ВЫХОДНЫЕ ДАННЫЕ КНИГИ "ОСЕННИЙ САД"
Литературно-художественное издание
Толстоус Василий Николаевич
ОСЕННИЙ САД
Стихотворения, рассказы
© Толстоус В.Н.,2021
ББК 84 (2Рос-Рус)6-5
Т 54
Т54 Толстоус В.Н.
"Осенний сад" – Стихотворения. Рассказы. –
Донецк, "Издательский дом Анатолия Воронова" - 2021. - 84 стр.
Подписано в печать 20.04. 2021 г.
Книга "Осенний сад" включает в себя стихотворения, связанные с осенью – наверное, лучшей, но очень грустной порой года.
В книге также публикуются рассказы, написанные в 70-е и 80-е годы XX века, в которых основное внимание уделено вопросам сохранения природы и человеческим взаимоотношениям.
Для семейного чтения.
СТИХОТВОРЕНИЯ
***
Сентябрь увяданьем тронул сад.
На самокате носится мальчишка:
тропинки изучает наугад,
на лавочке сложив портфель и книжки.
Тепло. Летит, сверкая, серебро
последних, невесомых паутинок.
Повсюду запах осени сырой
и отзвуки отлётов журавлиных.
По тропкам сада мчится самокат.
Но странно: убаюкивает грохот.
Седые паутинки, что летят,
лицо моё стараются потрогать.
Раскрылась книжка. Слабый ветерок
её подряд, задумавшись, листает,
пока на юг далёкий без дорог
летит по небу и курлычет стая.
ТАИНСТВО ПОЛЁТА
Спят, нанизаны на вертел,
с лёгкой корочкой загара,
не заметившие смерти
обнимающего жара...
Костенеющие крылья
уложив крестообразно,
все секреты не раскрыли,
не обмолвились ни разу.
Может, просто не успели
выдать таинство полёта
две взлетающие цели
с материнского болота?
***
Осенний день окончен. Вечер. Ночь.
Усталость век непросто превозмочь.
Уходит мерно время: «Тик-и-так».
Всё тише за окном, всё глубже мрак.
На целом свете никого. Почти.
Скребётся в дверь, мяучит кот: «Впусти...»
Фонарь скрипит, качаясь за окном,
размеренно, неспешно, в ритме снов.
На небе облаков летучий хвост
окутал диск луны и россыпь звёзд.
Наверно, там, куда укрылась высь,
живёт Незримый кто-то, смотрит вниз,
и видит нас двоих, камин, огонь,
что пляшет беззащитный и нагой –
два раза отражён в глазах кота –
и кот смыкает веки: «Суета…»
Камина отсвет ярок, золотист.
Незримый слышит плеск и ветра свист:
волнами набегают времена
на кресло у камина и окна.
Грустит Незримый. Навевает сны.
О страхе непришествия весны.
***
Барабанные палочки дождь
отточил для чеканности звука,
и поэтому чудится мощь
в песнях капель о лжи и разлуке,
об осенней печальной волне
улетающих птиц и туманов.
Слышу палочек стуки во сне –
что-то нынче негаданно рано.
Будят. Громко стучатся в окно:
не беда на дворе, не тоска ли?
Словно кто-то расстаться с виной
рвётся, только она не пускает.
***
Зелёный лист скукожился и сник,
его готов сорвать остывший ветер.
А рядом не страницы ветхих книг –
листва слетает наземь безответно.
В ленивом вихре кружится метель
из листопада с шорохом и пылью.
Открылась даль невидимых путей,
и значит, скоро птиц осенний вылет.
Полгода одиночества в стране
без солнечных лучей и птичьих трелей
пройдут бесцельно, словно бы во сне,
и точно в срок окончатся в апреле.
Ни телевизор, ни хрустящий снег,
ни скрип коньков по льду застывшей речки,
не отвлекут от грусти по весне
и жажды жить её нескорой встречей.
А холод ночи, голые леса,
в безмолвии скрипящие от стужи!
Во сне ветра касаются лица,
а, кажется, хотят проникнуть в душу.
***
Ветер воет – бреши ищет.
Дребезжит в ответ стекло.
Оторвался толь на крыше,
там, где в ливни протекло.
Облака по небу мчатся –
то темнее, то просвет.
На вопросы домочадцы
отвечая "да" и "нет",
погружаться в мысли чаще
стали, слушая ветра,
замечая клин летящий –
третий, кажется, с утра.
"Вот и время пролетело" –
чей-то вздох повис в углу,
и в ответ готово тело
птицей выпорхнуть во мглу.
Сердце гложет беспокойство:
что-то сделано не так,
ведь неужто только в космос
нам осталось улетать?..
***
То ль открыли двери рая
и тепло пошло гулять,
то ль вернулся ветер мая
одевать в цветы поля.
У цветов головки к югу.
Только люди говорят:
этот рай предвестит вьюгу
на исходе октября.
Наши поздние любови
радость нам несут и боль.
Ты да я, да мы с тобою –
жёлтой осени любовь.
Отлетели к югу птицы,
поменяли ветры путь.
Если что со мной случится, –
сядь, поплачь, и дальше будь.
***
Что за осень! – с отливом золото,
ни волосика седины.
В октябре угасает молодость,
но не надолго, до весны.
Ветка тополя чуть качается,
ветерок шевелит её, –
осень, прожитых лет начальница,
с неба слёзы над нею льёт.
Омывает, жалеет ласково,
словно шепчет: «Прости, мой лес,
что пишу золотыми красками
уходящей поры венец».
Я ей сродник – в душе, конечно же,
подбираю и жгу слова:
их немного, достойных вечности,
пара строк, да и то едва…
И живу вот так – полон робости:
не спугнуть бы тоску и грусть.
Скажут: «Осени слишком голос тих…»
Это – глупости. Это – пусть…
ПОКРОВ
Просторы дремлющей земли
вокруг раскинулись широко.
Исчез последний птичий клин,
своё "курлы" закончив к сроку,
На небе выглянули звёзды,
летая вольно чернью тьмы,
роняя росчерками слёзы
на травы промельком прямым.
Леса и сжатые поля
оделись в пар апрельский снова,
для встречи празднично стелясь
и расцветая в ночь Покрова,
когда сверкающей завесой,
блеснув затронутой звездой,
весь мир, до края поднебесья,
с длины восстанет высотой.
***
Нелюбима погода осенняя:
кружит в воздухе мокрая взвесь.
Я старею, как будто растение
из не наших, не северных мест.
Ненавязчив я – скапаю каплями,
испаряясь, ведь всё это лишь
грёзы-сны, что слетели, растаяли,
и стекли по укосинам крыш.
И остались про всё – эти лёгкие,
белопенные сплошь облака,
что уносятся в страны далёкие,
не желая остаться никак.
Где-то там скрыты пастбища летние
и цикады стрекочут с утра,
и коснётся души сожаление,
что отлёт – это нет, не игра,
что ты – взвесь не из тучи, не грозная,
и отсюда летишь навсегда.
Может, разве что – с майскими грозами
вновь дождём возвратишься сюда.
***
Осень. Зябнет в задумчивом сплине
почерневший холодный пруд.
Снежно-белые в ультрамарине,
облака над землёй плывут,
быстрой жизни стирая минуты,
превращая в синюю гладь,
и уже то, что кануло – смутно
получается вспоминать.
Ни истоков, ни цели, ни смысла –
окончательность пустоты.
Понимается вдруг, что не вышло
ничего, что задумал ты.
Вспомни: прошлого грозная стража
отрезала пути к беде
просто так, полагая, что важен
каждый миг для идей и дел –
если вовремя что-то не сделал,
своего пожалел труда,
то ничто из того, что хотел ты,
не случилось бы никогда.
Осень мчится скорее, чем выстрел.
Лес пронизывают ветра.
На пруду пожелтевшие листья –
словно давняя боль утрат.
Вот и вспомнилось: «Ныне и присно,
и во веки веков» – с тобой
лишь поры золотой бескорыстье,
к не содеянному любовь...
САД
В саду осеннем тихо, словно в небе,
лишь листья под ногами шелестят.
Просторы, ожидающие снега,
покорны устрашающим вестям.
Они уже всё поняли, всё знают,
полны неотвратимостью зимы.
Ветвями машут между временами
деревья, облекаемые в сны.
И только чёрно-серые вороны
и чёрные галдящие грачи
довольны, что нагими стали кроны,
а сонный мир недвижен и молчит.
И входит беспокоящее эхо
в раздетый сад, смиряя гвалт ворон,
сдвигая что-то в небе так, что сверху
спадает снег – ваятель белых крон.
***
Октябрьский полдень тучами завешен,
лишив сырое небо высоты.
Лес онемел в тоске без птичьих песен
и бледной охрой выкрасил листы.
С холмов к реке волной несётся эхо –
там птицы стаей взмыли с голых крон,
чтоб оглядеть родную рощу сверху,
где родились и встали на крыло.
Летали птицы быстрыми кругами,
крича и набирая высоту, –
над лесом, над речными берегами,
и ветер помогал им на лету,
сопровождая их последний вылет
в огромный мир морей и городов,
и наставляя, чтобы не забыли
родимый лес, единственный их дом.
И снова тишь, лишь только в речке сонно
вода лизала кручи берегов.
А в небе птиц нестройная колонна
уже пронзала дымку облаков.
***
По тропке мчат велосипеды.
Шуршат сминаемые листья, –
они вздыхают: «Лето, где ты? –
повсюду осень. Зябко, мглисто.
