Юрий Радзиковицкий
Тень смыслов и сущностей
Эссе
Слово дано человеку на то,
чтобы скрывать свои мысли.
Ш. Талейран
Слово подобно мешку:
оно принимает форму того, что в него
вкладывают.
А. Капю
Меня давно восхищают некоторые известные умы человечества: писатели, философы, учёные и политики. Они поражают своей способностью, схожей с той, что была у знаменитого Чеширского кота, который, уходя, не забирал с собой свою улыбку. Кота уже нет, а его улыбка всё ещё привлекает окружающих своей лучезарностью. Так и многие человеческие умы, уйдя в небытие, оставляют удивительные сгустки интеллектуальной энергии: афоризмы, лаконичные высказывания и суждения, поражающие способностью неожиданно кратко и точно выразить весьма сложную мысль. Кому-то для этого понадобилась бы целая страница текста, а то и не одна. А тут, извольте видеть, одно предложение вдруг является перед тобой во всей своей неотразимости. И оно уже захватило тебя, заставило задуматься и ещё долго потом будет жить в твоём сознании. Вот, скажем, такая мысль Я. Корчака, чешского педагога: «Детей нет, есть люди». Или, к примеру, острота А. Кёстлера, британского писателя: «Любить писателя и потом встретить его, всё равно, что любить гусиную печёнку и потом встретить гуся». Поразмышлять над этими любопытными высказываниями я предоставлю вам самому, уважаемый читатель. А я обращу своё внимание на достаточно известные строки Фёдора Тютчева из его стихотворения «Silentium! (Молчание)»: «мысль изречённая есть ложь». При этом для понимания смыслов этой максимы считаю необходимым привлечь к этой проблеме не менее популярную буддийскую притчу. Вот её синопсис в моём изложении.
Когда Гаутама Будда в 543или 544 году до н.э. достиг состояния сансары, или просветления, он ощутил полноту Бытия и Единства, познал природу страданий человека и пути избавлений от них - ему открылась Истина. После чего у него появилась потребность поделиться своими знаниями с людьми, чтобы внести в их жизнь гармонию и благополучие. И тут он столкнулся с, казалось бы, не разрешимой проблемой. Вот как об этом сказано в упомянутой притче:
«Первый вопрос, который возник в его уме, был: "Как же мне высказать это? Я должен объяснить это людям, показать им Реальность. Но как это сделать? "
Первая мысль, которую он изрёк, звучала так:
- Всякая высказанная мысль есть ложь».
Осознав сказанное, он замолчал. И в немоте своей он находился семь дней, Но боги всё же убедили его заговорить и объяснить причину своего нежелания сообщить людям открывшуюся ему Истину. В ответ Будда сделал следующее признание:
«Я обдумываю уже семь дней все за и против и пока не вижу смысла в разговоре. Во-первых, нет слов, с помощью которых можно передать содержание моего опыта. Во-вторых, что бы я ни сказал, это будет неправильно понято. В-третьих, из ста человек девяноста девяти это не принесёт никакой пользы. А тот, кто способен понять, может сам открыть Истину. Так зачем лишать его такой возможности? Возможно, поиск Истины займёт у него немного больше времени. Что из того? Впереди - вечность!»
Но боги продолжали его увещевать, обратив внимание Будды на то, что есть люди, которые не в состоянии самостоятельно обрести Истину, даже если у них будет в запасе вечность. И Просветлённый, поразмыслив, дал себя уговорить прервать своё молчание, заявив:
- Ради тех немногих я буду говорить! О них я не подумал. Я не в силах высказать всей Истины, но я могу указать им на Заветную Звезду пальцем!»
Его решение в некоторой мере странно. По сути, он согласился вещать людям ложь: ведь не появились новые слова для передачи в точности его мыслей. Во всяком случае, он на это не ссылается. Но более важно другое.
Не трудно заметить почти полную идентичность высказываний Тютчева и Будды.
Тютчев: «Мысль изречённая есть ложь».
