жертвоприношение
о деревянный авраам
убивающий деревянного исаака
о мастер пинзель вы были и не были
вас слишком много
в этом пространстве – в этом пространстве
от созвездия подорожника до созвездия льва
вас слишком много в этом ядовито-красном
и неистовом танце
воздуха
вас просто слишком слишком много
выйдите отсюда прошу вас
покиньте это помещение
я молю вас на коленях
как вы молили господа доказывая ему свою
преданность
на одной из старозаветных гор
или в соборе святого юра
выйдите – чтобы никто больше не смог увидеть
ваши острые контуры ваши животные взгляды –
взгляды беззаботных косуль
о деревянный авраам убивающий
деревянного исаака
о мастер пинзель
вы были и не были
выйдите среди ночи
когда павлины в клетках трепещут
перед призраком лиса
когда расцветают сирень и магнолия
когда трескаются
гранаты Ура над евфратом
выйдите все в золоте так чтобы никто не видел
даже тот
там
чтобы он тоже
был под сомнением
(Примечание автора: "Жертвоприношение Авраама" – скульптура Иоганна Георга Пинзеля, XVIII в.)
возможности
благодарю страх за возможность бежать
точнее за возможность убегать
такая возможность в последнее время выпадает
редко
уверен в его женском начале –
мужчина не готов к такому вызову
мужчина не готов к вызову
самобичевания и холодного как лезвие
наблюдения за этим мужчина не готов
иногда я стою и не могу пошевелиться
карпы тоже стоят в глубинах
каменными статуями
но их скульптурность текуча
деревья тоже стоят но
на самом деле растут от страха погибнуть
камень тоже боится но очень
медленно
разве что песчаник чуть быстрее
но мой покой – это что-то другое
это как уверенность авраама
но мой покой – это молчание и крик
одновременно словно так должно быть
и сегодня
когда мы наконец знаем правду
я благодарю страх
за возможность преследовать
Выше
грейся на моём солнце если не умеешь
на своём
будь в моём шаге
землёй или в моём письме змеёй
пей мою воду
всю
и землю бей из которой я вышел
живи в моём образе и подобии
и в чём-нибудь ещё высшем
только прошу
как те просят кто никогда не просит
не собирай тех камней
что я выбросил вчера в притихшую реку
и не стучи прошу не стучи
в мою голову
такую окаменевшую
а потом – всем будет лучше
всем будет выше –
и мне и тебе
если камни не всплывут
если пётр не пойдёт по воде
Этот восток
в руках моих вянет трава
во рту моём сохнет вода
осыпаются птицы с деревьев
щеколды ржавеют
я не спал эту ночь
а если б уснул – спал бы сотню лет –
так мне сказал
бомж возле метро
тучи мчат на восток
кони мчат на восток
реки мчат на восток
перед восходом солнца
но будет ли восход
в руках моих вянет трава
во рту моём сохнет вода
в моей голове мировая война
а ты как стена тебе безразличны слова
прекрати этот цирк –
напиши роман вынеси мусор
выпади из окна
Солеварня
1
куда ты идёшь седой человек
куда ты ведёшь своего седого пса
куда ты тянешь его – всего
в присохших семенах чабреца
всего в разбитых шляпках грибов
и листьях смородины
но я лукавлю я знаю куда
ты хочешь завести его в лес за солеварню
привязать к сухой вербе и оставить
подыхать
я знаю всё
ты не сторож псу своему – а наоборот
но почему в глазах твоих соль?
2
под лесом – соляные источники
они пыхтят солью
они призывают мир к соли
они отравили еловый лес
брусничный пролесок
и воздух ты чувствуешь – воздух!
поля в соли деревья в соли
ягоды и грибы в соли мох в соли
пёс задыхается от соли
человек вытряхивает соль из бороды –
я соль земли! кричит солеварня
я соль твоей земли! кричит солеварня
я соль! я соль!
я соль!
всё будет в соли земля будет в соли
всё будет в соли
я соль земли! кричит солеварня
3
а с другой стороны дороги – нефтяные вышки
но им не заглушить солеварню
они будут кричать про кровь
всё будет в крови земля будет в крови
но сейчас кровь течёт из ноги седого
человека
покусанного псом
падай человек на белый мох
корчась от боли
проклинай
теперь ты обрёл самое большое знание
знание про соль и про кровь
и про то
что соль побеждает кровь
и про то
что всё будет в соли
4
прости соль
человек не такой большой как ты
и я не такой большой
и кровь
не такая большая
и любое знание
общественная баня
общественную баню закрыли после паводка
когда к моему дому приплыл
цинковый тазик
она за кинотеатром библиотекой
и музыкальной школой
если идти от площади
теперь её окна забиты досками
чтобы никто не ходил туда по нужде
как это делали с заброшенным помещением
кинотеатра
который недавно снесли
чтобы построить церковь
теперь её окна тоже забиты досками
чтобы бездомные здесь не жили
как они это делали в музыкальной школе
в том корпусе
куда я когда-то ходил на сольфеджио
и где мне сказали что надо слушать воду
иногда иду и вспоминаю как сюда приходили все
редактор местной газеты
продавец табака от которого пахло
облепихой
учителя физики и черчения
мои папа и дедушка
с того времени не изменилась разве что
жена священника та что рехнулась
ходит и всем раздаёт камни
из реки возле леса там где скалы
думает что эти камни умеют говорить
не могу примириться что больше
нет общественной бани
никто не докажет что она вообще была
никакие документы ведь бумага горит
а память размокает
никто не докажет
разве что грязь
грязь которую мы так и не смогли смыть
с тех пор как закрыли общественную баню
Холода!
хотел на озеро сходить искупаться
там никогда никого не бывает
разве что клюква цветёт
разве что выбегают из леса звери напиться
воды холодной как первое дыхание
хотел на озеро сходить искупаться
но прошло лето и тёплый сентябрь
и всё прошло
так бывает говоришь так бывает
а как не бывает? скажи мне как быть не может?
