Тропою забвенья
Тропою забвенья уходят любимые люди,
друзья, навсегда молодые,
и старые судьи.
Уходят в беде и веселье,
уходят в труде и азарте,
и город родной превращается в точку на карте.
Так силы и мысли уходят тропою забвенья,
померкнут все чувства – останется сердцебиенье,
что всё тяжелей с каждым шагом,
неспешным, увы, невозвратным,
увы, непокорным, неловким,
увы, – не к парадным…
Земля позабыла следы и маршруты из прошлого,
а новь – не добро и не зло – только снежное крошево.
По снегу слепящему, выдержав два перебоя,
на площадь пойдёшь и увидишь,
что там всё чужое.
И битые в кровь мужики,
и паяцы народного пира –
лишь призраки юности из параллельного мира.
Бесслёзно, безбольно ты зимнюю вспомнишь влюблённость,
прогулки в семнадцать, молчанье вдвоём, невесомость
спонтанной улыбки и взгляда –
как ты был беспечен весенне,
озябшей щекою ложась на худые колени.
Ах, было же что-то и чистым, и важным, наверное.
Рад видеть, рад слышать – ценю даже то, что неверное.
Ударит в груди, в горле хриплой волной отзовётся
ночная тревога, как эхо пустого колодца.
И мамина синяя лампа,
что сон охраняла твой с детства,
уже не спасает –
от этой тревоги нет средства.
Осталось подняться, окно протереть рукавами
и сердце упрятать за ветрами и за снегами.
Плывя запорошенной льдиной
всё дальше тропою забвенья,
живым оставаться –
проклятие или везенье…
Северная сказка
Намела пурга глубоки снега.
На реке лежит льдина белая.
Мои детки спят.
из м/ф «Северная сказка»
Давно миновала пора по крышам бродить до утра,
легко засыпать на руках и видеть порой в облаках
нездешние лица,
угадывать странных зверей в плетении серых теней,
плыть радостней и горячей в каскаде рассветных лучей –
и в них раствориться.
Чем злее метель, тем теплее в каморке
и слаще истома-дремота,
где слышится мамино пенье, и зорко
из книги глядят звездочёты.
Хоть писем старинных остались страницы –
в них нет ни единой подсказки.
Душе не пуститься за белою птицей,
летящей из северной сказки.
Мне грезится, будто бы зал всех близких сегодня собрал
и лифтом небесным летит, минуя туманный зенит,
да в райские кущи.
Пока он найдёт свой этаж, крот в городе – маленький страж –
вернётся в родные края нетронутого бытия,
что детству присущи.
А я не хочу возвращаться в полночный,
промозглый приют одинокий,
да только часы бьют нещадно, бессрочно,
и месяц слепит белобокий.
Я, горечь глотая, на пламя камина
смотрю, как на старого бога.
Он так же беспомощен, так же невинен,
как сердце моё – недотрога.
А писем старинных ютятся страницы
в усохшей от времени связке,
но мне не пуститься за белою птицей,
летящей из северной сказки.
Я хлебы отпустил по водам дней
Я хлебы отпустил по водам дней,
пошёл дорогой вьющихся теней
и больше не боялся смертной сени,
упав у дома скорби на колени.
Я видел сон, волшебный, странный сон:
меня по-братски обнял Абаддон,
и юный голос обжигал мне душу,
и бесконечным счастьем было слушать...
"Ты знаешь всё о суете сует,
на свой вопрос ты получил ответ.
зацвёл миндаль, отяжелел кузнечик.
сегодня чёт, а завтра будет нечет.
В кромешной тьме не воссияет свет,
и нет меня, и Бога тоже нет,
а самый честный больше всех заплатит
слезами, горем и кровавым платьем.
Лишь пустота за смертною чертой
вернёт ему целительный покой.
отец дождя его омоет раны -
ты их увидишь поздно или рано.
От бед устанешь, сердцем глух и нем,
но только помни, помни обо мне.
Я жив и в силе бремя зла ослабить,
пока меня твоя лелеет память."
растаял сон, а я очнулся пьян,
глотал морозный, утренний туман,
как воду родниковую, и счастье
звездой погасшей брезжило в ненастье,
дарило мне свой запоздалый свет,
которого не может быть и нет.
Мне саван был теплее одеяла.