Из почек мы взошли в апреле,
и жарким летом солнце пили.
А в октябре вдруг облетели,
оттрепетали, отлюбили…»
Велосипеды мчат по тропке.
Без листьев голые деревья
готовят новые обновки –
тугие почки для апреля.
Они малы и незаметны,
и знать не знают о грядущем,
о том, как жить прекрасно летом,
а что потом – не знать бы лучше…
***
Солнце ушло до весны.
Дождики зарядили.
Дай мне, Боженька, силы
высмотреть, выдышать сны.
Сны о незрелости роз,
цвете айвы и яблонь,
радости вдруг, что явлен
вылет на волю ос.
Лучшие сны о лете,
бьющем в окошко свете
солнца в четыре утра.
Возгласы: «Жить пора!»
Может быть, это птица,
или же только снится.
Сладко под утро спится.
Сладко ещё живётся.
Жжётся вода колодца,
с просыпа холодна.
Нету в колодце дна.
Только кусочек неба
бьётся внизу как небыль.
Давит кольцом стена.
Время в повтор пустили.
Дождики зарядили.
Только они да сны.
Долго. До весны.
***
За окном четыре ели
рвались на небо с земли:
отряхнувшись от капели,
приготовились, подсели,
и, казалось бы, взлетели,
как взлетают корабли.
Две испуганные птицы
подскочили вверх – и в крик:
знать не знали, что творится,
только боязно садиться,
ведь сплошная небылица,
что потом ни говори.
Звёзды в строгости глядели,
(их немало над селом),
как внизу четыре ели
вдруг вершинки вверх воздели
и давай стремиться к цели –
стать, как птицы, на крыло.
Небо влагой запотело,
звёзды спрятались в туман,
тёплый ветер то и дело,
возвратившись из пределов,
слабым шёпотом, несмело
пел о воле дальних стран.
Ели плакали слезами,
небо лапами скребли,
видя, как под парусами
(фоки, гроты и бизани),
меж землёй и полюсами
плыли к звёздам корабли.
***
Ноябрь. Свободно распрямились
деревья, хрупкие без листьев.
Дождь на просторе сеет милость,
рисуя струи влажной кистью.
Давно оставлены гнездовья.
Растаял след последней птицы.
В лесах нежданное раздолье
и невозможно заблудиться.
В кустах охотничья собака,
поднявши лапу, стынет в стойке.
О летних днях и в мыслях плакать
в лесу не хочется нисколько –
а лишь рукой махать в привете
летящим тучам вдаль по небу.
Пускай расскажут всей планете,
что ты здесь был. Что был и не был.
***
Осенний сад. Шуршат, кружатся листья.
Земля – что лёд, остыла. Полумрак.
Падений яблок отзвук серебристый.
Ноябрьская, морозная пора.
Скрипуча дверь облупленного дома.
Несомо лёгкой, сухонькой рукой,
однажды время плавно, невесомо
вплывёт из мест, где вечность и покой,
легко пронзит загадочностью взгляда
предзимних, обесцветившихся глаз, –
услышав тишь безлиственного сада,
оценит то, что в будущем у нас.
***
Прощальная песня осенней травы
несётся с позёмкой, у самой земли.
Как было бы здорово, если бы вы
услышать мелодию эту смогли.
А нужно всего лишь нагнуться к траве,
чтоб стебли касались холодной щеки.
И это неважно, что вы человек, –
поймёте легко, что мотивы горьки.
И бьются травинки, и грустный напев
рождает на сердце ответную боль.
Быть может, она возвестит о судьбе,
о том, что опасно приблизился сбой.
А, может быть, просто она говорит
о том, что земля чересчур холодна,
и что таковы теперь все ноябри,
и ей неизвестно, чья в этом вина.
Но вот вы встаёте, и долго в ушах
на ветер похожая, песня звучит.
Земли чуть касаетесь, делая шаг,
хотя для опаски и нету причин.
Но знаете: там, под ногами у вас
есть нечто, что знает, и с горечью ждёт,
и осенью ветреной, прямо сейчас,
наверное, начат последний отсчёт.
НОЯБРЬСКИЕ МОТИВЫ
Похожа на пятак, большой и пыльный,
луна застыла в небе ноября.
На убелённой инеем насильно
траве – кровинки-ягоды горят.
Кружась, листы последние слетают
и, как ладошки, тыльной стороной
ложатся густо, с края и до края –
на место, что приметили весной.
Недвижен воздух раннего предзимья.
Оделись ели в праздничный наряд.
Прозрачный ключ фальцетом клавесина
зовёт к себе невидимых наяд.
Едва видна ноябрьская Селена.
Она, старинной зеленью горя,
жива, пожалуй, в тысячном колене
с тех давних лет, когда царил варяг.
Она тогда таким же мутным глазом
обозревала горы и поля.
Ладошки листьев, брошенные наземь,
звала всё так же стылая земля.
***
Потоки холода и снега
ещё не тронули небес,
но по утрам раскаты эха
насквозь пронзают старый лес,
а небо синью тяжелеет
и наползает на поля,
пока в недвижности пустеет
едва остывшая земля –
она примеривает старость.
Заиндевевшая сосна,
склонясь, предчувствует усталость
всепоглощающего сна,
а две соседние берёзы,
о жизни думая во сне,
роняют маленькие слёзы
и вспоминают о весне.
***
…Бросает ветер листья на окно,
они, дождём прибитые, сползают.
Наполнен мир отмытой желтизной,
бугрящейся и каплющей слезами.
Кленовый лист с ладонью детской схож,
в нём целых пять надёжных линий жизни, –
их треплют ветер да ноябрьский дождь,
снижают срок, отпущенный Всевышним…
Сквозь тучи солнце смотрит на меня,
остывший диск свой прячет виновато.
Ворча на дождь, так хочется понять,
кто отобрал простое слово «хватит».
Раскрыл прохожий поздно чёрный зонт –
и скачет, словно вымокший цыплёнок.
Почти совсем не виден горизонт,
лишь по стеклу сползают листья клёна.
…А где-то там, где солнце круглый год,
в коротких шортах млеют австралийцы, –
ругают пляж, акул, а пароход
гудит – он тоже на кого-то злится.
В песке лежат большие листья пальм, –
совсем как растопыренные пальцы, –
их ураган до ниток истрепал.
…Мир словно пазл – сложился и распался.
***
Слышишь? – северный ветер подул,
по оврагам змеёю ползя,
застонал, словно в тёмном бреду
(и вполголоса, громче – нельзя).
Видишь? – солнце ушло на покой,
и тепло унесло, и лучи.
Кто-то посохом (или клюкой)
воду рек заморозил в ночи.
Стало тихо, тоскливо в лесу,
лишь шуршит под ногами листва:
это – слушай! – единственный шум,
больше некому звук создавать.
Но откуда-то издалека,
из хранилища льда и снегов,
поднимаются вверх облака
и клубятся как тёмный огонь.
Их всё больше, им нужен простор,
важен ветер, несущийся вскачь, –
и звучит, поднимается стон,
чем-то напоминающий плач.
Ветер северный, зол и колюч,
рвётся к сердцу, мол, вот я тебя! –
и снежинки летят из-за туч
в этот день посреди ноября.
РАССКАЗЫ
НАПЕРЕКОР СМЕРТИ
БЫЛЬ
Мало кому по душе тот неприютный отрезок позднего предзимья, когда ледяная мачеха-зима выстуживает поля и леса, лишает всё живое последних вздохов жизни. Старуха-осень ещё кряхтит, ещё окутывает землю едкими туманами, однако всякое существо, каждая органическая клетка уже торопятся изменить способ существования, чтобы выжить среди всеобщего оцепенения.
Всё холоднее по утрам. Грачи жмутся поближе к тополёвым рощам. Появляются вороны, летом неизвестно где пропадавшие. На городских свалках начинаются птичьи пиры.
Но однажды в ноябре выпадает снег, пушистый и тихий. Растут мягкие сугробы по колено.
Впрочем, после полудня в разрывах туч сначала на несколько секунд, затем – минуту, а около трёх часов и на более длительное время появляется низкое солнышко и выжимает из сугробов мутные лужицы. К утру от снега остаётся только льдистая корка. Прохожие, привыкшие к устойчивости летних дорог, часто оказываются наказанными за ослабление привычки к ловкости движений и уморительно падают на бугристую оледенелую землю.
Под прозрачным сантиметровым льдом, словно сквозь увеличительное стекло, иногда высвечиваются чахлые травинки, так и не успевшие уронить в почву последние семена.
На обочине дороги, ведущей к фабричной столовой, растут старые акации. Их ветви укрывает пушистый иней. Я медленно иду, привыкая к скольжению. Полдень. Время обеда. Чуть схваченный морозцем воздух волнами растекается в лёгких.
Глаза жадно ищут малейшие признаки жизни, но тщетно: она, вероятно, замерла до весны. Невольная тоска сжимает сердце, разрежая ритм его биения. Я не люблю зиму, а убивающее живой мир предзимье ненавижу за прямое сходство с агонией, с последним тягостным прости... Сходство подчёркивает скрип оледеневших веток при слабейшем колыхании стылого воздуха.
Но вдруг ощущаю неожиданный толчок горячей крови в висках: совсем рядом, на расстоянии вытянутой руки приютился островок прорвавшейся к свету жизни.
Я мог пройти и не заметить.
Нечастые прохожие спешат мимо, устремляя вперёд равнодушные взгляды.