мечтая о долгожданном холоде
всё же пришёл туда
сложил одежду в сухие заросли папоротника
а чёрные водяные орехи сказали что всё напрасно
согнав сонную ночную моль с ноги
собирался зайти в озеро
и пяткой раздавив ягоду клюквы
понял что всё-таки не успел:
в ноябре вода не так холодна
сравнительно с температурой воздуха
не знаю чем являюсь
но достаточно знать чем быть не могу
чтобы стало холодно
будто выходишь из утробы
тень в речных зарослях
ольха и верба верба и ольха
а также осот камыш лопух и мята
но больше всего – ольха и верба
пройдя ещё дальше не останавливаясь
чтобы вытряхнуть песок из обуви
пробравшись сквозь заросли
переступая небольшие болотца
с головастиками и мальками рыб
но больше всего – с головастиками
пробираешься сквозь зелёные заросли
а там – дикая утка – серо-коричневая
с зеркальным отливом
она испуганно дёргается
но не летит не убегает
она прикована
к гнезду своим инстинктом
она смотрит тебе в глаза
как богородица
и тогда ты выбираешь крепкую ветку
размахиваешься
и бьёшь утку изо всей силы
она отклоняет крылья и голову
она даже не успевает вскрикнуть
ты бьёшь её с такой яростью
что кожа нагревается и краснеет
ноздри раздуваются и глаза
наливаются кровью
ты бросаешь мокрую ветку в кусты в слишком
непривычные в этом месте заросли осота
и уходишь
ольха и верба верба и ольха
а также осот камыш лопух и мята
но больше всего – ольха и верба
почему тебе иногда хочется поджечь церковь
и смотреть как она будет гореть
На рассвете
на рассвете
когда половина в золотой сепии
а другая в серебряной
когда почти ничего не видно из-за солнца
бьющего прямо в глаза
но в то же время холодно и сыро
на рассвете мы спускались с горы
вниз к источнику –
среди кленовых и лиственичных прикрас
среди мхов и комаров
и ежевики чёрно-зелёной аж синей
мы проходили по траве
тонкой и жёсткой
из куч конского навоза росли грибы
на тоненьких ножках и с белыми
нежными шапочками
некоторые уже раскрылись
но многие были ещё похожи
на спичечные стебли
а если к ним прикоснуться они начинали
вянуть и гибнуть и гнить
и разные мерзкие создания
не хотели приучать наши глаза
но залезали в наши умы
скользкие гнило-зелёные тягостно-коричневые
жабы и тритоны
вся эта погань дышала и наслаждалась жизнью
чувствовала себя здесь как дома
и прозрачные сероватые личинки
вперемешку с илом и буковой листвой
мутили воду
мы считали этих лоснящихся существ
этих страшных
этих похожих на люциферов – саламандр
они встречались поодиночке
или по двое а один раз
втроём
всего двадцать восемь или двадцать семь
на острых камнях на мокрых
они вылезали из своих нор чтобы спариваться
и нам было страшно
потому что в это утро ещё одна африка
открыла нас
и мы стали ещё на одну жизнь бедней
и на одно море глубже
и нам было страшно
как лошадям которых впервые заставляют плыть
через подводное море
как ветрам что становятся холодными течениями
как саламандрам
которых застали врасплох втроём
Говорят
говорят орфей
что ты зверей зачаровывал пением
и останавливал течение диких фракийских
ручьёв
говорят что у серн лопались сердца
как миндаль
а с фазанов кожа слезала вместе
с перьями после нескольких твоих нот
говорят что музыка которую ты играешь –
вредна
что она вызывает зависимость
говорят что те кто по разным причинам
не смогли за тобой пойти
умерли в муках
их вправду ломило валило изнутри –
кто-то раскрыл одну такую кожу и увидел
расплющенные кости
и плоть разорванную возле разломов
и у меня есть право сказать об этом
у меня есть право ненавидеть тебя за это
и когда в одну из ночей
скорпионы и змеи птицы и черви лисицы
и ласки
набросятся на тебя спящего
на берегу океана
я надеюсь ты успеешь вырезать своё сердце
и бросить его в воду –
рыбы тоже хотят есть
и морские чудища –
им не доступна суша
но сквозь толщу воды если подплыть ближе
к поверхности
где море не такое холодное –
музыку тоже слышно
бегства
кто будет стеречь
твои светофоры после их бегства –
бегства иисусов перекрёстков
тех сыновей божиих
которым каждый раз на зелёный свет
пробивают ладонь каждый раз на зелёный
вас очень много о иисусы перекрёстков
больше чем тех за кого стоит страдать
когда вы однажды отважитесь уйти
и потянете за собой
эти чёрные асфальтированные кресты
когда я начну сладко сгорать
буду бросать вам камни в спины
первый полетел уже давно
и под моими ногтями засуетятся люди
а я радостно буду бросать вам камни в спины
а потом сам стану камнем
а потом ещё и деревом
и нефтью ниже горла
и буду замыкать воду
и соль засыпать под кожу
В саду
страшно не хотелось бы
не попасть в ловушку
в клетке хорошо в клетке не замёрзнешь
столько страха
что за пазухой
не помещается
столько холода что даже не холодно
яблоки терпкие терпкие –
в руках не удержишь
надо отбирать лучшие для подарков
надо есть или надкусывать
надо рассказывать старые легенды
чтобы не постареть ещё сильней
столько яблок что даже не терпко
или это гроза или деревья свихнулись
лишь бы сойки не сломали крылья о ветви
осторожно! падают! не оборачивайся!
лучше не считай чтобы голова не болела
так сильно
что нужно стреляться
после
камни умирают
камни умирают
камни умирают
ещё никогда камни так не умирали
встреча перед полуднем
выхожу из дому
и сразу – резкий запах соли
я представляю как где-то за городом
засаленный заросший человек
забрасывает в озеро подгнившую конскую голову
иду по узкой улице
по безлюдной дороге
рассматриваю её фрагментарные орнаменты
и представляю как человек вытягивает из воды клубок
он кишит угрями лоснящимися
и скользкими одним словом гадкими
возвращаюсь домой за плащом
пока тучи причудливо клубятся
словно кишит в них что-то живое
и рядом с домом встречаю человека
засаленного и заросшего
он предлагает мне свой улов
я соглашаюсь купить двух угрей
я готов на услугу я хочу
заплатить хорошую цену
а он закрывает корзину
и глядит на меня с презрением:
возьмёшь все двадцать семь или ни одного
приключение перед рассветом
этот кошмарный сон когда я зашёл
в какую-то лавку
похожую на аптеку
китайской медицины
но кроме кожи ящериц
разнообразных корешков и экстрактов
там продавались ружья
и крепкий алкоголь
а также какие-то сувениры
продавец – крепкий на вид
и приветливый человек
что-то пояснял двум покупателям –
женщине и ребёнку
а потом когда заметил меня
кожа его мгновенно покраснела
лицо искривилось
он быстро склонился над прилавком
и тихо как прячущийся ребёнок
играющий в жмурки сказал:
беги!!!