Я бредил. Как молитву, повторял я:
твой голос, твой спасительный обман,
пусть остаётся тайною из тайн,
как мудрость детских глаз, - невыразимой,
как звёзд погибших клад, - неисчислимой.
Я хлебы отпустил по водам дней,
смотрел на воду - нет надежды в ней.
Мой дивный друг, иной не будет встречи.
Зацвёл миндаль, отяжелел кузнечик.
На саване осталась кровь моя,
вокруг стоят чужие сыновья.
Твоей рукой мои омыты раны.
зачем пришёл так поздно ты? Так рано...
Последний тёплый дождь, последний вздох.
Неясна жизнь - блажен её итог,
лишь небеса, где обо мне забыли,
хранят мои не выросшие крылья.
Аллюзор
Осыпаются фрески мечтаний,
в храме солнца идёт мокрый снег,
и ловцами сновидческой тайны
мы приходим сюда на ночлег.
Во дворце нашей памяти громы
и солёные льды берегов.
В наших юных глазах не истома –
тени древних, кровавых богов.
А под утро здесь пахнет весною.
Пробужденье рожденью под стать,
и предчувствует сердце иное –
то, о чём будет после страдать.
Оживает покинутый город
лабиринтом ветров и вьюнов.
Он пустыми дорогами вспорот,
к перемирию с нами готов.
Он, как девушка с флейтой, исполнен
хаотической музыкой снов –
это дети спасли главный полдень
до прихода смеющихся львов,
а небесных инверсий каленья
отрезвляют и сердце, и взгляд –
то воскресшей любви поколенья
метеорами синь бороздят.
И ты знаешь теперь, что не брошен.
Есть надежда в усталой груди.
Дню вчерашнему имя – «быть может»,
дню наставшему имя – «иди».
Не вернутся больные идеи
и пустые глаза палачей.
Выползают из рупоров змеи,
вместо прежних, недобрых речей.
Волны Ганга несут наши годы,
омывая и душу, и твердь.
Дети входят в священную воду,
где едины рожденье и смерть.
Чёрный тюльпан
Auov uad auon acnurop ias iicinecu ertac iulunmod asiz
Я вхожу в заповеданный круг,
в мерцание чёрных свечей,
и мечи у меня вместо рук –
мечи сорока палачей,
и ночной открывается сад,
густая трава всё свежей.
Там бутоны из плоти горят
от ласки хазарских ножей.
Демиургом становится зверь,
являя свой истинный лик,
а меня ждёт безгласная дщерь
во чреве душистой земли.
Грязный саван луна обольёт
змеиным своим молоком,
и преступное семя моё
в невесту вонзится клинком.
Отогреется сердце в костре,
в пылании криков и слёз,
и на липком пустом алтаре
голодный ощерится пёс,
распоётся террор литургий,
зеркальных и проклятых слов,
чтобы высшей из всех тираний
стал ад наших собственных снов.
Поутру я вернусь в серый мир,
утрачу своё божество.
Диктатура людей и квартир
себе возвратит статус-кво.
Станет памятью дивных грехов
священный и третий завет –
мой гербарий могильных цветов
и чёрный тюльпан в рукаве.
Но чем больше сей будничный мир
предательски будет дряхлеть,
тем спасения, жалок и сир,
всё чаще я буду хотеть.
И покажется – то был не я!
Почто же упала слеза?
Я смотрел, но не брал острия –
я только испачкал глаза.
Saving breeze
You shiver like you've got the cold disease
But once you know what human really is
When you grow up enough you'll let it go, you'll let it go
It takes so many years for your childish heart to grow
Indifference, unconsciousness suspended is the wage
The foremost sign of mellow heart, the sign of age
You think they easily forgive - no, they take no offence
The rime of worthlessness is gleaming in that glance
But saving breeze
Always comes in when your tears
Get to fall
And you want nothing at all
She said among the other friends you were like bridegroom
And they fucked threesome yesterday in buddy's bathroom
But that's ok
Yeah, that's ok
You shiver you can't still get used to this, my boy
You think they knew it or they planned their deeds decoyed
Remember then how many times you woke up on the curb
Could not recall the dirt your broken heart absorbed
Whose hair was 'round your hand, whose blood was on your knees?