Застываю, не веря глазам. В полутора метрах от меня, в том месте, где у старой морщинистой акации раздваивается ствол, в небольшой нише образовалась щель, ограниченная наростом коры. Оттуда, из этой ниши, заполненной нестаявшим снегом, пламенеют кроваво-красные шляпки самых настоящих грибов.
Осторожно срываю одну шляпку, растираю пальцами, вдыхаю в себя её запах и пробую на вкус кончиком языка. Запах неопределённый, он словно выморозился на ветру. Вкус обычный, грибной. Исходя из опыта, в съедобности гриба почти не сомневаюсь.
Придя в отдел, разворачиваю свёрток с грибами и выкладываю их на стол. Моя находка вызывает живое внимание. Сослуживцы, люди осторожные, с врождённой брезгливостью горожан кончиками пальцев приподнимают потемневшие шляпки, вертят их и, словно сговорившись, наперебой советуют поскорее избавиться от «поганок». Я не могу ничего возразить, потому что сам вижу это чудо природы впервые.
Вечером, отложив дела, больше часа перелистываю справочники, и в одном из них отыскиваю своего незнакомца. Он, конечно же, оказывается съедобным и, соответственно времени появления, называется – «Зимний гриб».
На следующий день я снова у дупла. Увы! Яркая окраска сыграла с героями рассказа злую шутку. Кто-то недобрый разорил грибницу, измял все грибы и выбросил вон. Измочаленные шляпки уже вмёрзли в лёд и светятся оттуда словно жаркие капли крови. Кто же мог взять на себя грех уничтожения жизни, неповторимой и единственной в своём роде? Нет ответа.
И всё-таки уснувший в предзимье мир больше не кажется мёртвым царством, если такие нежные создания смогли вырасти и одержать верх в нелёгкой борьбе за своё место среди снега и льда.
Вот так – всему своё время: время рождаться и время умирать. И ещё: жизнь всегда пробьётся. Несмотря ни на что.
1984
НАЕДИНЕ
РАССКАЗ
«Скорей! Скорей!» – торопил он себя, и молодые ноги старались вовсю. Бежать неприлично: город всё-таки. И он шёл вприпрыжку, согнувшись под тяжестью двух огромных сумок. Свежий воздух, словно паруса, раздувал его чёрные, длинные и густые волосы. Незнакомые девушки оборачивались и говорили вслед:
– А ничего мальчик!
Но он ни на что не обращал внимания, словно не существовало ни этих милых девчонок, ни самого города, живущего своей отдельной, бегущей жизнью. Имела значение только дорога. С каждым шагом она приближала молодого человека к той, ради которой и происходила гонка.
Сил почти не осталось, но и дорога закончилась. Рукой, ещё дрожавшей от перенапряжения, он открыл дверь общежития, с трудом затащил в вестибюль свой груз и прислонился к стене, отдыхая перед последним броском.
– Здрасьте, тёть Маша, – сказал он, ещё не вполне отдышавшись.
– Здравствуй, Никита. Из дому приехал? – спросила вахтёрша тётя Маша, маленькая полная женщина с лицом колобка, только что вынутого из печи.
– Да, – только и смог ответить Никита, сберегая дыхание.
Тётя Маша вопросов больше не имела и возвратилась к прерванному разговору с одной из техничек, очень довольной от оказанной ей чести беседовать с самой вахтёршей, занимавшей более высокую ступень в общежитской иерархии.
Тем временем Никита снова нагрузился сумками и начал последнее восхождение. Этим воскресным днём студенческое общежитие казалось почти безлюдным. К своему удовольствию молодой человек не встретил ни одного знакомого лица.
Вот и четвёртый этаж. Никита поставил вещи, из кармана брюк достал ключ, вставил в замочную скважину и открыл дверь. В комнате, которую он делил с тремя студентами, никого – друзья уехали к своим родным и пока не вернулись. Поставил вещи на пол, быстро вышел, запер за собой дверь и, стуча каблуками, спустился на второй этаж.
У одной из дверей остановился, перевёл дух, занёс руку, чтобы постучаться, но тотчас убрал. «С чего же начать?» – пронеслось в голове. Минуту спустя он, однако, нашёл какое-то решение, потому что вдруг решительно забарабанил в дверь.
– Кто-о? – протянул изнутри высокий звонкий голос.
– Разбойники пришли, – пробасил Никита.
– Это ты, что ли, Никита?
Послышались лёгкие шаги и щёлкнул замок. В проёме двери показалась розовощёкая женская головка.
– Заходи. Чаю хочешь? – улыбнулась студентка.
– Не откажусь, – согласился Никита.
Он посмотрел девушке прямо в глаза. Её лицо вспыхнуло, а ресницы смущённо опустились.
– Садись, – предложила она, справившись с собой, и подвинула стул к столу. Словно бы из ниоткуда на столешнице появилась чашка с горячим чаем.
Никита сел, но к чаю притрагиваться не спешил.
– Лина, – вдруг сказал он, – давай хоть раз поговорим серьёзно.
– О чём? – спросила девушка. – Я не понимаю намёков.
– Всё ты понимаешь, – буркнул Никита, наконец подвинув к себе чашку. – Ты должна уже догадаться, что я не просто так хожу к тебе.
– Дальше, – насмешливо сощурила глаза Лина.
– Что дальше… Дальше то, что я, наверно, люблю тебя, – брякнул Никита и с испугом проследил за выражением лица девушки.
Лина покраснела, насколько это ещё оставалось возможным, и опустила голову. На несколько мгновений обоих окутала тишина – она словно ожидала, что же придумают эти два юных создания, чтобы продолжить разговор.
– Ты хорошо подумал? – тихо спросила Лина, не поднимая головы.
– Я ничего не говорю, не подумав, – обиженно возразил Никита.
– Что ж теперь… делать? – спросила Лина, приподняв голову.
На её ресницах блестели слёзы.
– Любить друг друга, – неуверенно проговорил Никита и попробовал улыбнуться.
– Ты знаешь, Никита… тебе, я вижу, легко говорить об этом. Ты уже решил. А я не знаю, люблю ли я, и это так как-то… Я не знаю…
– Ну, Линочка, ну… ну неужели же я тебе вообще не нравлюсь? – обиделся Никита, ожидавший более положительный ответ. – Хоть чуть-чуть, ну хоть капельку я же должен тебе нравиться!
Лина молчала, закрыв лицо руками. Никита хотел отнять их, но она отвела его руку и сама подняла голову. Юноша заметил, что щёки девушки мокрые, а глаза часто-часто моргали.
– Ты мне нравишься, – вдруг сказала она, – давно нравишься. Но я не уверена, что это любовь. А вдруг нет?
– Любовь, конечно. Что же это, если не любовь? – говорил Никита, впрочем, без прежней убеждённости.
Книжки, которых он прочёл немало, уверяли, что чувства, притягивающие юношей и девушек друг к другу, а также состояние потерянности, когда случается ненадолго расстаться, и вслед – горячее желание снова непременно оказаться рядом с предметом обожания, и называются любовью.
Лина недоверчиво покачала головой.
– Это так… так быстро всё. Я соберусь, подумаю, и уже после тебе скажу. Хорошо, Никита?
– Зачем же ты так? Я с матерью не простился, укатил на три часа раньше… С тобой хотел побыстрее встретиться, – сказал Никита упавшим голосом, в котором сквозила горечь.
– Да что я болтаю! – вспыхнул он. – Если ты не уверена и собираешься обдумывать, то это уж конечно не любовь.
– Никита, я сама не знаю, чего хочу. Это правда. Скажи, что мне делать? – Лина взяла Никиту за руку и попыталась заглянуть в глаза.
– Что делать? – повторил за ней Никита. – В точности не знаю. Наверно, если чувствуешь хоть маленькую капельку любви к другому человеку, то в дело вступает интуиция, и тогда действуешь не думая.
– Как именно? – Лина подняла брови.
– Ну не знаю. Так, как все действуют.
– Как же?
– Не притворяйся, – рассердился Никита. – Ты же прекрасно знаешь, о чём я говорю.
– Разлука? Чтобы проверить чувства. Я читала.
– Не то, совсем не то.
Никита встал, наклонился над девушкой и, задержав дыхание, поцеловал её в губы.
– Никита, – после недолгого молчания прошептала ошеломлённая Лина. – Зачем ты это сделал?
– Я же говорил, что люблю тебя. Если любишь, значит – целуешь. Очень просто.
– Нет, – покачала головой Лина, – не всё просто. Я же говорила, что не знаю, люблю тебя, или нет.
– Ну что ты заладила: «Не знаю, не знаю»? На самом деле ты любишь, но даже себе самой боишься признаться в этом, – уговаривал Никита с горячностью.
– Ты не имел права меня целовать, – вдруг рассердилась Лина. – Я тебе не разрешала. Возьми обратно свой поцелуй.
В книжках о любви, которые она тоже читала, девушке полагалось давать разрешение на первый поцелуй.
– Обратно не возьму под страхом смерти, – рубанул Никита и отхлебнул глоток уже поостывшего чая.
– Я буду плакать, – прошептала Лина беспомощным голосом.
Она действительно не знала, что ей полагалось делать в подобных случаях.
– Ты не имеешь права плакать, – тихо сказал Никита, дотрагиваясь да волос девушки. Она его руку не отвела. – Я не дам тебе плакать. У нас всё ещё устроится хорошо. Ты всегда будешь смеяться, станешь весёлой, жизнерадостной, настоящей подругой… на долгое время. А может быть, и на всю жизнь. Почему бы и нет? Что мы, хуже людей? Нет же. Так почему мы должны прятать свои чувства?