я побежал стремглав
я долго бежал в неизвестном направлении
по незнакомому городу
где у меня было множество друзей и знакомых
где меня ждали во многих домах
но я не доверял никому
кроме этого продавца
долго не останавливался
и в конце концов выбился из сил
а когда сел чтобы подумать
о том что делать дальше
меня осенило:
все самоубийства происходят ночью
и всех беглецов ловят на рассвете
Нервная система
меня учили что боль нужно заслужить
что боль это расплата
и когда я увидел пса что подыхал в траве
его выпуклые лёгкие глаз
меня посетило сомнение
не я ли там лежу или хотя бы
не я ли там должен лежать
меня учили что есть у меня душа и разум
поэтому право выбора для меня доступно
меня посетило сомнение
не я ли там лежу или хотя бы
не я ли там должен лежать
и почему стекло никогда не будет кричать
и деревья будут умирать неподвижно
а рыба биться а гидра разможаться
меня уверяли что боль надо заслужить
и что боль это расплата
и собака в траве это моя расплата
моя невозможность разума и души
моя невозможность меня
Замок
еврейское кладбище между городским холмом
и девятиэтажками
выеденное чистотелом и папоротником
стучит пошатнувшимися надгробьями
стучит декоративной арматурой
стучит стучит
ночью
сюда приходят
все бездомные собаки города
умостившись на могилах
своими в основном рыжими тушами
ждут
потом приходят волки а собаки убегают
сквозь прутья ограды
потом приходят волки
кусают глину глотают кладбищенскую землю
с барочно закрученными корнями
сонными жуками и червями
завинченными в спирали
роются в муравьиных башнях под стенами
а потом как и собаки они убегают сквозь ограду
из-за решёток смотрят
как из мрака появляется
серое надгробье могилы кафки
как он пошатываясь идёт к центру
кладбища
ловит несколько плит за руки
танцует с ними еврейский танец
а потом идёт дальше
На пустыре
шёл
через пустырь
кучи мусора худые собаки
с оскаленными мордами
сухая трава мыши ящерки стебли осота –
и украдкой между старым шкафом
и кустом сливы
ван гог –
не оглянулся на меня
потому что смотрел на небо и скалил
серые зубы на солнце
через год на его месте
вырастут три ван гога –
три вечности
цифра три
Пейзаж
когда озеро промерзает до костей
так что рыбе не выжить
тогда камыш трескается
стоит остро
в предчувствии беспричинности
и никакой воды
Цвет извести
чтобы побелить хлев мы докупили
ведро гашёной извести
обмели заплесневевшие стены
а грязные свиньи наблюдали за нами
с разинутыми вонючими рылами
в которые так и хотелось заехать ногой
потом белили стены
чёрные заплесневелые стены
с чёрными лицами почерневших вдов
известь их убивала выжигала
она уничтожала все эти наслоения
все эти попытки
построить город грязи
я ждал мудрости от этого действа
ждал что известь меня научит
как навсегда расчищать место
но у меня больше нет к ней претензий
она может быть свободна
я не познал мудрости ни от кого разве что
от больного ивана
жившего у прудов
его не отдавали в психушку
говорили что мирный
но моя бабка считала что нет:
может он бед натворить
и он таки однажды поджёг наш хлев
вместе с его плесенью и свиньями
я прибежал когда всё уже дотлевало
а он стоял и хохотал будто
какой-нибудь сумасшедший
вдыхать
не умею дышать
не хватает места
и сова на ветке
как лёгкое месяца
цветёт пастернак
майор читает мораль
за то что я не приписался вовремя
к призывному участку
цветёт пастернак
Из цикла «Цыганский театр»
2
расти как цыган из земли
а не носить за собой корни
и стада эпох как стада коров
и солнце в горсти как желток кукушечьего яйца
мужчина попробовал но не смог
ведь цыгане ушли
ещё когда солнце садилось в последний раз
и вифлеемские коровы возвращались домой
громко били в ворота серебряными рогами
сообщая хозяевам:
христос раждается
6
мы собирали бруснику –
так умирает брусника
мы слышали крик в лесу – так умирает олень
мы вышли к ручью – они волокли оленя
целым табором
женщины громко перекликались
а дети тянули медведя
когда наши запахи встретились
и настала мёртвая тишина
воздух разрезали острые цыганские ножи
и села муха на глаз оленя
и села тишина на глаз мухи
8
сверху – солнце – по крыше
головастиком
снизу – гладит луна саранчу
словно косуля гладит травы
а у меня – бог танцует на гробе
я кричу ему: слезай
он не хочет
пока – нет
На какой-то земле
птицы отцвели желтизна травы
чёрный блеск жуков немота листвы
лапки трижды накрест
голос из-за деревьев –
это старая форель
прячет морду глубже в камни
и хрящи хрустят
из-под воды
знаю так было
хрустят и жуки усохшие на земле
и серебряные хребты форели
знаю так было ведь и мои кости хрустят
знаю так было на какой-то земле
где явилась нам
такая музыка
что без неё мы
мокры и мелки
существа
написал несколько стихов
но ни один из них так и не стал
живым существом
ни один не ощутил радости зрения и радости бега
радости кожи и радости
боли
написал несколько стихов
но ни в одном из них не было этого слова
которое оживляет –
я так и не отважился его дописать
они приходили
ночью во сне
и в страхе приходили
они требовали они угрожали
но я умею терпеть
кажется я научился терпению
я подожду того времени
когда оно станет уже ненужным
когда форель надумает покинуть
свои подводные пещеры и поплывёт
наверх
когда соль пропитается влагой
пропп
шла девушка по лесу
и села отдохнуть под дикую грушу
– девушка – молвило дерево –
повесься на мне
я буду тебя укачивать
как в люльке родное дитя
пошла девушка домой
и вернулась через какое-то время
с ребёнком под сердцем и верёвкой в руке
красота белых кувшинок
нет любви и ненависти там где растут
белые кувшинки
белые кувшинки привяжут за ноги
белые кувшинки станут в губы целовать
до изнеможения
белые кувшинки перевернут лодки
пробьют доски просмоленные ноги пробьют
белые кувшинки срастутся с венами –
белые кувшинки станут всем
здесь где кувшинки ночью не гаснут
где рыбам снится синяя круговерть
здесь всплывает красота но она не прекрасна
она вообще не красота а смерть
пусть мы проснёмся не в своих постелях
а в лодках на реке где разбиты мосты
но эта красота бросает вызов!