The saving hook up now is gone, here comes the saving breeze
Saving breeze
Beneath the blankets in the dark - the only place called home
The best thing is to sleep, to be here all alone
To wank a minute then forget the pain for hours
The reek, the whoring boulevard lights
Hungry for the cunts
Remember, where the chavs walk with their whims
The rascals always win
The jackals always win
The drunk and beaten girl laid down the hearse and said
Hey, when I fall asleep, please, put the lid above my head
Well, that's ok
Yeah, that's ok
The deadliest thing, yes, the worst thing is your fear,
Well,
The deadliest thing is the life itself
But saving breeze
Always comes in when your tears
Get to fall
And you want nothing at all
Now I want nothing at all
But this saving breeze,
But to let'em go...
Не уходи покорно в нощный мрак
Дилан Томас, 1914 - 1953
Не уходи покорно в нощный мрак,
Пусть старость злится на исходе дня.
Лютуй, ведь гибель света — это враг.
Тьму прославляют и мудрец, и маг,
Ведь их слова не создали огня.
Не уходи покорно в нощный мрак.
И праведник в слезах своих иссяк,
Ничтожность блага лавром не обняв,
Лютуй, ведь гибель света — это враг.
Дикарь, загнавший солнце в саркофаг,
Напрасно будет на себя пенять.
Не уходи покорно в нощный мрак.
На смертном ложе помутнеет зрак,
Что был зарёй беспечной для меня.
Лютуй, ведь гибель света — это враг.
И ты, отец мой, в высоте возляг,
Кляни меня, благослови, браня.
Не уходи покорно в нощный мрак.
Лютуй, ведь гибель света — это враг.
Do not go gentle into that good night
Dylan Thomas, 1914 - 1953
Do not go gentle into that good night,
Old age should burn and rave at close of day;
Rage, rage against the dying of the light.
Though wise men at their end know dark is right,
Because their words had forked no lightning they
Do not go gentle into that good night.
Good men, the last wave by, crying how bright
Their frail deeds might have danced in a green bay,
Rage, rage against the dying of the light.
Wild men who caught and sang the sun in flight,
And learn, too late, they grieved it on its way,
Do not go gentle into that good night.
Grave men, near death, who see with blinding sight
Blind eyes could blaze like meteors and be gay,
Rage, rage against the dying of the light.
And you, my father, there on the sad height,
Curse, bless, me now with your fierce tears, I pray.
Do not go gentle into that good night.
Rage, rage against the dying of the light.
Когда не настанет утро
Когда не настанет утро,
никто не придёт репетировать вечный спектакль –
отложенной жизни придуманный кем-то миракль;
никто не заметит, что в небе застыла луна,
и вечная ночь волхованьем и тайной полна.
Никто не услышит, как в двери театра стучит
заплаканный клоун, во тьме потерявший ключи.
Важней притворяться, что ищешь причину и суть –
все будут зевать, да никто не сумеет уснуть,
когда не настанет утро...
Когда не настанет утро,
рыданием гор изойдёт нескончаемый дождь,
сойдёт с пьедестала беспамятный бронзовый вождь,
садовник слепой прикоснётся к холодным цветам
и красной росою ответят бутоны перстам.
Беспечная речка коснётся увядшей ольхи
и будут в родильных младенцы ужасно тихи.
Заплатит свеча темноте материнской слезой
и мудрость мелькнёт между скалами чёрной гюрзой,
когда не настанет утро…
Приветствую эпоху Водолея
Осталось два пути у человека:
исчезнуть или стать совсем иным,
и постмодерн убийственного века
уже почти растаял, словно дым.
Он стал полифоническим сознаньем
в стозевной какофонии души,
поставив сны на место пониманья,
таланты разбазарив на гроши.
Нет музыки – остались только звуки.
Нет больше нот – есть цифра и волна,
и совесть упразднила стыд и муки –
в холодном безразличии она.
Мы говорим потоками сознанья,
суггестиями, будто бы в бреду.
И я, ведомый кем-то на закланье,
не знаю до сих пор, куда иду.
А мне ребята из какой-то секты
твердят про Водолея и любовь,
дают бесплатно книжки и проспекты,
предвосхищая благостную новь.
Я улыбаюсь грустно им, наивным,
желая тайно верить их словам,
но перед взором босховы картины,
и каждая улыбка – словно шрам.