– Пока что твои, – поправила Лина, впрочем, не очень уверенно.
– Наши, – убеждал Никита, – наши. Я уверен, что они в конце концов станут нашими.
Никита почувствовал, что теперь можно, и снова поцеловал девушку.
Лина ничего не говорила, и Никита продолжал целовать те места на её лице, куда словно сами собой попадали губы. Это было так хорошо, так ново, а голова Лины так трепетно вздрагивала, что казалось – всё, о чём только что говорил, обязательно сбудется.
Никита пьянел от близости кожи девичьей шеи, – розовой, с голубыми прожилками, от ощущаемого губами пульса, частого, с паузами на глубоких, всхлипывающих вздохах, и быстрых, до самого дна лёгких, выдохах. Взглянуть ниже шеи Никита боялся – не чувствовал в себе сил сдержаться, если увидит мягкую глубокую ложбинку в вырезе платья.
Но он увидел её и, смеясь отчего-то, легко подхватил девушку на руки, закружился с нею по комнате, и опустил на кровать.
Юноша не мог дышать от страха и надежды.
– Никита, что ты? – послышался слабый голос.
Лина не открывала глаз. Она не понимала, что с ней, где она. Губы раскрылись сами и стали искать его губы. Она дышала грудью, округлявшейся и опадавшей под платьем.
Никита бережно обнял девушку, распустил замок-молнию на платье, и ощутил под руками тепло гладкой кожи.
Лина открыла глаза и с испугом следила за тем, что происходит. Когда же из-под опущенного платья блеснуло розовое тело, она вдруг мелко задрожала и громко вскрикнула. Оттолкнув попытавшегося к ней прижаться Никиту, она вскочила и отпрыгнула на середину комнаты.
Никита не понял, чем вызвана такая перемена, подошёл к девушке и, улыбаясь, взял её за руку. Лина вырвала её, слабо вскрикнула и прижалась к дверям. Затем, что-то сообразив, поправила платье, быстро распахнула дверь и срывающимся голосом почти прокричала:
– Уходи, Никита! Ради бога уходи. Ну уходи же, боже мой!
Никита стоял, опустив руки.
– Хорошо, я уйду, – сказал он тихо. – Уйду, если ты так хочешь.
Не глядя на Лину, он обошёл её, боясь нечаянно прикоснуться, и, оказавшись в коридоре, ускорил шаг.
– Никита! – прозвучало за спиной.
Но он не обернулся. «Как глупо, как глупо!» – колотилось в его воспалённой голове.
– Приходи, Никита! Пожалуйста… – прозвучало ещё раз, но он уже не слышал.
Лина стояла у дверей своей комнаты. Слёзы сами собой катились из уголков глаз, она сердилась на них, но ничего не могла поделать.
«Дура я, господи, какая дура!» – думала она.
13.10. 1975 г. – 2.10. 1982 г.
ОДИН ДЕНЬ
РАССКАЗ
I
Проклятый будильник! Ещё десять-пятнадцать минут сна – и Моисеев был бы «как огурчик». Он зарывается в подушку, натягивает на голову одеяло, пытаясь спрятаться от оглушающего звона кровопийцы-будильника, но жена своей горячей рукой уже хватает за плечо и начинает его трясти.
– Гена, вставай! – пока ещё нежно воркует Антонина.
– Сейчас, Тося, ну, ещё минутку…
– Вставай, вставай, – не отстаёт жена. – Тебе сегодня опять ехать на шахту с ревизией.
– Тосечка, сейчас, – гнусит Гена. – Ну, Тосенька, Тосюсечек.
– Опоздаешь! – гаркает Тосюсечек, срывая одеяло.
– Фух-х, – вздыхает Моисеев. Садится на кровати, но глаза открывать не спешит.
Антонина освобождает кровать от своего грузного тела и, ещё в полусне, бредёт в ванную. Кровать по инерции ещё несколько секунд трясётся и, словно батуд, подбрасывает Моисеева.
– Ты куда? – спрашивает он, выждав окончания качки.
Журчит наливаемая в кружку вода.
– Да вот хочу ополоснуть тебя холодненькой – с невинным видом говорит жена, возвращаясь в спальню.
Но Моисеев уже на ногах и с открытыми глазами.
– А я уже встал, – радостно заявляет он, вовремя перехватывая кружку. – Ух, хорошая, – хвалит воду.
– Хватит пить-то, – обрывает жена и забирает кружку. – Лучше скажи, где ты вчера так набрался?
Моисеев даже руки опускает от огорчения.
– Зачем ты так? Знаешь ведь…
Антонина решительно пресекает попытку мужа прошмыгнуть на кухню.
– Нет, ты всё-таки выслушай меня, – басит она, держа Моисеева за руку. – Я хочу знать, когда это прекратится. Ты всю неделю пьян. Учти, моё терпение скоро кончится. Я сегодня же позвоню твоему шефу.
– Не смей! – взрывается Моисеев, обретая наконец твёрдость духа. – Ты не знаешь специфики моей работы. Случаются ситуации, когда отказаться невозможно. Большие люди угощают, понимаешь ты это? Очень большие люди.
– Да ты посмотри на себя, на кого ты стал похож! – гремит Антонина.
– Тише, ради Бога, тише, – просит Моисеев. – Майку разбудишь, а ей нужен здоровый сон. Знаешь же, как тяжело даются экзамены.
– Да ты что? – задыхается от возмущения Антонина. – Какие экзамены? Майю уже зачислили.
– Когда?
– Да вчера же, вчера. Ты что, дома отсутствовал, или прикидываешься?
– Вишь как, – только и может сказать Моисеев. – И в самом деле, вспоминаю.
– Оте-ец! – презрительно тянет жена. – Ну ладно, иди уже, умывайся. Сегодня прощаю ради такого случая. Но учти, ещё поговорим.
Прежде чем начать гигиенические процедуры, Моисеев торопливо ставит на газ кастрюльку с водой и бросает в неё пару салфеток.
Одновременно с окончанием утреннего туалета закипает вода. Осторожно, двумя пинцетами, – чтобы не дай Бог не обжечься, – Геннадий Петрович достаёт из кипятка салфетки и, морщась, прикладывает их к обеим щекам.
– А-а-а! – воет он, прыгая на одной ноге.
Несколько секунд – и дело сделано: только что казавшиеся грязно-землистыми, щёки мгновенно припухают и обретают цвет запрещающего сигнала светофора.
– Ты сожжёшь себя, – равнодушно бросает жена, приготавливая завтрак. – В один абсолютно не прекрасный день твои щёки возьмутся коркой.
– Чепуха, – всё ещё морщась, заявляет Моисеев. – Это просто необходимая гимнастика лица. Пусть теперь кто-нибудь скажет, что я вчера принимал алкоголь!
– Принимал алкоголь! – усмехается жена. – Скажи лучше: напился до чёртиков.
– Ну уж нет, – протестует муж. – Я меру знаю.
Антонина красноречиво безмолвствует.
Геннадий Петрович и Антонина Михайловна несколько минут проводят в тишине. Они завтракают, поглядывая на часы.
Из ванной доносятся шум льющейся воды и фырканье.
– Майя, это ты?
– Да, мамочка.
– Спи, доченька, ещё рано.
– Ну как ты можешь такое говорить, мамочка. День-то сегодня какой…
Майя, упитанное чадо Моисеевых, появляется в дверном проёме и широко улыбается.
– Доброе утро.
– Доброе утро, дочь, – отрывается от яичницы Геннадий Петрович. – Поздравляю тебя. Ты честно воевала и по праву поступила.
– Ой, папочка, такой экзаменатор хороший попался…
– Угу, угу, – бормочет Моисеев, вскакивая и с испугом косясь на часы. – Доченька, вечером расскажешь. Опаздываю, опаздываю…
Геннадий Петрович набрасывает на плечи пиджак и пулей вылетает из квартиры.
II
В лифте, и особенно в автобусе, Моисеева настигает острое чувство похмелья.
– Вот так-так, – огорчается он и сходит у гастронома. От него до шахты ещё две остановки, но ради такого дела ревизия может и подождать.
Упрятав в портфель бутылку противного красного вермута, единственным достоинством которого является дешевизна, Моисеев бодро и осанисто вышагивает остающиеся до шахты полкилометра.
III
В кабинете начальника отдела организации труда и заработной платы ревизуемой Моисеевым шахты сидит в одиночестве заместитель начальника и занимается своими делами. Он довольно тепло, хотя и с едва заметной настороженностью, здоровается с Моисеевым и справляется о драгоценном здоровье.
– Спасибо, не очень, – бурчит Геннадий Петрович, ощущая лёгкое головокружение.
– Боже мой, – сокрушается заместитель. – Что ж такое?
Моисеев только машет рукой, быстро закрывает дверь на ключ и вынимает из портфеля вермут.
– Не желаете, Пал Палыч?
– Нет, спасибо, – качает головой Пал Палыч, с испугом косясь на бутылку.
Моисеев прикладывает палец к губам и на цыпочках подбирается к сейфу. На нём стоят графин и два стакана. Осторожно, боясь звякнуть стеклом, Геннадий Петрович берёт стакан двумя пальцами и ставит на стол. От напряжения лоб покрывается испариной, но обращать внимание на такие пустяки нет времени: нужно успеть до прихода старшего ревизора. Несколько ловких движений пальцами – и бутылка открыта. Насупившись, Геннадий Петрович следит за струёй вина, почти без бульканья льющегося в стакан, который постепенно из прозрачного превращается в угольно-чёрный.