и я буду плыть ночью
потому что я должен плыть
бертран рассел
бертран рассел –
сказал медведь
а все ему –
что ты мелешь брат
особенно старые медведи хранители
правил и обычаев
что ты мелешь брат
бертран рассел –
сказал медведь
Тысяча лохматых куниц
небо движется
над тысячей лохматых куниц
оно проносится над
далёкими кипарисами
и близкими пожелтевшими хатками
проносятся проносятся
быстро перебирая маленькими лапами
тысяча лохматых куниц
залетают в мой сад
и садятся на каждое дерево
на каждую ветку
надкусывают незрелые грушки да яблоки
а одна хищно подмигивает:
– идём с нами
но я думаю надо ещё обождать
они оглядываются друг на друга
а потом все вместе подпрыгивают
и летят летят
из-под веток видно
как они сливаются с тучами
тысяча лохматых куниц
я
когда
в зарослях чертополоха
гроза убивает сверчка
я называю это усталостью
когда
возле обросшего мхом и лопухами
источника
ёж убивает червя
я называю это истощением
когда
бегун ломает ногу
а стул ножку
а конь раскалывает копыто
я называю это слабостью
как хочу
так и называю
царь
ворона сегодня будут вешать
за то что крал царских коней
лиса сегодня будут вешать
за то что стрелял в цаских оленей
они уже на эшафоте
им на головы надевают петли
им на лица надевают маски людей –
ворон умирает не сразу
какое-то время он ещё держится в воздухе
лис умирает сразу
в последних конвульсиях бьётся ворон
застывает лис
лис превращается в любимого
царского сокола
а ворон в самого царя
дальше
этот разговор закончится когда я захочу
но мы дальше этого разговора
ведь есть дороги что сами нас выбирают
шёл по дороге к трассе
и никто не останавливался –
нижний слой неба отрывался от верхнего
синел как перетянутый палец –
и навстречу человек ниоткуда
и позади человек
а по сторонам – не пройти –
трёхсотлетние ежевичники
и этот впереди был богом
а тот за спиной – разбойником
может когда я окаменею
перестану быть нужным –
тогда остановлюсь
или это тоже мне выбрано –
стоять – прямо –
как сказано в одной небылице –
прямо стоял посох брошенный в реку
когда рыбы было так много
что нельзя и утопиться
отшельник и камень
ты – торговец землёй на которой
цветёт можжевельник
ты – ловец птиц вплетённых
в крепкие хвойные заросли
силки твои проржавели
ты – пастух женьшеневого корня
и хранитель человекообразной мандрагоры
ты – садовник чёрного озера под скалой
и всего пота его
ты ожидаешь в ущелье
и далёкие склоны –
здесь несколько оттенков зелёного
их обязательно нужно запомнить
ты ожидаешь в ущелье
и груда серых камней –
они миллионы лет катились с вершины
а после дни изменяли дни
ты торговец землёй на которой цветёт можжевельник
цветы изумрудные становятся постепенно
чёрными словно глаза
и ты сторож этого взгляда
в котором собрано всё вокруг
озеро и женьшень и птицы и
человекообразная мандрагора
на полпути до горы присели мы отдохнуть
и разложили костёр
невдалеке от скалы
ты – рисунок на камне
ты – мой рисунок на камне
молчание
на высоких скалах
нависших с обеих сторон над дорогой
и лис молчит и лисица
их там десятки рыжих
оскаленных
на высоких скалах
кое-где обросших черникой
мы идём по этой дороге
ведущей в глухую расщелину
ружья наши заряжены –
и лис и лисица об этом знают
они за версту чуют запах пороха
поэтому молчат и громко дышат
вниз не спускаются и мы знаем
что они будут там наверху
и они знают что мы знаем
но молчат
ведь нам нужно убить зверя
а им заградить расщелину и приготовиться
мы здесь
эти горизонты слишком дики
эти острова слишком сини
летучие мыши летят на запад
а одна запуталась в ковыле и не может
освободиться
она мечется похожая на ужа
но ковыль не отпустит
он не отдаст
он не выдаст
мы здесь
пируем в последней траве
здесь всё болеет странной болезнью
и мы пируем
в этом последнем убежище
похожем на чёрные уголки глаза лисицы
эти горизонты слишком дики
эти острова слишком сини
эти пустыри слишком полны и одиноки
etude op 10 no 12
через три дня после того
как растрескаются вены реки
я выйду из дома и пойду по колено в воде
во ржавой от вишнёвой пыльцы и от глины
побитой грозою воде
я возьму корзину из ивы
и буду выбирать рыбу из травы
через три дня после того
как растрескаются вены реки
я буду пробираться сквозь заросли
вербы и ольхи
сквозь далёкие крики уток
с разбитыми гнёздами
сквозь рои бездомных мух
чтобы найти тебя –
бледную белую
с волосами запутанными в ветках –
ветки будут сине болеть в ладонях –
с волосами запутанными в ветках
я найду тебя –
и корзина
перевернётся
оцинкованные рыбы
вверх животами выпрыгнут в небо
разорванное как чрево серны
а мы будем
молиться
вместе
тоска о золотом сечении
белый автомобиль на валу под электрическим
столбом возле моста утро
человек купается в реке
ныряет как селезень и осень
далёкие баржи курсируют в одну сторону –
к морю или океану
а близкие листки кувшинок сгорают заживо
и комары их покидают
на берегу человек
наклеивает рекламу на билборд играет rhcp
рядом играет ребёнок неизвестного пола
человек в воскресенье клеит рекламу
а ребёнок бросает камешки в воду
и не добрасывает подходит ближе и падает
и захлёбывается холодом
пусть птицы говорят сами за себя пусть
деревья не говорят вообще
пусть камни расскажут почему живы
лишь те кто меняется
пусть всё это немедленно закончится
потому что нельзя больше притворяться
что не понимаешь о чём кричит
поседевшая утка и почерневший ворон
и ладонь раздавленного голубя
мы будем идти через мост
не видя никого кроме себя
даже машин – все они едут в одну сторону – в центр
а стая каких-то неизвестных нам птиц
летит в противоположный
и вдруг наклонимся через перила
к этому текучему стеклу
где сквозь гущу течёт рой неизвестных нам рыб –
к морю или океану
и нам нужно доказать свою текучесть
свою способность к переменам
сегодня сейчас этим утром этой осенью
камню понадобятся
целые тысячелетия но он успеет
а мы же не камень в этом и трагедия
этого тела и этого возраста
всё равно
если не определим направление
камень определит за нас
всё равно – камень расскажет о нас тем
кого мы знали
и даже тем кого знать не хотели
всё равно но те единственные
кто не узнает о нас
ещё долго будут всматриваться в ту сторону
откуда пахнет солью
рыбы плывут к морю или океану всё равно
принадлежность к роду – единственное оправдание
словно
плоды водяных орехов словно черепа быков
листья кубышек словно утиные лапы
город на том берегу словно трава
река передо мной словно река вверху
я здесь но меня словно нет
люди идут мимо словно меня нет
рыбы плывут мимо словно меня нет
словно всё только словно
я иду мимо
словно меня нет
+++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++
автобиография
когда родился я, лаюк мирослав николаевич
"была прекрасная июльская ночь" 31 июля 1990 года
как записала моя мама в альбоме "наш ребёнок"
там она потом указала
в каком возрасте я научился складывать простые числа
потом...
...а я им посвящаю лучшие свои стихи!