Иду, от безысходности хмелея,
безадресный в груди томится стон…
Приветствую эпоху Водолея,
пусть даже это будет только сон!
Брат и сестра
Блещет наградами брат мировой,
прямо в сердце речами вонзается,
нас вызывает на яростный бой
да со всеми, кому он не нравится.
Варит сестра свой испытанный яд
из проклятий и шёпотов кухонных,
чтобы великое «мы» вместо «я»
расхрабрило и самых испуганных.
Так воплощают кровавый каприз
в исторической антиутопии
братец по имени Патриотизм
и сестрица его Ксенофобия.
Жизнь прожить
Жизнь прожить – не пуд соли съесть
и не поле проклятое перейти.
Жизнь прожить – научиться молчать,
говорить языком тишины,
научиться не строить
ни призрачных замков,
ни реальных прогнозов, парализующих,
научиться видеть слепыми глазами,
и, как сапёр, продолжать идти
по минному полю.
Жизнь прожить – значит, помнить,
что дом твой – не дом,
и к сиротству привыкнуть,
как мы привыкаем к одежде,
уметь за собой убирать следы,
рвоту и слёзы,
научиться глотать и ножи, и пули,
ходить под водой,
дышать в безвоздушном пространстве.
Жизнь прожить – отпустить себя в плаванье,
волнам на милость без карты и компаса,
руку подать просящему,
не давая присвоить её,
не бояться и действовать,
плач свой укутав
холодным ночным полотенцем,
одинокое горе своё
отпустив на рассвете
птицей безгласной.
О душе обреченной
Сколько ни молись,
сколько ни проси,
не смягчится жизнь,
не утешит стих,
не поможет Бог,
не отстанет бес,
будет только смог
в пустоте небес.
И в бессонных, больных, отупевших от страха глазах
будут долго мерцать огоньки припозднившейся скорой,
запах белых халатов пристанет к твоим волосам,
и безмолвие стен отзовётся негласным укором.
А сума и тюрьма – два непрошенных гостя судьбы –
разворуют твой дом, пустят по миру душу без права.
Не колдуй – проку нет от напрасной твоей ворожбы.
Не гадай – ничего не подскажут ни карты, ни травы.
Помни, о душа,
ты совсем одна.
Причастившись дна,
помни, не дыша…
В яви адских снов
только боль права,
матерь без сынов,
вечная вдова.
Только чёрный глаз,
только боль и зло…
Просто в этот раз
нам не повезло.
Вот и снова закат обнимает холодный погост,
и кровавого цвета река, словно время, спокойна.
В серой дымке пропал заржавелый, истоптанный мост,
и стоит над душой бледный месяц – незрячий конвойный.
А душа на мосту заслонила руками лицо.
Даже редкий прохожий окликнуть её не решится.
А душа всё беседует с лютым Небесным Отцом,
ото сна наяву не надеясь уже пробудиться.
Горькая вода…
Беспощадный слог…
Чёрные года…
Нам не повезло.
Не поможет Бог.
Не отпустит бес.
Белый потолок…
Пустота небес…
Засыпает Маша
Замерзает Маша – на лице покой.
Мама сверху машет восковой рукой.
Гусь томится в печке. На окно с утра
звёздочки-колечки лепит детвора.
Ароматным чаем будет им зима.
Рождество встречают тёплые дома.
А у бедной Маши спичек больше нет.
Тает, как в мираже, хрупкий силуэт.
Ей бы корку хлеба да чуток прилечь,
но взмывают в небо мама, гусь и печь
и зовут так нежно, как не звал никто,
а прохожий спешно прячется в пальто…
В этот праздник добрый будет смерть сыта.
Машу не ободрит новая звезда.
Мама сверху машет, улыбаясь, но
засыпает Маша под чужим окном.
