А дальше что?
Покатится к чертям
Весь этот мир и всё его добро.
И не останется в нём памяти – и ничего! –
О том, что было, что прошло.
Представьте: выглянуть в окно,
Затянутое шторами серо-зеленой пыли,
А за стеклом – небес хрусталь заволокло
Гнилое, черное, чужое облако-нутро,
Как если б черви, копошащиеся в сладком соке, липко плыли.
За ним потянется по улице истошный крик,
И люди побегут: кто прятаться, а кто молиться,
Кто пировать – мир к этому привык! –
Кто умолять, дрожать, – нечистый проповедник! –
А черви тянутся, взбираются наверх, и всё сгибается в бараний рог ключица.
Потом – залезет по спине,
Обгладывая городские улицы, как спицы,
По черепицам густой крови в костной мгле
Червь самый жирный. В глинистой смоле
Он – Люцифер – полезет к роговице, чтоб выжрать свет слепой неблеющей козе в глазнице.
Наступит темнота.
И только тело будет чувствовать движенье,
Не отдав душу небу: грудь – тюрьма!
Её съедает жуткий жук, жрет тюрьмы-города.
А города, скукоживаясь, гроздью лезут в ноготь, не слыша шепот тихого, ползущего сердцебиенья.
И люди, видя это всё,
Сойдут с ума.
Останется от человечества
Кроваво-смрадноватый дутый труп.
Как много лет назад – утопленники встретятся!
Как было раньше – хоть нам и не верится –
Люди себя от смерти, видно, не спасут: люди-жуки друг друга сами жрут.
А дальше что?
Покатится к чертям
Весь этот мир – он выблеван нутром:
Кишка надежд, хрящи людского счастья,
Пот из желёз, натянутых ребром,
Желтый-уродливый желудок сладострастия,
Да кровь аорты. Это, люди, – дом.
Мы в нём повесимся.
До тех пор – поживем.