а они будут говорить
снова ты на что-то намекаешь
станут вспоминать мою биографию
не смогут понять когда всё пошло не так
и я не знаю как это назвать:
будто ты учитель и стоишь среди аудитории
и тебе отпетый двоечник на что-то взглядом показывает
так словно хочет чтобы никто кроме вас двоих этого не заметил
и ты думаешь: вызвать его к доске и отругать
или сразу выгнать за дверь
а потом осторожно смотришь вниз
и понимаешь
что забыл застегнуть молнию на штанах
скорбь
когда умерла баба ганя
мне сказали
что все родичи должны прийти в чёрном и плакать
я подумал
а что если у меня не выйдет пустить слезу? –
не из-за недостатка любви –
у меня её хватит на всех вас –
но это же так себялюбиво и нечестно
оплакивать того кто уходит
в лучший мир
но ведь они
эти соседи и родичи которых всё больше и больше
будут осуждать меня: смотрите он совсем её не любил!
я надев синюю шапку с огромным помпоном
и синюю куртку перед тем как подойти ко гробу
зашёл на кухню
разрезал надвое едкую луковицу
и бросил половинку
в полный смятых фантиков карман
красивые деревья
когда умерла вислава шимборская
сосед живущий от нас через забор
стал выходить в сад и говорить:
деревья деревья какие вы все красивые – такие красивые
что невозможно выбрать на каком из вас повеситься
он конечно не знал кто такая шимборская
а если бы я назвал ему это имя
старик точно бы переспросил:
кто-кто – наталя цимборская?
да вешайся уже наконец! –
со временем стала кричать ему злая жена
она одолжила когда-то у нас пять мешков цемента
и до сих пор не отдала
(а ещё её покойный отец в войну помогал фашистам!)
а муж отвечал: эти деревья такие красивые
что невозможно выбрать на каком из них повеситься –
и в конце концов соседка повесилась
на вербе
–
ну ладно: я немного перегнул
не повесилась – умерла своей смертью
но пять мешков цемента
так и не отдала
папина куртка
нашёл на чердаке
папину куртку –
очень модная
как раз на меня
изобретение письменности: огненно-золотой
посмотри
посмотри какая красивая у нас богородица
у ней такая белая кожа
у ней пурпурный мак в волосах
у ней пурпурный мак между грудей
какая же она красивая – наша богородица
какая она хорошая
стоит возле футбольной площадки
и мяч подкатывается к её ногам
а она не наклоняется чтобы забрать его
и отнести в кабинет завуча
она не зудит: разобьёте себе дети локти
штаны новые порвёте
и вообще – вам пора идти делать домашнее задание
учить формулу площади и радиуса сферы
нет
она такая красивая
у ней пурпурный мак между грудей
она не делает всех этих гадостей
она просто даёт пас
маленькой чёрной туфелькой
изобретение письменности: голубой
у него у нашего большого иисуса
есть маленькая лодка с красивым белым парусом
а в лодке возле мачты
старый запылённый чехословацкий мотоцикл ява
накрытый зелёным брезентом
когда иисус вывозит его на сушу
все дети собираются: прокатите дядя!
ну прокатите нас дядя
иисус поначалу отказывается –
не потому что ему жалко
а потому что здесь опасно кататься
что потом скажут их родители?
кругом колючая ежевика её цветы – как феи
но теперь она вся в плодах
вот если бы на том велике с большой рамой
(как же он назывался?) то с радостью бы прокатил
а так...
он не берёт на себя ответственность
а дети не хотят так просто сдаваться
они надевают на него венок с ежевичными ягодами
садят на лодку привязывают к мачте
а сами заводят яву
дрррынь дрррынь –
что вы делаете?! я же всегда был за вашу команду
что вы делаете?! я же сын божий
ещё вчера я учил вас бриться
что вы делаете...
дрррынь дрррынь –
и поехали по городу мимо стен – их меньше четырёх –
мимо мозаик где люди с радостными лицами
мимо воронок и людей на деревьях
мимо привязанных к столбам женщин
мимо шахты –
а она вдруг обвалилась под передним колесом явы
о скорбь! о скорбь моя!
о скорбь великая!
белый
посреди чёрной ночи на синем озере
жёлтый трамвай останавливается и везёт меня
не имеет значения куда –
я буду держаться за поручень
чтобы не упасть в этом мире
как пустая бутылка
в промзону
мимо невидимых но знакомых построек
мимо тополей вырубленных ещё в прошлом веке
мимо спящих людей
мимо трёх куниц
шуршащих то здесь то там
и всё это уже было моим
всё это уже было моим!
только эти пальцы не были моими
только эти белые пять
махно
я махно городской махно
иду по улице псов пинаю
а на майдане –
анархистка маруся никифорова сжигает деньги
собранные со всех банков
и люди радостные танцуют вокруг костра
теперь не будет бедности!
наконец-то герои вымерли!
наконец-то герои вымерли!
а потом люди идут домой
и мне жалко становится пса
я махно полевой махно
иду по полю отрываю колокольчикам головы
баллада
мальчик-молодчик
ты такой маленький но такой фантастически умный
как иисусик который тоже когда-то был маленьким принцем
иди в лес
мы привяжем тебя ко грабу кудрявому как сердце
позовём белую овчарку и бурого медведя
(белая овчарка испугала когда ты проходил мимо её дома
а бурый медведь оставил два сапога посреди дороги)
белая овчарка и бурый медведь
раздерут тебя надвое как плохую книгу
или тетрадь с двойкой за контрольную
где красного больше чем синего
а голову не поделят ведь она как бриллиант
и голова твоя покатится домой
к нежным стройным ногам твоей мамы
которая ждёт тебя не дождётся
которая не хотела тебя пускать в этот лес
наварила манки аж на пятерых
но ты никогда не съедаешь даже свою порцию
и тут к её нежным прямым ногам прикатится мячик
твоя светлая голова принц – бриллиантовая –
какая же она ясная!
и твоя нежная мама даже не успеет вскрикнуть
чтобы сойти с ума
она как вратарь-неудачник пропустит гол
но будет смеяться над чёрным котом-мурлыкой
который ничего не знает ни о каких богах –
он заскочил на красный бриллиант головы
и катит его куда-то –
да – ле – ко – о – о
котик-мяука котик-мурлыка
сварю тебе борщик
корешков и грибков
да ещё малышей-пастушков
разведение
чей язык слушать –
ежевики которая уколола под ноготь и обломилась
или пророка который пустил пену изо рта
и неизвестно выживет ли
+++++++++++++++++++++++++++++++++++
Увертюра
«Wer reitet so sp;t durch Nacht und Wind? –
спрашивает Гёте. – Кто мчится так поздно сквозь ночь и ветер?»
Когда ребёнка оставляют с недавно протрезвевшей соседкой,
этот ребёнок сидит и рисует.
А соседка, лёжа на плохо заправленной постели,
ест большой серый боб, макая в седую древнюю соль.
Что она говорит? Например, что вчера,
проходя по старому кладбищу, осознала:
на большинстве могил – одна и та же дата смерти.