Пьяная женщина – белая осень
пьяная женщина пьяная женщина
идёт по мосту несёт тяжёлые сумки
деревья тревожные смотрят в лицо
проезжают мимо машины
белая осень белая осень
не думай о смысле пиши что взбредёт
пустая маршрутка и мост озарённый
безмолвием томным укрылись в ночи
простых наблюдений мудрости сгустки
беззлобность ругательств при встрече влекут
живую мертвенность воспоминаний
надежды нечаянный взмах подусталый
всё кончится скоро и день что стал ночью
в которой живу я и страх не найти
живых херувимов рисующих храмы
густой акварелью мечты на сердцах
с восьми до двенадцати после полудня
длится спокойствия полная темень
ветер и тишь над угрюмой рекою
маленький мир в заколоченном мире
пьяная женщина пьяная женщина
себя успокоит скамейкой дощатой
заметит подлунную реку и воду
что полнит теченье теченье теченье
открыть бы глаза и узнать что нет скорби
и мысль словно молния срежет цемент
мысли прочесть могут и тараканы
а что человек вечно жаждущий счастья
не сон ли видение жизни бескровной
как трепет рыбёшки на мелководье
смысл исчезает когда смыслов много
смысл возникает когда он един
белая осень белая осень
не думай о бедах в неведенье сладком
ветром шумящем пришедшем с далёких
стран где нет солнца нет крыш и мостов
лей же дождями хвалебные песни
слабости ставшей невиданной силой
о том что ценить заставляет мгновенья
и проживать наши скучные дни
в сонме идей что так жадно мы гложем
вдруг оказавшись одни среди сосен
мнения наши так мирно расходятся
и мысли мерцают о новом пути
2001
Прощание Аскара Касыма
Прощай, сдавившая мне плечи
гор осиянных ноша.
Мечтой напрасной искалечен,
я дни свои итожу.
Прощайте, праведные души.
Дрожа пусть плачут листья.
Дух скорбных дел, крадясь по-лисьи,
послушай их, послушай.
Прощай, мой сад, мой старый друг,
ты не дождался
садовничьих премудрых рук,
дарящих ласку…
Недвиженье
I
Меня причуды сердца не обманут.
Я знаю, что резона вовсе нет
Хранить в нагрудном маленьком кармане
Большой, давно просроченный билет.
Нет смысла надоевшие куплеты
Холодными ночами напевать –
Той песни, потонувшей в водах Леты,
Той песни, что когда-то пела мать.
И не бывать бессоннице и нервам.
Дарован вместо счастья мне покой,
Лишь сотый день, а может быть, сто первый,
Течёт привычно медленной рекой
По переулкам, площадям, проспектам,
По муравьино-крошечным телам
Живых людей, единоликих некто,
Отдавшихся своим большим делам.
Билет и песня – знаки чужестранца.
Вагон пустой мой в землю врос давно.
У недвиженья нет конечных станций –
Ему остановиться не дано.
II
Дыхания нет у немого кино,
Но я продышал в него прорубь-окно
И прыгнул туда, и попал в полотно –
Случилось такое, по правде, давно,
А там это всё было только вчера,
Там сроком последним зовут вечера,
И кадры, где каждый похож на другой,
Хранят недвижения серый покой.
Но жители в рамке не бросят перчатки
Судьбине, ведь горе привычное сладко.
Их все начинанья убиты в зачатке.
Немые уста – голосов отпечатки.
Ни женщин они не меняют, ни вина.
Виновники бед так по-детски невинны...
Своё в них, как в зеркале, вижу лицо,
И чувствую, сердце налилось свинцом.
И вдруг понимаю, как медлен мой яд,
Как мало я прожил, так долго живя.
Я – тень, я скрываюсь в театре теней
От времени бега и ярких огней,
От цвета и вкуса – во тьме летаргий,
От песни – в латыни чужих литургий.
Не горы люблю я – расщелины гор,
Где вороны носят голодный свой хор
И прячет разбойничьи окрики вор –
Не голос мне дорог, но эхо его.
И там, где касается плеч высота,
Меня, словно бездна, влечёт пустота.
III
Как много поэтов оставило на тротуаре
Сердца свои, чтобы однажды мы их подобрали?
Ах, нынче поэты работают в репертуаре,
Щадящем здоровье для баров, корридо и ралли.
Грубеют они, недостойные собственных песен,
Готовые не подарить – вынуть, вышвырнуть сердце.
Гольфстрим слишком узок для них, целый мир слишком тесен.
Ещё они любят и сахара много, и перца.
Ты будешь о ком-то писать – о тебе же никто не напишет,
Так радуйся доле своей, где ни подвига нет, ни навета.
Чем громче бумага кричит, тем и совесть, и голос всё тише,
Под стать вдохновенью – оно на года заколочено в смету.