– Ух, – вздыхает Моисеев и, закрыв глаза, глоток за глотком заталкивает вино в глотку.
Головокружение тотчас прекращается. Появляется желание мурлыкнуть, но Геннадий Петрович вовремя сдерживается и напускает на себя солидность.
Пал Палыч, всё это время что-то усердно писавший, поднимает глаза и вежливо улыбается.
– Ну, как Ваша голова, Геннадий Петрович? Уже лучше?
– Как Вам сказать, – важно отвечает Моисеев.
– Понимаю, понимаю, – кивает Палыч.
Моисеев прячет недопитую бутылку за сейф, ополаскивает стакан водой из графина и выливает её в горшочек с цветами.
Вот теперь полный порядок! Голова приведена в рабочее состояние и жаждет деятельности.
– Ну-с, приступим, – решает Моисеев и выкладывает свои бумаги из портфеля на стол.
– Геннадий Петрович, – хлопнул себя по лбу Пал Палыч, – чуть не забыл. Звонил Мирон Гаврилович и просил передать Вам, чтобы его сегодня не ждали.
– Вот как? А что ж такое, он не говорил?
– Приболел, говорит, немного.
– А-а, – тянет Моисеев.
Мирон Гаврилович – начальник Моисеева, старший ревизор. Всё ясно: после вчерашнего не смог подняться. Выходит, что Геннадию Петровичу придётся сегодня работать и за шефа.
Настроение падает – объём работы намечен, и его нужно выполнять независимо от того, есть шеф, или нет. Нарастает раздражение. На кого бы его выплеснуть? Пал Палыч не подходит: он обязательно выкрутится, да ещё и с улыбочкой. Повернёт дело таким образом, что сам же и окажешься в неловком положении. Вчера именно так и случилось: Геннадий Петрович с едва заметной пошлинкой съязвил в его адрес, и получил в ответ с виду невинную, но столь остроумную и меткую отповедь, что престиж ревизора удержался лишь каким-то чудом.
Поэтому Моисеев направляется в комнату, где работают рядовые сотрудники отдела. В своём большинстве они, не желая связываться с ревизором, успевают опуститься в шахту. Замешкались трое: двое мужчин и женщина. В их глазах сквозит чётко наблюдаемое желание исчезнуть.
Моисеев охлаждает их пыл и заставляет работать на себя. Вид он держит неприступный и непреклонный. Деятельность Геннадия Петровича развивается бурно. Затребованные документы приносят на проверку и уносят. Мелькают даты, имена и суммы выплаченных денег. Мысль Моисеева парит высоко. Творческая составляющая работы явно просматривается и приносит ревизору свои маленькие радости.
Наконец опытный глаз вылавливает погрешность.
– Что это? – с торжествующим видом спрашивает Моисеев.
– Где, где? – подбегает невысокий плешивый сотрудник в мешковатом костюме.
– Вот здесь, – тычет пальцем Геннадий Петрович.
– Ах, здесь, – тянет плешивый, почёсывая затылок. Он быстро усваивает ситуацию и усиленно соображает, как же вывернуться.
– Вот это что? – громко повторяет Моисеев.
– Не успел, – опускает руки плешивый. – Только позавчера сделал и ещё не успел утвердить.
– Это же денежный документ! – чеканит слова Моисеев. – Назовите свою фамилию.
– Кучеренко, – шепчет плешивый.
– Так вот, уважаемый Кучеренко, – снижает тон Моисеев, – я этот документ изымаю. Он должен фигурировать.
Второй мужчина и женщина, стараясь не замечать ситуацию, торопливо перелистывают свои бумаги.
– Идите, Кучеренко, работайте пока, – милостиво разрешает Моисеев. – Молодой человек, берите свои бумаги и присаживайтесь.
Кучеренко тяжело садится за свой стол и старается собраться с мыслями. Моисееву хорошо видны его багровая потная лысина и дрожащие пальцы. Но его почему-то ничуть не жаль. Наоборот, Геннадию Петровичу хочется улыбнуться, но нужно сдерживаться – он на работе.
Гремя стулом, подсаживается второй мужчина, молодой, худой, длинноволосый. Его пальцы уже заранее дрожат.
«Уважение к ревизору – половина дела», – с симпатией к себе думает Моисеев, перебирая бумаги, поданные молодым человеком.
– Вы какой институт закончили? – спрашивает Геннадий Петрович, желая слиберальничать, если пари, только что заключённое с самим собой, выиграет этот молодой инженер.
– Н-наш, политехнический, – отвечает, запинаясь, молодой человек.
Майю вчера зачислили именно в этот вуз и, таким образом, длинноволосый инженер, сам того не зная, выигрывает пари и зарабатывает «амнистию».
– Ваша фамилия? – спрашивает Моисеев и поощрительно улыбается.
– П-петров.
– У вас всё в порядке, Петров. Идите, работайте.
Несколько секунд Моисеев наслаждается своим вполне хорошим поступком, но работа есть работа, и наступает очередь женщины. Ей около сорока. У неё нервное худое лицо и стройная, суховатая фигура.
К своему удовольствию, Геннадий Петрович находит в её бумагах небольшие огрехи и, сокрушённо вздыхая, изымает несколько документов. Женщина пытается заплакать, но Моисеев с назиданием в голосе изрекает:
– Алевтина Георгиевна, Вы же ответственный работник. Эмоции только вредят делу. Успокойтесь и продолжайте работать.
«Небось, дома такая же кобра, как и моя», – оправдывает себя Моисеев.
– А ну-ка дайте мне бумаги кого-нибудь из тех, кто поехал в шахту, – просит он. – Хотя бы вот этого, – показывает Моисеев на соседний пустующий стол.
Молодой инженер достал из стола и подал Моисееву толстую связку деловых бумаг. После недолгого ознакомления оказалось, что и в этих документах есть к чему придраться.
– Назовите фамилию этого специалиста, – попросил Геннадий Петрович.
– Воротков, – с готовностью ответил длинноволосый.
– Воротков? Он не родственник тому самому Вороткову?
– Сын.
– Вот как… – округляет глаза Моисеев.
Это меняет дело. Ишь ты, сын того самого Вороткова. Геннадий Петрович по изучении их находит много очень крупных ошибок и явных ляпов. Чтобы чего не заподозрили, он изымает и эти документы, твёрдо решив не пускать их в ход. Надо же – сын того самого Вороткова!
Раздумья Моисеева прерывает появление Сергея Иосифовича, начальника отдела. Он только что с совещания, и пребывает в далеко не лучшем настроении. Впрочем, увидев Моисеева, начальник всё же заставляет себя приветливо улыбнуться. Он подаёт сразу обе руки.
– Геннадий Петрович! Рад, очень рад. Я, знаете ли, только что от директора. Как говорится, прямо из бани. Настоящая парилка, скажу я Вам. Досталось по самые уши.
– Бывает, бывает, – соглашается Моисеев, пожимая руки начальнику. – А я, в Ваше отсутствие, немножко поработал. И, скажу Вам, плодотворно. Вот, – показал он на стопку изъятых документов. – Непорядок, Сергей Иосифович.
Начальник мрачнеет.
– Правильно Вы их, – говорит он тихо, но внятно и весомо.
Оглядывает своих сотрудников с выражением крайней брезгливости на лице. Так смотрят на предателей.
– Через двадцать минут жду от вас письменные объяснения, – говорит он, глядя поверх голов сотрудников. – Я предупреждал об ответственности за неисполнение должностных обязанностей, но вы не вняли. Не хотите работать? – так и скажите. Хватит либеральничать. Всех ждёт наказание.
Сотрудники молчат, опустив головы.
– Геннадий Петрович, не желаете ли зайти ко мне? – сменяет тон Сергей Иосифович. Надо обсудить пару вопросов.
– Я, вообще-то хотел ещё кое-что посмотреть, – держит марку Моисеев.
– О, это успеется, – успокаивает начальник. – Всего пара вопросов, и потом продолжите.
– Ну, хорошо, – соглашается наконец Геннадий Петрович. – Только ненадолго.
Моисеев и начальник отдела степенно удаляются.
По отделу проносится вздох облегчения.
– Ты почувствовал? – спрашивает Кучеренко, повернувшись к Петрову.
– Запах?
– Ну да.
– С утра не выпил – день пропал, – улыбается Петров. – Не расстраивайся, Алевтина Георгиевна, – обращается он к женщине. – Шеф всё уладит.
Алевтина Георгиевна недоверчиво качает головой и носовым платком снимает влагу, выступившую в уголках глаз.
IV
Увидев снова Моисеева, Пал Палыч чувствует, как непроизвольно сократилась и заболела печень. Значит, всё как всегда. Пал Палыч привычно засовывает руку во внутренний карман пиджака и нащупывает тёплую десятку.
Сергей Иосифович подводит Моисеева к столу и предлагает садиться.
– Не возражаете?
Начальник достаёт пачку сигарет с иностранным названием «Silva THINS».
– С удовольствием – тянет руку Моисеев и садится напротив.
Оба закуривают.
– Не повезло мне с подчинёнными, – вздыхает Сергей Иосифович, выпуская кольцо дыма. – Один Пал Палыч работает, а остальные…
Он машет рукой, изображая отчаяние, и следит за реакцией ревизора. Тот кивает.
– Не судите их строго, Геннадий Петрович.