Увидев, что ему всё равно, говорит: «Кого больше любишь –
маму или папу?» или: «Рисуя, будь осторожен:
картинка может ожить».
А ты ей: «Если кровь пошла, как лучше: закинуть голову
или пусть вытечет?»
Вот момент, когда ребёнок выпускает альбом из рук,
лицо, как серая известь: куда он делся – Ольховый король,
это только что нарисованное,
созданное тобой страшилище?
Теперь он ведь сможет сотворить столько смуты в головах!
Он ведь насадит столько пятен!
Кто его теперь остановит?
Первооткрыватели не ошибаются
Жажда странствий просто сносит голову,
как пьянящий дух в посёлках, живущих за счёт производства алкоголя,
и они идут вперёд, чтобы дать человечеству ценные знания, –
первооткрыватели. Первооткрыватели,
что находят новые земли, непременно обречены на поражение.
Они составляют первые карты, и на них Африка выглядит,
как большая слива; Азия, как обглоданная по бокам паляница;
а реки на самом деле гораздо уже.
Первооткрыватели часто обречены
выглядеть недотёпами, быть несовершенными;
у них нет фактов, кроме фактов собственных глаз и чувств.
Это другие приходят после, вооружённые штабелями книг,
вооружённые приборами, приходят по расчерченному маршруту,
проходят по сливе и говорят: это не слива,
уважаемый, вы ошиблись! Вы ошиблись, это не слива,
это грозь винограда. Первооткрыватели обречены на поражение,
но Африка для них – это женщина, у которой они – первые.
А в первый раз невозможно ошибиться,
потому что невозможно ошибаться, когда не под силу исправить.
Ведь тогда всю жизнь, весь мир придётся называть
большой ошибкой,
а не первой любовью.
Что такое история
Знаю: она словно королева цветов:
королева смотрит на цветок – и он вянет;
но цветку от этого только лучше, тогда как здесь –
только жертвы, кровавые и наконец безразличные, для гербария.
«Ба-а, – говорит сопливый ребёнок, – что такое синь?» –
«Синий цвет, небо» – и небо над ними. –
«Что такое лебеда?» – и старая женщина хочет показать:
лебеда растёт лишь у кучи конского навоза. –
«Такое растение, его в голод ели». – «Что такое смерть?» –
и смерть, внимательная, как отличница,
что хочет поймать учительницу на ошибке,
сидит на подоконнике. «А это то, что случилось с нашим дедом –
он в лесу когда-то пропал. Пропал ради истории». –
«Ба, а что такое история?» –
И женщина выходит на холм: там ветер – сносит, калечит.
Старуха посылает ребёнка за курткой, сама же глядит
в заросшую ольхами реку – глухую, как перед паводком:
«История... Как-то раз мы поругались с Василиной,
соседкой. И та рассказала, что, когда полвека назад
они вешали в лесу твоего деда,
он дрожал, как осиновый лист.
Дрожал, как осиновый лист».
После выборов президента
Вчера они во второй раз избрали президента. А что ты?
Вчера воображал себя котом (божечки, ребёнку четыре года –
всё в порядке у него с психикой). А сегодня –
в четыре утра, переступив спящие тела,
потянул все кастрюли во двор, чтобы наполнить их почвой.
Из поля, с опушки, принадлежавших твоему королевству,
принёс липкую расторопшу, колокольчики, плаун –
и зарыл в посуду. Из холодильника добыл скипетр –
куриную лапу с четырьмя пальцами: удивительное растение!
Но всё это не хотело расти, падало на стенки посудин,
как шеи мёртвых лебедей.
Если бы меня спросили, что такое поэзия, ответил бы, что это –
высаживать сорванные растения в горшки.
Ответ не годится? Тогда добавлю:
поэзия напоминает мышей, кротов и землероек,
которых коты приносят на порог своим хозяевам.
Никому грызуны эти не нужны,
но сам поступок не может не вызвать одобрения.
Хотя бывает и наоборот: «Снова чертяка принёс мне этих крыс,
глупый, глупый кот!»
И этот ответ не годится? А если я скажу,
что куриная лапа всё-таки проросла?
Ольховый король
Завладел картой, тем, что на карте,
сказкой, оврагом, тубдиспансером, металлической коробкой
от канадского печенья – Ольховый король.
Это тот подонок, что ворует сына прямо при отце;
он разбивает объятия любовников и вырывает их из поцелуев.
Сперва подкупает: подсовывает ласки с радостями,
предлагает бессмертие, стибренные сюжеты, истории стран,
чешские сервизы, Зелёных Девок – выкраденных ещё детьми
чужих сестёр и дочек… Мало? Предлагает равнодушие.
Вот наконец он перед тобой: в бархате и клейнодах,
раскладывает фотографии девушек, будто мясник – свиные головы.
А ты выбираешь как раз ту карточку, которую нельзя!
…Он переворачивает стол, заскакивает на коня и гонит в сторону болот.
Но нет тех, кто засвидетельствует его появление.
А хоть бы и были – никто не захочет.
Они не осмелятся разговаривать громко.
Все – другие. Все стали другими.
Речь их – шорох, разбитый, как горло ольхи –
она краснеет на месте раны и никогда не кричит,
даже когда потоп вырывает её с корнями,
несёт к ближайшему океану,
даже в самую громкую погоду,
даже когда «даю свою жизнь за твою».
Барон Нет
Ещё одну сказочку вам расскажу, милые дети:
о бароне по имени Нет. Барон Нет, его нет.
Вытягивает себя и увязшего коня за собственные волосы.
Снежным вечером привязывает скакуна к шесту,
утром: конь на верхушке церкви, а снега нет.
Дальше: в седле двое детей, прижимаются друг ко другу:
если добегут до дубравы – спасутся.
Барон Нет прячется в бузине, злится на брата –
тому принадлежит королевство. Барон тычет пальцем
в дерево дуб – и дерева дуба нет,
в слово «суета» – и нет суеты. В твоё семейное фото.
Под конец показывает на детскую сказку – и её больше нет.
А когда брат, Ольховый король, уже коснулся ребёнка,
барон Нет показывает на первое, потом на второе дитя:
и – сплошные потери, сёстры мои родные,
сёстры мои возлюбленные.
А теперь так:
барон Нет, если честно, не брат. Он – рука,
даже если и делает то, чего другие части тела не желают.
Правая рука Ольхового короля – барон Нет,
левая – просто Рука, правая нога – Вселенная,
левая – Догоню, шея – Вдребезги,
голова – Корона.
Вода и не вода
Ты помнишь каждую линию у ней на лбу, словно карту.
Женщина стоит на холме, всматривается в нитку реки,
будто хочет её продеть в ушко иголки.