Один, что ленив и труслив, всё кряхтит и жиреет,
Другой возлегает в терновнике сломанной флейтой.
Тот первый, напичканный сыром и спиртом, запреет.
Второй, станет пастырем ветра, коаном Тибета.
О них мне напомнит тростник, весь изломанный бурей,
И пьяница, спящий вблизи, и стенающий ветер
Вечерний, как плакальщик-мальчик у гроба, и хмурый
Бродяга, плевавший на всё, и крикливые дети –
Мне всё говорит о судьбе и о нашем к судьбе безразличье,
О том недвиженье, где только обманы крылаты.
Свобода, как видно, удел только ветра, цветочный и птичий,
А песни поэтов – лишь сердцу больному заплаты.
Постапокалиптическое
I
Ларец открылся – был секрет
Его совсем простым.
Ключа тут не было и нет –
Стоит ларец пустым.
Последний обветшалый скит –
Пришельцам на постой.
И даже книжные ларьки
Торгуют пустотой.
Преследовать время не надо,
И суть не поймаешь за хвост.
Рецепт сотворённого ада
На диво понятен и прост.
Герои, победы, парады –
Лишь серая рябь на воде,
А время всегда виновато
И в радости, и в беде.
Мы стали тенью меж теней
И добывать огонь
Учиться будем из камней.
Возляжет на ладонь
Маршрут нелёгкого труда,
Скрижалей пот и кровь.
И миллионов лет беда –
Лишь пройденная новь.
Какой Прометей или Данко
Спасать нас придёт в этот раз? –
Огонь, что отдали мы танкам,
И сердце, что нам не указ.
Угадывать время не надо,
И суть не поймаешь за хвост.
Рецепт сотворённого ада
Понятен и дьявольски прост.
II
Все ли пути – повторения прежних?
Возможен ли новый расклад
Сил и удач, новых войн неизбежных,
Старых гадальных, испытанных карт?
Обман фарисейских витийств
Ветром горячим сквозит из пророчеств,
Апокрифом наших больных одиночеств,
Солнцем ста тысячи самоубийств.
III
Новые боги нам подарили
Небо, как благодать.
Но испытав наши лёгкие крылья,
Мы стали стыдиться летать,
Словно детей, нагих и чумазых,
Нас выставили напоказ.
К новому пенью, паренью и сказу
Мы не сумели привыкнуть
В который раз…
Померкло зерцало, не виден анфас,
Молчат километры и годы.
В нас было так много истинных нас,
Было так много свободы…
Cлишком много, быть может, для нас
Было свободы…
Цветы несвободы
В теремах нищеты вырастают богатые души.
Ты лишенья свои, милый друг, тихо благослови,
Ведь желанье тепла самым сильным становится в стуже
И ничто так не учит любить, как нехватка любви.
Да, бывают напрасны такие уроки, и хуже...
Но не падая больно, ходить не научимся мы,
И светильник надежды не будет так ярок и нужен
Не познавшему ночь и глухую безвыходность тьмы.
Вольный духом отшельник и мученик, схимник и воин -
Это альфа познанья, омега костров и плетей.
Потому и не требуй награды, которой достоин,
Но прими, как награду, тобой окрылённых людей.
Это странно, печально и, может быть, очень нечестно,
Но другой справедливости миру людей не дано.
Чтобы высказать всё, надо жизнь принимать бессловесно,
Чтобы в небо попасть, надо выйти из дома в окно.
Так на чёрных полях зеленеют весенние всходы,
И свободу в бутонах нам дарят цветы несвободы.
Deadушка Morose
- Здравствуй, Дедушка Мороз,
Что ты нынче нам принёс?
- Я принёс вам сколиоз,
Два гастрита и понос,
Три мигрени и склероз,
Тромб и остеохондроз.
А чего же вы хотели,
Оказавшись в богадельне?
Вам тут всем по двести лет
И в один конец билет.
Я растаю, словно дым,
И оправлюсь к молодым,
Ведь давно для них припас
ВСД и псориаз,
ЛСД и чёрный глаз,
Трипаков и метастаз.
Лютый спермотоксикоз
И финальный передоз.
Честно
Честный рабочий по совести бьёт богача.
Честного вора дубиною – домовладелец.
Честная правда неистово рубит с плеча.