– Работа есть работа, – повторяет Моисеев своё любимое выражение. – За ошибки все отвечают в одинаковой степени.
– Конечно, о чём разговор, – быстро соглашается начальник. – А кстати, который час?
– Половина двенадцатого, – отвечает Пал Палыч, бросая взгляд на часы.
– Есть хочется, – признаётся начальник. – А как Вы, Геннадий Петрович?
Тот неопределённо машет головой.
– Вот и отлично, – радуется Сергей Иосифович. – Организуй, Пал Палыч, нам что-нибудь.
Заместитель понимающе улыбается и снова чувствует проклятую тяжесть в печени. Чёртова работа! Пора бросать её и бежать куда глаза глядят. Но, с другой стороны, начинать на новом месте жизнь с нуля слишком боязно, да и пенсия на подходе. Приходится вертеться…
На плечи Пал Палыча возложена обязанность ублажения ревизоров. С годами пришёл опыт, отточился нюх, появилось острое чувство ситуации.
Однако организм Пал Палыча уже не тот, что прежде. Всё тяжелее становится по утрам, да и семья тоже поджимает – жена устала понимать и принимать его объяснения, сын дерзит и унижает. А до пенсии ещё три года…
Но привычка есть привычка, и Пал Палыч с завидной расторопностью справляется с поручением за полчаса. Ровно в полдень Сергей Иосифович поворачивает ключ в замке, дергает ручку двери и убеждается в том, что она надёжно закрыта.
Пал Палыч ставит на стол генеральное блюдо – маринованные опята, тайком от жены вынесенные из дома.
– Пал Палыч, ты фокусник, – восторгается начальник. – Откуда грибочки?
– Сам собирал, – признаётся Пал Палыч, – ещё прошлой осенью, в отпуске.
Запах маринада принуждает Моисеева забыть о ревизии. На столе появляется и другая снедь: копчёная колбаса, нарезанная кружочками, голландский сыр, солёные огурчики, ветчина и, конечно, дымящаяся, сваренная крупными кусками картошка.
– В столовой брал? – спрашивает Сергей Иосифович, с наслаждением вдыхая ароматы стола.
– В ней, в ней, в нашей, рабочей.
– Хорошая у вас столовая, – находит нужным вставить Геннадий Петрович.
Жажду уже невозможно сдерживать, и тут Пал Палыч достаёт наконец из холодильника бутылку водки, и натренированным движением вскрывает её.
Эффект, достигаемый оттягиванием решительного момента, Пал Палыч использует давно. И не таких, как Моисеев, признанных любителей горячительных напитков, он заставлял вырабатывать желудочный сок и пробуждал уважение к своим талантам тамады, так что Геннадия Петровича удаётся разложить почти без труда. Смягчение ревизора – святое дело, и не каждому по плечу. Такой талант сродни искусству.
Пал Палыч ещё вчера начал плести паутину, стараясь опутать ею обоих ревизоров. Старший из них, Мирон Гаврилович, благополучно выбыл из игры, и сегодня, наверно, не смог даже подняться с постели. Моисеев оказался крепче.
Осторожно, почти беззвучно, Пал Палыч разливает по рюмкам первые полбутылки, и незаметно подаёт знак начальнику.
Сергей Иосифович понимающе кивает и с улыбкой поднимает рюмку.
– Не люблю красивых слов, – начинает он вполголоса, – но сейчас без них не обойтись. Мы делаем общее дело, Геннадий Петрович, – помогаем предприятию выполнять возложенное на него функции. Мы это делаем непосредственно, а Вы поправляете нас, не даёте сбиться с правильного пути, даёте указания, подобающие Вашему высокому положению. Давайте же выпьем за содружество наших служб, за мир и взаимопонимание. Ну как, красиво сказал?
– И главное, верно, – поддерживает шефа Пал Палыч.
– В принципе, вы правы, – соглашается Моисеев. Как не согласиться с этими милыми людьми?
– За сказанное нужно выпить, – кивает Геннадий Петрович. – Холодненькая, – с уважением замечает он, опустошив рюмку.
– В холодильнике отстаивалась – говорит Пал Палыч с гордостью, поддевая вилкой особо крупный опёнок.
Закуска быстро убывает, а настроение, напротив, неуклонно повышается.
«Ради таких мгновений стоит жить», – замечает про себя умиротворённый Моисеев.
Наконец первый голод утолён. Самое время закурить и пофилософствовать.
Есть такая поговорка: на работе говорят об отдыхе, а на отдыхе – о работе. Следуя ей, разговор завязывается о работе.
– В нашем деле главное, – говорит Сергей Иосифович, – уметь организовать труд рабочего, и при этом начислить достойную заработную плату. Я повторяю: достойную. Делать это становится всё сложнее: с каждым годом всё жёстче рамки дозволенного, всё строже инструкции. С каждым новым выпуском нормировочников нормативы времени ниже, а нормы выработки – выше.
– Почему же сложнее? – не соглашается Моисеев. – Сложнее становится обходить закон?
– Геннадий Петрович, в Вас заговорил ревизор – улыбается начальник.
– Сергей Иосифович хотел сказать, что стало сложнее воевать за букву закона, – защищает шефа Пал Палыч. – За двести рублей опускаться в шахту и работать в лаве, высота которой от силы метр двадцать, никто не хочет. Народ пошёл не тот.
– Вот это правильно, – соглашается Моисеев. – Народ пошёл избалованный. И мы с вами в этом тоже повинны. Отчасти, конечно. Много платим.
– Знаете, какие теперь цены на рынке? – усмехается начальник.
– Правильно, – не отступает Моисеев. – Теперь частник какие цены ни заломит, шахтёр всё равно купит. У него денег полный карман. Он даже переплачивать согласится, лишь бы купить что-нибудь подефицитнее.
– Естественное явление, – кивает Сергей Иосифович. – Народ стал разборчивый, запросы повысились.
– Вот, вот, – горячится Моисеев. – А спекулянт тут как тут. Зачем же поддерживать спекулянта?
– Ну, хорошо, – наступает Пал Палыч. – А что же делать с тем фактом, что с каждым годом условия работы в шахте становятся всё тяжелее и опаснее? Глубина отработки пластов уже больше тысячи метров. Горное давление возросло, температура воздуха – за тридцать. Попробуй-ка на такой глубине кровлю удержать! А шахтёры ведь не просто так, для удовольствия, под землю спускаются. Они в таких условиях умудряются ещё и уголь добывать. Как же можно допустить, чтобы их обижали в оплате? Кстати, новое положение о премировании многие эти условия учитывает.
– Ох уж это новое положение, – вздыхает Моисеев. – Шестьсот рублей в месяц! Я такие деньги и в руках-то никогда не держал.
– Мы тоже такие деньги не видим, – добавляет Сергей Иосифович, – потому что не добываем уголь. А шахтёры заслужили вполне. Конечно, если выполняют план и задание.
Он бросает взгляд на часы. Половина первого.
Пал Палыч всё понимает и разливает по рюмкам оставшиеся полбутылки. Молча выпивают и закусывают.
– Хороша, – хвалит водку Моисеев.
Спор затихает сам собой.
– Да, умеют наши делать водку, – вяло отзывается Пал Палыч. Особенно удачна вот эта, новая, – «Пшеничная».
– Нет, – так же вяло возражает Геннадий Петрович, – прежде делали и получше. «Столичная», «Московская». Какие там ещё?
– Это точно, – соглашаются на этот раз и начальник, и заместитель.
Говорить становится не о чем. Водка выпита, закуска съедена. Философствовать уже не хочется.
Как это здорово, что спор кончается ничем! Моисеев любит такие разговоры. Они дают понять спорящим о его неплохой эрудиции, и о некоторой независимости. И ни к чему не обязывают. Хорошо!
Сергей Иосифович тем временем смекает, что приближается критический момент. Пора и о деле.
– Геннадий Петрович, – начинает он, скромно потупив взор. – Каким Вы видите Акт ревизии? Что Вы думаете туда включить?
– Что? Акт? Таким, как есть.
– Понятно, Геннадий Петрович. Я говорю о его содержании, – наступает начальник. Вы понимаете, о чём я говорю?
Моисеев вскидывает брови вверх. Он прекрасно знает, что хочет сказать начальник, но правила игры не позволяют это показывать.
– Конечно, я не говорю, что он мне видится совсем без замечаний, – продолжает Сергей Иосифович. – Одно-два, от силы три. Думаю, вполне достаточно. Что вы на это скажете, Геннадий Петрович?
Моисеев молчит, выжидает.
– Мы и отчёт Вам поможем составить. В его объективности можете не сомневаться. За это я ручаюсь.
– Ну, если ручаетесь – сдаётся Геннадий Петрович. – Но мне уже к завтрашнему вечеру нужно сдать его Мирону Гавриловичу.
– О, это можно. Как говорится, дело техники.
– Но… – тянет Моисеев.
– Кстати, что у Вас со временем? – улыбается Сергей Иосифович.
– Есть немного.
– Ну и чудесно. Мы Вас надолго не задержим. Повеселиться хочется. А, Геннадий Петрович? Тряхнём стариной?
Моисеев смущается. «В ресторан поведут», – догадывается. Что ж, в ресторан так в ресторан. В конце концов, жизнь одна, и прожить её… ну и вообще.
– Вот и отлично. Организуй, Пал Палыч. А я через час подскочу. Добро?
Пока Моисеев возится со своим портфелем, зачем-то пытаясь его открыть уже непослушными пальцами, начальник и заместитель шёпотом перебрасываются парой фраз.
