Лубянка. Год 38-й…
На Лубянке в окнах яркий свет горел.
А в подвале - экономно – огоньки.
А в подвале выводили на расстрел
комиссара его бывшие дружки.
А ведь был он Революции герой.
Брал и Зимний, и кронштадтский бунт давил,
вместе с Фрунзе Туркестан «провёл сквозь строй»,
и крестьян тамбовских газами травил.
Краснознаменец, при ромбах, политком.
Лучше выдать биографию нельзя.
Но каким же непредвиденным витком
закрутилась его личная стезя.
Он на Троцкого точил булатный нож,
с «оппозицей» сражался, аки зверь,
по-товарищески к Сталину был вхож…
Ну так что же приключилося теперь?
Почему же и с чего признался он,
когда били его пять ночей подряд,
что немецкий и английский он шпион,
и японский, и ещё какой-то гад?
Но, давясь своей кровавою слюной,
он хрипел, катаясь по полу, без сил:
-Что ж вы делаете, твари? Я же свой!
Я же с вами лишь вчера таким же был!
И не думаете, мрази, что и вас
может ждать такой же сучий приговор,
и грядёт уже и ваш последний час,
и висит над каждым гибельный топор!
А соратнички, от ярости дрожа,
продолжали «правдолюбца» мордовать.
-Как Ягоду пережили и Ежа,
так и Берию сумеем обортать!..
И когда его до «стенки» довели,
и палач в затылок пулю засадил,
утомлённо по домам своим пошли.
Кто-то морфием ширялся, кто-то пил…
А в тюремном морге стыли мертвецы.
Их к утру убрали, всех до одного.
И по-новой были спрятаны концы –
будто не было нигде и ничего.