Всякий палач для неё – это честный умелец.
Честные братья, народы честнейших краёв,
Честно друг друга позорят, винят, убивают.
Честный властитель, в дерьмо окунув холуёв,
Высшему рангу с поклонами яд наливает.
Честен Освенцим, Геенна честна и Гулаг.
Честности этой лишь Истина – горе и враг!
Явись, мой Бог
Бог надевает испанские сапоги
И купаться идет
В остывающем океане.
Алиса Каси «Есть такой город»
Явись, мой Бог, к последнему звонку
пророчеством, уроком и примером
с заряженным огромным револьвером,
приставленным к горящему виску.
Всю ширь небес займи, чтоб разглядеть
могли тебя земляне повсеместно,
тогда не тесно будет им, но лестно
к своим главам оружия вознесть.
Струится пусть из глаз прощальный свет,
холодных глаз, отверстых, как могилы.
Ты был когда-то Словом вящей силы –
провозгласи спасительное «Нет».
Не камнепадом, не дождём огня –
спустись с небес, не подавая вида,
сойди на Землю с поясом шахида
и наперво в толпе найди меня,
чтоб я услышать мог последний вздох
людей и птиц, и выдох облегченья –
от жизни неизбежного леченья,
чтоб я, за них спокойный, сам возлёг.
Пред тем, как лихорадка бытия
рассеется в космическом безмолвье,
последний сон мелькнёт у изголовья,
у смертного одра, где Ты и я.
И в нём, зеркальном, тысячи творцов
и миллионы их творений бренных,
убив себя, вздохнут одновременно,
вселенную заполнив до краёв.
У лесника
Лесник пригласил меня выпить вина.
Хмельная легла на глаза пелена.
О ком-то я думал и молча скучал,
А дождик вечерний по крыше стучал.
Отыграны карты, допито вино –
И мне воротиться пора бы давно,
А мы всё сидим и молчим, точно лес,
Омытый вечернею влагой небес,
И так хорошо, словно времени нет…
Но тут ухмыльнулся, прищурился дед,
На ёлку в углу обратив добрый взор,
Лаская им хвойный, колючий узор.
Смотрел то ребёнок, что в нём не возрос,
Но верил, что ночью придёт Дед Мороз,
И помнил – под ёлкой подарок с утра
Найдётся, и лента взовьётся пестра.
В тот миг я увидел в глазах лесника
Движение неба и трепет листка,
Течение вод и парение птиц –
Свободу, не знавшую лет и границ.
Ожить может радость и злая беда,
И в камне рождается пульс иногда.
Бывает и счастье у самого дна,
И песней порою звучит тишина.
А возле камина тяжёлый топор
Лежал, как в душе затаённый укор,
И свет, что ему был подарен огнём,
Запёкшейся кровью смотрелся на нём.
Мудрой и сильной
Стряхни с себя рукопожатий плен,
Слепящий ад улыбок белозубых,
Сотри с души сладкоречивый тлен,
Как от помады отирают губы.
Слова да будут и просты, и грубы,
Твои слова – несчётной лжи взамен.
Театр будет рад тебе служить.
Встречай его аляпистые маски,
Наивные и глупенькие сказки,
Как средство злую долю пережить.
Врачует пусть зелёный змей – абсент,
Раз телефон опять клятвопреступен.
Плевать, с кем твой заветный абонент
На несколько часов стал недоступен.
Пусть бьёт шаман в свой бутафорский бубен
И усыпляет гомоном легенд.
А грусть, что сменит праздник поутру,
В груди взойдёт прелюдами Шопена,
Негромко пригласив тебя на сцену,
И оттенит дневную мишуру.
И где-то там, в неведомом ряду,
В потёмках зала – далеко ли, рядом –
Юнец в истоме странной, как в бреду,
Посмотрит на тебя нездешним взглядом,
Что будет горше всех и всех нежней,
И, может быть, на свете всех нужней.
Запрет на счастье
Он мог, наверно, быть поэтом – из тех, что светлыми зовут,
Чьи легкокрылые сонеты нам утешениями лгут,
Иль живописцем, хоть бы детским, мультипликатором добра,
Но предпочёл коан тибетский, войдя в густой туман с утра,
Он вывел формулу творенья, с природой завершая спор –
Одно простое уравненье: «Судьба равняется террор»,
И убивал себя не раз он, ружейный опустив затвор,
Но осознал бессмертье разум,
Как приговор.