– Деньги есть? – спрашивает Сергей Иосифович.
– Закончились. Вчера слишком много ушло. Здорово пьют, черти.
– Возьми.
Он незаметно передаёт Пал Палычу несколько десяток.
– Ждите меня, я скоро, – бросает начальник напоследок, открывает дверь и уходит.
V
Идёт он прямиком в отдел.
Петров, Кучеренко и Алевтина Георгиевна уже на месте. Сергей Иосифович сходу берёт быка за рога:
– Подкрепились? Теперь слушайте.
Сотрудники поворачиваются к нему и застывают с выражением почтительного внимания на лицах.
– Во-первых, давайте ваши объяснительные. Написали?
– Не успели, – вздыхает Кучеренко.
– Вот как?! – изумляется Сергей Иосифович. – А я, грешным делом, думал, что вы дорожите своим местом. Даю ещё полчаса и больше не напоминаю. Это во-первых. На будущее вам наука. Я надеюсь, что это ваше последнее упущение. Это во-вторых. И в-третьих: вот список вопросов, на которые нужно ответить уже сегодня, к концу дня. От ответов зависит ваше благополучие. Надеюсь, поняли. У меня всё. В конце дня приду и проверю.
– Покажите вопросы, – говорит Петров деловым тоном. Он всё ещё гордится своей мнимой победой над ревизором.
Начальник кладёт вопросник на стол и, взглянув на часы, поспешно исчезает.
– Что я говорил! – торжествует Петров. – Начальник всё уладил. Запах почувствовали? То-то же. Шеф наш не промах в таких делах.
Все трое склоняются над вопросником.
VI
– Вставайте, Геннадий Петрович.
– У-у-у, – мычит Моисеев.
– Ресторан закрывается, – над ухом кричит Пал Палыч. – Пора уходить.
Моисеев наконец приходит в себя и оглядывается. Оказывается, он уснул за столом. Какой стыд! Геннадий Петрович пытается сесть прямо и принять независимый вид. Это плохо удаётся. Голова постоянно заваливается набок. Очень неудобно смотреть на Пал Палыча, когда голова лежит на левом плече. Однако Моисеев приноравливается и даже пытается изобразить на лице умное выражение.
– Что? – говорит он как можно медленнее. – Что такое?
– Ресторан, говорю, закрывается, – перекрикивает музыку сидящий напротив Пал Палыч. – Пора уходить.
– Где Сергей… – начинает фразу Моисеев.
Проклятый язык! Заморозился он, что ли?
– Сергей Иосифович? – угадывает Пал Палыч. – Он только что ушёл. Ему стало плохо. Да Вы не беспокойтесь, я отвезу Вас домой. Такси уже стоит внизу.
– Хорошо, – решает Моисеев. – Едем.
Засовывает руку в карман пиджака.
– Уже давно уплачено, – отмахивается Пал Палыч. – Не утруждайте себя, Геннадий Петрович.
– Хорошо, не буду.
Он делает попытку встать.
– Словно в море на корабле попали в качку небольшую, – поют ребята с эстрады.
– Молодцы! – хвалит их Моисеев. – Правильно поёте. К-качает здорово.
Пал Палыч вовремя подхватывает его под руку и ведёт вниз, к выходу.
– Н-неплохо мы пове-повеселились, – находит нужным заметить Геннадий Петрович.
– Да уж, – соглашается Пал Палыч. – Вволю, это точно.
– На улице т-туман, – начинает вдруг декламировать Моисеев, – т-туман и в г-голове. В руке моей с-стакан, в нём водочка на дне.
– Эк, на что потянуло тебя, – шепчет Пал Палыч, изо всех сил стараясь удержать ревизора на ногах.
– Что? – настораживается Моисеев.
– Хорошо читаете, Геннадий Петрович.
– С-сам сочинил, – хвастается Моисеев.
– Гениально.
– Правда? Врёте, наверно. Но это ничего, ч-человек Вы, Пал Палыч, хороший.
– Само собой.
Пал Палыч вталкивает ревизора в такси, садится рядом и называет адрес.
В пути Моисеев молчит. Пал Палычу кажется, что сосед засыпает. Не годится. Хороший анекдот окажется в самый раз.
– Есть анекдот, Геннадий Петрович. Значит, так…
– Тс-с, – шепчет Моисеев, прикладывая палец к губам. – Я с-собираю волю в к-кулак. Жена не должна ничего заметить.
– Конечно. Святое дело, – кивает Пал Палыч.
«Скорее спихнуть бы этого придурка, – думает он тоскливо. – Алкоголик проклятый. Надо же: бутылку водки, «огнетушитель» шампанского и поллитра коньяка выпить одному! Хоть бы закусывал как положено, чертило худое. Слава Богу, что никто из знакомых нас не видел. Вот связался!»
Из машины Моисеев выползает самостоятельно.
– Дальше н-не ходите, – грозит он пальцем Пал Палычу. – Я сам.
– Доброй Вам ночи, Геннадий Петрович, – напоследок желает Пал Палыч, захлопывает дверцу, и такси исчезает за поворотом.
VII
В лифте Моисеев старается собраться в пружину. Как можно твёрже ступая, подходит к двери своей квартиры. Ключ напрасно ищет замочную скважину. Она бесследно исчезает.
– Ч-чёрт, – ругается Моисеев, осторожно обшаривая дверь. – Утром ведь была.
Дверь неожиданно открывается сама. На пороге стоит жена. Руки на бёдрах.
– Так я и знала, – рычит она на всю лестничную площадку. – Тебе руки не отдавили, пропойца?
Моисеев умоляюше морщит брови. Какая она всё-таки скандалистка! Вечно за неё неудобно перед соседями.
Меж тем жена хватает Моисеева за полы пиджака, одним рывком вбрасывает в квартиру и захлопывает дверь.
– Не спишь? – пытается задобрить её Моисеев. – Ложись, дорогая, уже п-поздно.
– Ну и бессовестный же ты, – уже тихо, с обречённостью в голосе, говорит Антонина Михайловна. – Мы, значит, ждём его, чтобы отпраздновать зачисление Майи, а он где-то наклюкался. Видеть тебя не могу.
– Тоня, отказаться было никак нельзя, – оправдывается Моисеев, всё ещё стоя перед женой навытяжку.
– Да что ты говоришь? Слышала эту херню тыщу раз, – обрывает жена. – Но тебя, алкоголика, как видно, уже не исправишь. Одно обидно: единственная дочь отдала все силы, измучилась вся, выдержала экзамены, а ты из-за попоек не нашёл времени даже поздравить её по-настоящему.
– Это я-то не нашёл времени?! – взрывается Моисеев. От возмущения даже язык стал лучше слушаться. – Да я ещё за полгода знал, что она поступит. Воротков всё устроил, поговорил с нужными людьми, а Воротков, нужно тебе знать, мне по гроб жизни обязан. И ты это прекрасно знаешь.
– Тише ты, Гена, – пугается жена. – Майя ещё не спит.
– И пусть знает! – горячится Моисеев.
Но вдруг замолкает. Из детской в ночной рубашке выходит Майя. Её глаза широко открыты, брови в изумлении подняты. Мать и отец в испуге пятятся и касаются спинами входной двери.
– Это правда? – очень тихо говорит Майя.
Родители мнутся.
– Значит, правда. Мерзость, какая мерзость.
– Ну и что, доченька? – пытается спасти положение Антонина Михайловна. – Всё уже позади. Ты поступила в институт, и это главное.
– Да, да, – спешит поддакнуть Моисеев. – Мы старались ради тебя.
– Всё с вами ясно, – медленно шепчет Майя, так же медленно поворачивается, уходит в детскую и бросается на кровать лицом вниз.
– Дурак, – шипит Антонина. – Круглый дурак. Развесил язык. Никогда не думаешь о последствиях.
– Ну, ты-то о них слишком много думаешь, – вяло возражает Моисеев.
– Не боишься, что она выкинет какую-нибудь глупость?
В голосе жены проскальзывает тревога.
– Не думаю, – неуверенно отвечает Моисеев.
VIII
Несмотря на сильное опьянение, Моисеев никак не может уснуть. Им овладевает смутное беспокойство, словно где-то далеко внутри, в глубине души ворочается острый многоугольный камень.
В голове возникает образ водного потока. Он ровный как стекло, и медленно, неотвратимо приближается к чему-то ужасному, громогласному. Возникает завеса водяных брызг. Становится холодно. Грохот нарастает. Ясно: впереди водопад.
Моисеев ворочается, касается подушки то одной щекой, то другой, но никак не может отогнать видение потока, захватившего его целиком. Моисеев начинает тонуть, затем выныривает и пытается грести к берегу. Водопад ревёт уже совсем рядом. Появляются водные воронки. Они всё ближе, уже хватают Моисеева за ноги и тянут вглубь.
Он резко садится на кровати, уголком одеяла утирает взмокшее лицо, затем судорожно, рывками, перебирается через вздыбленную громаду спокойно спящей жены.
В ванной Моисеев поворачивает вентиль крана и подставляет голову под струю холодной воды. Становится немного легче. «Всё, больше не пью, – решает он, подавляя нервный перестук зубов. – Так ведь недолго и с ума сойти».
Моисеев закрывает вентиль, набрасывает на голову полотенце и энергично вытирает волосы. Затем аккуратно причёсывается и возвращается в спальню. По дороге заглядывает в детскую.