Вдруг кричит: «Бегите за детьми к реке,
чтоб не успела их забрать вода!»
Тут знают, что такое потоп: недавно он унёс
киоски, хаты, машины, овец, вчерашние заботы...
Но есть ещё такой потоп – что кровь! что свист с неба!
что пули пробивают насвозь сердца!
...Но с чего она взяла, что вода будет сейчас? –
Старость дезориентирует. «С чего ты взяла, ба?»
И, до сих пор не испортив зрение глупыми книжками да экранами,
женщина показывает на лёгкое помутнение воды.
Вот она – из самых тут старших,
рядом её мама, Мария – той сто двадцать два,
а ещё баба Настя и баба Ганна Филипповна,
им по сто сорок и сто пятьдесят шесть,
дальше – ещё четыре женщины, уже совсем без имён,
в стародавнем строю, их имена
лишь на разломах ольх – но как знать, какие ломать?
Потому что – такой потоп, что уже даже не горе,
уже даже не вода.
Монолог
Прицепился к словам, как сухожилие к суставу, –
говоришь: «Язык, язык» – и уже теряешь потребность дышать,
«Язык, язык, язык» – и уже хочется дать в морду.
О, ты думаешь, что возненавидеть –
это сделать что-то противоположное любви?
А разве ладонь с сомкнутыми на глазах пальцами
возмещает Потерю?
Потеря – имя души, моей нынешней спутницы
(на самом деле – не больше вещи, которую взял поносить).
Когда искал ей лошадь, сначала думал о гнедой Ненависти
с гнилыми зубами, но, наконец, выбрал чалое Равнодушие –
крепкое, как вся эта твердь.
Уважаемый, что везём в грузовике?
Или – как звать того, чьей смерти ты наконец захотел –
будто курятины? Скажи-скажи, голубчик, я знать хочу,
я тебя слушаю. Смотри, как после тебя постель грязна.
А теперь слушай внимательно: на опустошённой земле – Я,
где уже нет ни земли, ни воздуха,
ни воды, ни огня –
на тебя показываю: человек с ладонью на глазах,
человек, у которого по краям пальцев
просвечивает розовый свет, человек ослеплённый,
теперь – какое – ты – мне – дашь – имя?
Я забыл, я забыл
Мы обнажались и даже не знали, что так нельзя.
Я забыл, я забыл. Мы сами придумывали игры.
Мы слушали, как всадники шастают над нами.
Я забыл, я забыл. Мы придумывали мне имя,
мы лишали меня имени. Я забыл.
Мы обещали легко прощать и любить снова.
Я забыл, я забыл. Мы обещали, что примем Ослепление
как дар. Мы обещали светиться, как догорающая спичка,
от которой поджигают другую спичку. Я забыл,
я забыл. И стал таким холодным,
каким может быть лишь другое сердце,
в котором одни только льдинки нот
созданной тобой музыки. Забыл.
И я стал таким зрячим,
что увидел Ослепление со стороны, будто душа,
созерцающая своё тело на простыне. И я забыл.
Я забыл, я забыл.
Стали возвращаться и рассказывать
Всё чаще стали возвращаться и рассказывать –
эти. Напоминать дедушек и бабушек, людей с историей,
которые так же рассказывают о пережитом
неимоверные факты и притчи, хотят, чтобы их слушали,
ставили уточняющие вопросы, поддакивали.
Один такой на вокзале, с повязкой вокруг головы,
рассказывал о музыканте, который привёз на войну скрипку
и, когда не было боёв, играл, а в другое время – брал оружие и воевал.
Однажды он забросил автомат в ковыль, вытянул из чехла скрипку –
и заиграл, очень сильно, как бог. И враги стали падать,
будто от пуль. Но успех был недолгим,
ведь и на другой стороне воевал скрипач, тоже очень хороший,
он побежал в свой лагерь за инструментом, а потом начал играть
эту же самую мелодию – и падали уже наши.
Так эти двое играли, пока вокруг них не осталось
никого в живых. Ведь музыка не знает, где добро, а где зло.
...Ну? Может, кто-нибудь хочет ему возразить? Кто осмелится?
Человек на вокзале также высказал мысль, что тяга к войне –
всё-таки в природе людей. Ведь если человек захочет,
даже взяв в руки музыку, – будет убивать.
У кого-нибудь есть возражения?
Потеря
Вечером – ещё всё хорошо:
газ оплачен, вымыты ножи; а уже поутру –
потеря будет лежать на столе, говорить:
можешь намазать меня на поджаренный хлеб,
можешь похоронить, как человека,
можешь продать врагу за самую высокую плату,
можешь: одна ложка за маму, одна за папу, одна за деда,
одна за дядю из Яворова, у которого был свинарник,
а ещё можешь
покинуть своё королевство навеки,
тогда у тебя не будет Потери,
но и того, что можно утратить,
не будет.
Страх перед отсутствием
Самопародия, как у поэтов:
дерево так плодовито, что не выдерживает веса плодов
и разламывается.
Когда с середины лета и до конца жары
В городах опадают плоды – абрикосы, шелковица –
от них бывает лишь лишь вонь и комарьё,
лишь хлопоты для уборщиков.
А если плоды опадают там, где их больше не собирают –
я спрашиваю: для чего вообще расти? Для чего там плодоносить,
где не ходит ни зверь, ни птица, ни дух? – что есть, что нет.
Можно пойти ещё дальше, так далеко, что лучше было бы не заходить:
а для чего деревья? Ну для чего деревья?
Ударься головой о стену, ведь уже не понимаешь,
кто здесь правда дурак.
Но что есть польза, если не одно из деревьев у шоссе?
Что есть дерево, если не страх перед отсутствием дерева?
И любовь – страх перед отсутствием любви.
И поэзия – не страх ли
перед отсутствием поэзии?
Поцелуй и гравитация
Раз-делились, как треска под ножом:
одних осыпали самыми дорогими цветами, других –
соскребают с фотографий, содранную краску сдувают –
она уже пыль. Сказали, что этот мир – совсем новый,
лица перерисовали: они не терпят чужих лиц!
Чужие лица их угнетают, чужие лица им неприятны,
чужие лица – не человеческие, совсем, совсем не человеческие!
«Не бери то, что убивает, в руки», – говорят они театрально.
Но (хоть бы раз без «но»!) – но:
приходит ночью винтовка, – чёрная такая, измазанная,
стучит в двери – и, если не открываешь, превращается:
сначала в ключ (чтобы зайти), а потом в большую, как планета,
розу (чтобы сиять). Берёт за руку, целует в лоб,
целует в рот, выводит из дома. Она становится огромной,
как планета, розой – а кто выстоит перед ней?
Перед лёгким белым светом, который не обжигает?