Как приговор.
Он думал: «Лучше бы я струсил и сам во всём был виноват»,
И тень полузабытой грусти ложилась на вседневный ад.
Он видел мир большим театром, и свою душу – госпожой,
Как будто прошлой жизни кадры, счастливой жизни, но чужой.
Во снах его порой толпятся листы, где дети аниме,
Учили роботов смеяться, и резюме и реноме –
Все нерождённые творенья, сентиментальные до слёз.
Надежда против откровенья –
Нет, не всерьёз.
Нет, не всерьёз.
Он сам, лишь сон, людской и птичий, забыт сновидцами давно.
Его тоску не знают притчи и не для нас его кино.
Не охватить холодной бездны, где быть должна его душа.
Он дарит бездну безвозмездно свободным ветром в камышах.
Творец проснулся – мы остались. Он вспомнил всё, покуда жив,
Своим бесчисленным скитальцам запрет на счастье наложив.
С тех пор мы прячемся в коанах, не заходя в чужие сны,
И ждать кого-то из тумана
Обречены,
Обречены.
Застрелимся на брудершафт
Выпьем-ка с Манькою чарочку,
Чарочку горько-весёлую,
Будем мы с Манькою парочкой,
Парочкой непутёвою.
Попрощаемся с сёстрами-братцами,
С Манькой отправимся на сеновал,
Будем там до утра целова-т-ца мы –
Скажите, кто девку такую знавал?
Пусть печаль остаётся в злосчастном вчера,
И звёзды объявят нам шах или мат.
Будем с Манькою мы зажигать до утра,
А утром застрелимся на брудершафт.
Выпьем с Манькой ещё одну чарочку.
Мужики пусть завидуют пьяные,
Как и бабоньки их окаянные,
А мы с Манькою будем парочкой.
Вы не знаете нашего горюшка,
Как прознаете – так будет стыдно вам.
Не для нас запоёт соловушка,
Не для нас первый луч, что по деревам…
Пусть печаль остаётся в злосчастном вчера,
И звёзды объявят нам шах или мат.
Будем с Манькою мы зажигать до утра,
А утром застрелимся на брудершафт.
Снова
Пусто…
Так хорошо, когда пусто –
В сердце остывшем уже нет ни страха, ни боли.
Ночь отпускает отжившие думы на волю,
Ветер прохладный спешит возвратить меня в чувство.
Снова…
Кто-то заблудится снова
В городе сонном, в чужих, не последних объятьях.
Кто-то напомнит о доме и снимет проклятье,
Тихо прошепчет всё то же заветное слово.
Только у звёздного неба доселе нет дома.
Только мерцающих слёз в вышине – вечно густо.
Сколько миров похоронено в сердце?
Истома…
В новую даль гонит нас нерождённое чувство.
Мне бы…
Мне бы хотелось стать рыбой,
Окаменелой, плывущей по небу из стали
В белой, познавшей спокойствие облачной стае;
Плыть над земною тоскою бесчувственной глыбой.
Маму найдёт потерявшийся ночью ребёнок.
Утро всех белок вернёт в их колёса-заботы.
Мы равновесья закону подвластны с пелёнок:
Кто-то погубит, а кто-то спасёт мимоходом.
А я бы родиться хотел белокаменной рыбой…
Эпилог
Тропою забвенья уходят тревожные сны
и зимы лютуют до первой свирели весны,
уходят тропою оврагов и серых камней,
тропою изжитых, пустых и безрадостных дней
туда, где всё будет теперь хорошо,
туда, где всё будет навек хорошо.
И мы, позабывшие свет, возвратимся туда,
где с утренним солнцем играет речная вода,
где мира день первый – со дня сотворенья седьмой,
и вспомним уют, словно мы возвратились домой –
туда, где всё будет теперь хорошо,
туда, где всё будет навек хорошо.
Не так страшен шаг в неизвестность грядущего дня,
хватило бы только в душе и в камине огня.
Усталым челом прислоняясь к горячей груди
подруги ли, матери, думы свои отпусти
туда, где всё будет теперь хорошо,
туда, где всё будет навек хорошо.
А зимы лютуют до первой свирели весны…
20.07.2015