У кровати дочери горит забытый ночник. В его зыбком свете лицо Майи поражает суровостью. Меж сдвинутых бровей образовалась решительная складка. Чувствуется, что девушка приняла какое-то решение, сущность которого и последствия, кажется, скрыты ещё и от неё самой.
Моисеев сокрушённо качает головой, не понимая, в чём его ошибка. Вроде бы всё делал правильно, искренне желая дочери добра и счастья.
Он гасит ночник и возвращается в спальню. Ложится и закрывает глаза.
Поток уже не беспокоит его. Приходит сон, обычный, лёгкий, из тех, что уходят утром, не оставляя по себе никаких воспоминаний.
1984 г.
ОБЕДЕННЫЙ ПЕРЕРЫВ
РАССКАЗ
– У меня муж по струнке ходит, – объясняла Шурочка.
Начался обеденный перерыв, и на своём столе она развернула «тормозок» с дешёвой буфетной колбасой, поджаренной на сливочном масле. Уплетала её Шурочка, смачно заедая крупными ломтями хлеба и закрывая от удовольствия глаза.
Герман Германыч некоторое время задумчиво смотрел на Шурочку, затем вздохнул, из верхнего ящика стола достал бутерброд и стал откусывать от него маленькие кусочки, – без особого желания и молча.
Кроме них в отделе сидели молодой инженер Паша с нервным лицом от постоянно достававшей его изжоги, и недавно разведённая секретарша Катя, забежавшая якобы на минутку поболтать.
– Да ну? – съехидничал Паша. – Так уж и по струнке?
– Ходит – подтвердила Шурочка, запивая колбасу крепким горячим чаем. – Ещё как ходит. Бывает, как закачу ему сцену, когда с работы позже придёт, – только пух с него летит. Знаешь, какая я ревнивая? Ого! Зато на следующий день приходит обязательно с подарком – и я его благосклонно прощаю.
– Сбежит он, вот посмотришь, – ухмыльнулся Паша. – От Кати её бывший сбежал, и твой улепетнёт.
– Ну уж нет, – воспротивилась Катя. – Я своего сама выгнала. Иди, говорю, гуляй, ты мне такой не нужен. Тоже сначала ревнивца изображал. Один раз к моему двоюродному брату приревновал. Приехал тот в гости, а я своему и говорю, мол, за бутылкой нужно сбегать, гостя угостить. А он говорит: только с тобой вместе. Да как же гостя одного оставлять, ты об этом подумал? А он своё: пойдём вместе, и всё. Пошёл он, конечно, всё-таки сам, но потом такое устроил! Соседи прибежали узнать, что у нас за шум, а это он гонялся за мной, кричал, что убьёт!
– Ты же не за это его выгнала, – уточнил Паша.
Герман Германыч с интересом вслушивался в перепалку, но молчал – видно, сравнивал со своей жизнью, в которой, по слухам, и не такое происходило.
– Конечно, не за это, – вздохнула Катя. – Нашёл себе сорокалетнюю стерву… Пусть и живёт с ней теперь, пока она не усохнет.
– А ведь тебя, наверно, до сих пор тянет к нему? – с невинным видом спросил Паша.
– Ты знаешь, ничуть, – живо, с мстительной улыбкой возразила Катя. – Да если
знаешь, я себе сотню таких найду, а вот он пусть попробует после своей старухи молодую
найти – чёрта с два!
– Найдёт, – сказал Герман Германыч явно со знанием дела.
Он с сомнением посмотрел на оставшуюся недоеденной половину бутерброда и с отвращением отодвинул её в сторону.
Катя обиженно фыркнула. Шурочка строго посмотрела на мужчин и переменила тему.
– А у нас одно плохо, – начала она, – денег не хватает. Мой подарков мне надарит, да я кой-чего куплю – и кошелёк пустой. Дорогая жизнь пошла.
Шурочка тоже покончила с «тормозком» и с наслаждением допила остатки чая.
– Так перестаньте разоряться на тряпки, а то привыкли каждый месяц наряды менять – тут конечно никакой зарплаты не хватит, – заметил Паша.
– А ты что, свою жену не хочешь видеть красивой? – парировала Шурочка.
– Но не каждый же месяц по новому платью, – отмахнулся Паша, покраснел и тяжело вздохнул.
– Не каждый месяц, – согласилась Шурочка. – Но муж у меня всё-таки слабохарактерный. На его работе можно большие деньги делать, а он, дурак, боится.
– Это что же, взятки брать? – сказал Паша вкрадчивым голосом.
– А ты будто не брал бы? При первой возможности все брали бы.
– Да почему же ты судишь по себе? – вскипел Паша. – Я в жизни ещё ни копейки не взял и сам не давал.
– Тебе просто ещё не давали, – уверенно заявила Шурочка.
Паша только развёл руками и побледнел – у него начался приступ изжоги.
– Все берут, – продолжала Шурочка. – Я вот когда на хлебозаводе работала, это дело хорошо узнала. Там после работы каждый выносит что-нибудь в сумке.
– А на проходной что, не обыскивают? – поинтересовался Паша, чайной ложечкой размешивая соду в стакане воды.
– Вахтёрам тоже кое-что перепадало, вот они и смотрели сквозь пальцы. Я сначала пробовала не брать, так на меня все набросились, говорят, что ты, лучше других. Вся Россия, говорят, на этом стояла и стоит, и не тебе, мол, отменять. Пришлось брать, а что делать?
– Да отказалась бы, и всё тут – поморщился Паша, выпив полстакана содового раствора. – За это не убивают.
– Ну что ты, в самом деле? Герман Германыч, вот Вы бы взяли на моём месте, или пошли бы против России?
– Конечно, взял бы, – подтвердил Герман Германыч.
Паше сода не помогла, он поморщился и промолчал.
– Вот видишь, молчишь! – торжествовала Шурочка.
Катя мечтательно улыбалась. Она зарабатывала восемьдесят рублей в месяц, немного перепадало от бывшего мужа, и ей с маленькой дочерью едва хватало этих денег, чтобы не влезать в долги, занимая у сотрудников до получки.
Герман Германыч и Шурочка убрали остатки еды со своих столов и раздумчиво молчали, не мешая процессу пищеварения.
Паша в голодном озлоблении громко сообщил, что перерыв закончился.
Катя, испуганно ойкнув, бросилась вон, вспомнив о каких-то срочных делах. Герман Германыч полез в стол за бумагами, а Шурочке позвонил муж.
– Как это – задержишься? – строго говорила она в трубку. – Много работы? У тебя всё не слава Богу, хоть бы раз в кино сводил. Постой, ты никак выпивши? Какой такой день рождения? Ты мне и вчера то же говорил, выходит – врал? Нет? Вот я позвоню твоему шефу, тогда посмотрим, какая у тебя срочная работа. Что, и он тоже задерживается? Ну, кобели… Да это я так… Ну, хорошо, уговорил. Целую.
– Завтра точно что-нибудь подарит – похвасталась Шурочка, положив трубку.
«Как же всё-таки тяжело, когда мучит изжога», – досадовал Паша, с остервенением оттачивая карандаш.
Герман Германыч вытащил из ящика стола недоеденный бутерброд, завернул в лист бумаги и вышел из отдела. Он шёл, чуть согнувшись, худой и не очень молодой инженер, и нёс в правой руке свёрток. Открыв дверь курительной комнаты и убедившись, что она пуста, бросил свою ношу в переполненную урну, и для верности несколько раз с остервенением придавил рукой. Затем подошёл к зеркалу, висевшему на стене, внимательно всмотрелся в своё длинное, с глубокими морщинами лицо, потрогал мешки под глазами, попробовал их расправить, – безрезультатно, – вздохнул и вышел в коридор, громко хлопнув дверью.
11 января 1979 г.
СОДЕРЖАНИЕ
СТИХОТВОРЕНИЯ
«Сентябрь увяданьем тронул сад…»……………………………………………..3
ТАИНСТВО ПОЛЁТА…………………………………………………………….4
«Осенний день окончен. Вечер. Ночь…»………………………………………..6
«Барабанные палочки дождь…»………………………………………………….8
«Зелёный лист скукожился и сник…»…………………………………………..10
«Ветер воет – бреши ищет…»……………………………………………………12
«То ль открыли двери рая…»…………………………………………………….14
«Что за осень! – с отливом золото…»……………………………………………16
ПОКРОВ……………………………………………………………………………18
«Нелюбима погода осенняя…»…………………………………………………...20
«Осень. Зябнет в задумчивом сплине…»………………………………………...24
САД…………………………………………………………………………………26
«Октябрьский полдень тучами завешен…»……………………………………...28
«По тропке мчат велосипеды…»………………………………………………….30
«Солнце ушло до весны…»………………………………………………………. 32
«За окном четыре ели…»…………………………………………………………..34
«Ноябрь. Свободно распрямились…»…………………………………………….36
«Осенний сад. Шуршат, кружатся листья…»…………………………………….38
«Прощальная песня осенней травы…»……………………………………………40
НОЯБРЬСКИЕ МОТИВЫ………………………………………………………….42
«Потоки холода и снега…»………………………………………………………...44
«Бросает ветер листья на окно…»…………………………………………………46
«Слышишь? – северный ветер подул…»………………………………………….48
РАССКАЗЫ
НАПЕРЕКОР СМЕРТИ………………………………………………………………51
НАЕДИНЕ……………………………………………………………………………..54
ОДИН ДЕНЬ…………………………………………………………………………..60
ОБЕДЕННЫЙ ПЕРЕРЫВ……………………………………………………………79