Кто выстоит, если человек сам когда-то избрал долю цветка:
срываешь его, ставишь на любую плоскость с гравитацией, –
и везде падает... в одну из сторон... хуже пьяного
(сила притяжения скупа и нудна!). Человек – везде падает:
так, будто ещё не успел родиться, а уже мёртв,
так, будто впервые по-настоящему поцелован –
и всё равно, куда падать.
А падать надо.
Пятница
Будет время, когда всё закончится,
и тогда в одну из суббот реки придётся поворачивать назад,
будто стариков, перепутавших экскурсионные группы.
Зелёные платья полей мы развесим
на высоковольтных проводах в среду.
И потом будем смотреть в зеркало на дне озера,
считать морщины: ой, какая страшная усталость...
И тогда не будет людей, только ландшафты; люди –
вечные и неизменные. От понедельника до воскресенья,
от сегодня и до времён Гераклита
с верхушки вон той горы скатился метровый слой камней.
Будет время, когда всё закончится,
и тогда придётся поворачивать назад:
склеивать красные чашки в белый горошек,
восстанавливать лесонасаждения,
в четверг одалживать у соседей отвёртку,
во вторник покупать в магазине лампочки,
а в пятницу
заводить нового кота
и называть его так же,
как прежнего
Земля
Разрубленная маленькая свёкла
оставляет на лопате два пятна,
разглядываю их на солнце. Прибегает папа:
он лупил молотом по старой трубе –
кусок металла оторвался
и забился ему в белок.
Папа требует вынуть осколок из глаза
плотным уголком полотенца.
Говорю, чтобы подождал,
хоть руки от глины отмою.
Он кричит,
что нужно прямо сейчас.
Возьму и упаду
Я дал тебе имя,
придумал роскошную биографию,
придумал тебе сестру и ещё кучу родичей,
вытесал твою жилистую ступню, как древний грек,
купил водительские права.
Я набрал в рот воды, пронёс сорок шагов
и пролил тебя тоненькой струйкой,
убил и оживил, вывел на мороз
и показал самые красивые планеты,
я написал о тебе стих.
Вдохни и выдохни. Вдохни и выдохни.
Когда-нибудь ты сможешь мне отомстить:
мы будем стоять под виноградом,
и ты выплюнешь в ладонь синюю кожицу,
а косточкой выстрелишь мне в сердце.
А я возьму и упаду
по-настоящему.
Зевс
Честно,
я долго вглядывался в бездну,
я набрал камешков, чтобы бросить ей в глаз,
но она ни разу не посмотрела в мою сторону.
Смотрите, со мной за это время многое случилось.
Смотрите, я научился ходить.
Мама, как называется это огромное надо мной?
Говорит: «Стол».
Бейте копьями о щиты,
чтобы заглушить крики новорождённого бога.
Как тебе наша эпоха, новорождённый боже?
Говорит мне: «У тебя застряла в зубах петрушка».
Говорю ему: «Не ударься
головой о стол».
Асимметрия
Справа – душа и тело, дух и плоть;
слева – сахар;
справа – шёлк и золото, великие имена;
слева – прикосновения; справа – нет никакого сердца,
но есть много всякого: добро и зло, чистые скляночки,
слева – разговоры до утра;
справа – асимметрия;
слева –
три крупинки
слизываю с пальцев.
Возраст мужчины
Малый внимательно смотрит на тебя, хочет понять,
какая у него вырастет борода.
Ты смотришь на седые участки отцовских волос,
как на слюду в породе,
и вспоминаешь, что один дед был лысым,
а у второго была причёска, как у Алена Делона.
Складываешь годы жизни всех прадедов,
делишь на четыре –
не слишком долго,
но и не слишком мало.
Форма и доска
Комната пять на пять.
В полу двадцать семь досок:
двадцать шесть – нормальные, а одна – эксцентричная:
каждую ночь она противно скрипит. И вдруг так: «Иди с’да!» –
прикладываю ухо к полу, а она как гаркнет:
«Гвозди из меня вытяни, сучий потрох,
и все эти вонючие краски с лаками обдери!
А потом одно из двух: или возвращай меня в дерево,
или гроб себе клепай, паскуда!
И не смей мудрить: у меня формы всех стоп,
что были в этом доме, даже тридцать четвёртый размер
прабабки Анны – она заходила сюда только раз –
на празднование твоего, дурень, крещения,
и размер той малОй, что недавно приезжала…
У меня стопы всех, кто жил и кто умер, –
ты же понимаешь? – табула раса знает,
где твоя ахиллесова пята, –
такие вот языковые игры,
мой ты никчёмный поэтик».
Девки
Говоришь: смотри, синицы пьют воду из кондиционера.
Говоришь: помоги застегнуть платье.
Говоришь: рассада не прижилась.
Говоришь: меня бесит, что ты молчишь.
Говорю: пойду к Зелёным Девкам и не вернусь.
Говоришь: иди. Говорю: и пойду. Говоришь: ну и давай иди. Я и пошёл.
...У них всё хихоньки да хахоньки: ну давай к нам, милый,
что ты застыл, как нецелованный? Зелёные Девки
загорают на озере. На ягодицах – следы от веточек чабреца.
Ничего плохого не делают, но и ничего хорошего –
венков наплели, подорожниковые коктейли прихлёбывают
да в лохматых тритонов корками бросают.
И одна твоя нога, рука и половина туловища знают,
что ничем хорошим это не кончится. А другая моя половина –
уже бежала бы! Одна – рвётся к Девкам, но другая велит
сначала сбегать в магазин и купить им по чупа-чупсу.
...Наконец ощущаешь, что кожу на животе
обжигает ветка крапивы.
Говорю: возле кондиционера двадцать восемь синиц.
Говорю: ну же! Но ты молчишь и не смотришь,
молчишь и не смотришь, а потом
гладишь пузырьки от ожога крапивой
и заходишься от смеха.
Первые люди. Фото 07.07.94
Вы же прощаете цветы, источающие аромат
недостойным женщинам с прекрасными именами,
и мужчин, колющих щетиной кожу вокруг рта,
и воду, моющую не ваши ноги, и невнимательных художников,
нарисовавшим первым людям пупы. Вы прощаете всех,
всех, кроме первых людей.
Первые люди – он, она, оно, они –
втягивали животы. Раскладывали пожелтевшие фотографии
с узорчатыми краями, представляли потомков:
без хвостов и жабр, как можно меньше шерсти, а также спина,
как ватерпас. Этот бородатый апостол Павел
с глубокими залысинами на узком лбу,
этот старикан Николай Коперник
и этот малый на цветной фотографии –
возле церкви в джинсовом комбинезоне
стоит себе, блондинчик, затолкав палец в рот
(хорошо, что не в нос),
а в другой руке, в кулаке –
однодолларовую банкноту сжимает:
он может купить всё, что нужно и что не нужно,
он может купить весь мир.