Будда: «Всякая высказанная мысль есть ложь».
И тут важно ответить на вопросы: « Для кого это ложь? Для того, кто высказал эту мысль? Или для того, кто её услышал?» И приходится признать, что если Будда считает, что в мире нет слов, чтобы адекватно передать его мысль, то фразу Тютчева можно истолковывать, как не способность человека найти нужные слова для точной передачи того, что ему помыслилось. И поэтому лучше молчать, чем врать:
Молчи, скрывайся и таи
И чувства и мечты свои —
Пускай в душевной глубине
Встают и заходят оне
Безмолвно, как звёзды в ночи,-
Любуйся ими - и молчи.
Следовательно, оба эти мыслители расходятся в оценке природы лживости своего высказывания. Просветлённый находил причину вне себя: нет в природе слов для передачи всей глубины его мыслей. Тютчев определял причину в самом себе: слова есть, но его ум не нашёл нужные. Вся проблема состоит во владении словом. Не об этом ли сетовал Владимир Маяковский, говоря: «Как бедна у мира сло;ва мастерская! Подходящее откуда взять?» Хотя тут надо бы возразить поэту – мастерская слова всё же изобильна, но этой сокровищницей, этой стихией, очень трудно овладеть.
При этом важно заметить, что горький вывод, который сделали Фёдор Тютчев и Гаутама Будда, не имеет ввиду повседневное вербальное общение людей, а он предназначен сугубо для глубинных и сакральных откровений, которые открываются отдельной личности на путях её познания самого себя, мира природы человечества. И в своей исповедальности, предназначенной другим, тот, которому открылась некая Истина, рискует невольно соврать, так как слова, которые он нашёл для этого, не адекватны глубине его мысли и чувств.
И эта антиномия имеет достаточно большой круг вовлечённых лиц из числа российских поэтов. Дилемма: молчать или творить, прибегая к возможностям слова, - была органически вплетена в многогранную тематику русской поэтики. Что же своего привнесли другие авторы в её разработку, если сравнивать с двумя уже представленными здесь позициями – Тютчева и Гаутамы Будды? Сторонники молчания, прежде всего, замирая перед величием таинств и красоты внешнего мира, перед сложностью духовного мира человека и обращаясь к слову, чтобы передать увиденное и прочувственное, приходят к выводу, что оно-то, слово, несовершенно. Образы внешнего мира, созданные с его помощью, не адекватны созерцаемому, познаваемому, переживаемому поэтом. И обоснование этой точки зрения мы находим у одного из родоначальников русской поэзии – у Василия Андреевича Жуковского.
Что наш язык земной пред дивною природой?
С какой небрежною и лёгкою свободой
Она рассыпала повсюду красоту
И разновидное с единством согласила!
Но где, какая кисть её изобразила?
Едва-едва одну её черту
С усилием поймать удастся вдохновенью...
Но льзя ли в мёртвое живое передать?
Кто мог создание в словах пересоздать?
Невыразимое подвластно ль выраженью?..
Святые таинства, лишь сердце знает вас.
Далее в тексте этого стихотворения, «Невыразимое», 1 819 год), он воссоздаёт картины, передающие величие природы. И потрясённый увиденным, приходит к вполне ожидаемому выводу:
Какой для них язык?.. Горе душа летит,
Все необъятное в единый вздох теснится,
И лишь молчание понятно говорит.
Через сто лет, в 1914 году, Зинаида Гиппиус публикует следующие строки:
Слова - как пена,
Невозвратимы и ничтожны.
Слова – измена…,
заключая их категорическим императивом:
Я знаю, надо
Сейчас молчанью покориться.
Поэты, идя от человека, от общества, от природы, от Создателя, должны были предъявлять слову требования к его возможностям и качествам. Скажем, такие, какие можно найти у Василия Кубанева, талантливого поэта третьего десятилетия советского государства.
А если уж слово
Всплыло и дано,
То пусть не скучает,
Как тина, оно.
