простые слова и образы неуловимо превращались в нечто абсурдное и явно сомнительное. Почему у Кавафиса в стихотворении "Полчаса" "алкогольное опьянение милосердное", почему
у Пушкина в "Евгении Онегине" "бордо подобен другу", почему...
________________________
Прекрасен кальвадос на зимней заре,
Как снег начинает искрить,
Не всё же мне ночью бродить при луне,
И музыку ветра ловить.
Кальвадос прекрасен, в нём радость и грусть
Налиты почти пополам,
Не всё же мне звёзды читать наизусть,
Скитаясь по птичьим домам.
Какая привычка: уйти и прийти!
Мой нежный кальвадос суров,
Не всё же мне счастье искать впереди,
Забыв про мой собственный кров.
Кальвадос прекрасен, прекрасен и нем,
Он дышит в моей тишине,
В нём нет милосердья, ни капли, совсем,
Но это и нравится мне.
________________________
Нельзя быть милосердным к самому себе и нельзя быть другом самого себя; вино жизни не опьяняет, но каждое мгновение делает всё необыкновенно трезвым и ясным -- ясность во всех направлениях, но это не личная ясность, а конец всякой отдельности, всяческих границ. Вино жизни играет в хрустальном бокале Бытия, где звёзды, снег, люди и дома -- не более чем мгновенные блики Света на его гранях. Это и есть Милосердие без милосердия.