И пусть не глумится
Цветком-поплавком,
Мой глаз привлекая
Прекрасным белком…
<…>
Уж если ты слово -
Будь солью, вложись
Меж каплями влаги,
Питающей жизнь.
Дай вкус свой потоку,
А запах и цвет
Дадут ему почва,
И небо, и свет.
Ты словом зовёшься -
Не будь вертуном.
Твое назначенье
И свойство - в ином.
Многим поэтам определённых свойств слова всё же не хватало. Семёну Надсону нужно слово с «огненными» качествами. И тогда бы:
Как беспощадно б, как сурово
Порок и злобу я клеймил!
Я б поднял всех на бой со тьмою,
Я б знамя света развернул
И в мир бы песнею живою
Стремленье к истине вдохнул!
Каким бы смехом я смеялся,
Какой слезой бы прожигал!..
Опять бы над землей поднялся
Святой, забытый идеал.
А Дмитрий Мережковский сетует, что мир слов не даёт ему возможность всю глубину переживаемых им чувств.
Как часто выразить любовь мою хочу,
Но ничего сказать я не умею,
Я только радуюсь, страдаю и молчу:
Как будто стыдно мне — я говорить не смею.
И вновь возникает у него знакомый нам рефрен, указующий на необходимость немоты.
В нас чувства лучшие стыдливы и безмолвны,
И все священное объемлет тишина:
Пока шумят вверху сверкающие волны,
Безмолвствует морская глубина.
Примечательна последняя строчка: «Безмолвствует морская глубина»,- которую можно истолковывать следующим образом. Конечно, речь не идёт о морской стихии в буквальном смысле. Поэт образно утверждает, что для передачи поверхностного бытия человека слова всегда найдутся, а для передачи глубинных проявлений человеческого духа слова ещё не созданы. Вот почему для передачи «божественной тайны любви» Мережковский необходимых слов не находит. Об этом своём разладе с миром слов жалуется богу Сергей Аверинцев, видный религиозный поэт.
Боже, слова отбегают
от утлого жилища человека
к чувству нашему плотскому
неразгаданно безучастны;
отбившись от руки, блуждают.
Как псы одичалые воют:
лучше им к Тебе возвратиться,
к Твоей приникнуть святыне.
Отче, как в немощи детской,
у самого истока глагола,
да будут слова наши тяжки,
до краев безмолвием исполнясь
Слово утратило свою глубину, стало легковесным, потеряло связь с тем, кто его первым сказал. Но как сказал! По мысли поэта – в молчании.
Мы молимся Тебе, Слово,
от начала бывшее у Бога,
выговаривающее без речи
молчания Его глубины…
Эта позиция, полагаю, явно была бы близка и Ивану Бунину. О чём свидетельствует его обещание, данное прародителю слова.
Так, Господи! Ничтожным словом
Не оскверню души моей.
И более убедительную метаморфозу этот выбор словесного безмолвия приобретает у Валерия Брюсова. Его поэтический персонаж, полагая, что существует мистический Ангел молчания, обращается к нему с молитвой. В ней он просит наложить на его уста печать, когда «когда силой страдания сердце трепещет в груди», «когда шум ликования к небу возносят враги», «когда пламя желания быстро струится в крови», «когда льнёт обаяние вечно любимой земли» и «когда брезжит сияние долгожеланной зари».
Во всех этих обстоятельствах персонаж молитвенно просит:
«Ангел благого молчания,
Смолкнуть устам повели…»
К этой сакральной немоте в минуты душевных озарений или потрясений призывает Аделаида Герцыг, поэтесса серебряного века русской поэзии.
Умей затихнуть, когда снегами
Вдруг заметётся твоя стезя.
И в белой тайне, как за стенами -
Заря ли, ночь ли - узнать нельзя.
Когда невнятно, о чём веленье,
Гроза иль милость к тебе идёт.
И только слышно в тиши мгновений
Неотвратимо судьба растёт.
Не отзывайся на гул вселенной.
Родится воля из тьмы слепой.
Замкнись душою в тиши священной
И, если можешь, молись и пой.
Органически близко к этому поэтическому призыву Герцыг самоувещевание Осипа Мандельштама из его стихотворения «Silentium».
Да обретут мои уста
Первоначальную немоту,
Как кристаллическую ноту,
Что от рождения чиста!
Вот почему, чтобы поэту не быть лжецом или быть не правильно понятым – ему лучше, видимо, последовать совету Тютчева: «молчи», призыву Герцыг или увещеванию Мандельштама: «Да обретут мои уста первоначальную немоту». А если всё же желание глаголить переселит, то, как Будде, надо будет согласиться на неполное себя понимание, полагая, что в таком случае в душе читателя или слушателя зажжётся лампада Истины, праведного чувства и личного сподвижничества на путях отстаивания справедливости и добра. Именно это желание быть как можно лучше быть понятым способствует тому, что поэты придают большое значение работе со словом, поиску нужного слова. У Маяковского, в его «Разговоре с фининспектором о поэзии», мы находим строки, которые в полной мере иллюстрируют эту ситуацию.
Изводишь
единого слова ради
тысячи тонн
словесной руды.
Но как
испепеляюще
слов этих жжение
рядом
с тлением
слова-сырца.
Поиск испепеляющих слов и отсев «слова-сырца» – вот альфа и омега работы поэтов над текстом своих произведений.
Поэтому мир слова, его природа и своеобразие – издавна находятся в поле внимания российских поэтов. Всё это и то, что им видится в слове, в чём особенность их отношений к слову, какие у них личные предпочтения в выборе слова? - ответы на эти и другие вопросы, имеющие отношения к слову, и есть предмет настоящего рассмотрения. Наиболее подходящими для начала рассмотрения поставленных задач, на мой взгляд, являются следующие строки, написанные Робертом Рождественским.
Я знаю, как трудно рождается
слово.
Когда оно истинно.
И безусловно.
Прозрачно.
Пока что ни в чём не повинно...
А ты,
надрываясь, грызёшь пуповину
и мечешься:
- Люди!
Вы слово
искали.
Берите!
Тема творческих мук в поисках «истинного и прозрачного слова», которое должно быть откровением не только для поэта, но и, а это самое главное, для читателя – это основной дискурс в данной проблематике. Конечно, это многоаспектный дискурс. Прежде всего, стоит остановиться на таком аспекте: где поэты осуществляют свой поиск нужных им слов? Или вопрос можно переформулировать следующим образом: кто или что поставляет им потребные слова? Вот как отвечает на эти вопрошания Глеб Горбовский.
Это слово моё не из книжек,
это слово моё не из букв,
не имеет оно ни окраски,
никаких означающих звуков.
Это новое слово - из пляски,
из движений морского прибоя,
из вибраций пишущей палки,
из конвульсий разлуки с тобою.
Михаил Анчаров расширяет ландшафт поисков слова.
Я искал в небесах,
И средь дыма пожарищ,
На зелёных полянах,
И в мёртвой золе.
Георгий Адамович и во сне увеличивает число адресатов-поставщиков слов.
Всю ночь слова перебираю,
Найти ни слова не могу,
В изнеможеньи засыпаю
И вижу реку всю в снегу,
Весь город наш, навек единый,
Край неба бледно - райски - синий,
И на деревьях райский иней…
Казалось бы, ответ на поставленный вопрос ясен: поэту, чтобы обрести необходимое слово, нужно всмотреться, вчувствоваться в окружающий его мир природы и людей. Однако Лариса Миллер делает неожиданное признание.
А мне нужны слова, которых нет в природе.
Ни рядом - на земле, ни там - на небосводе,
Ни на небе седьмом, ни где-то выше, выше,
И хочется сказать: “Пожалуйста, потише”.
А вдруг случится так, что слово народится,
Короткое, как вдох, пугливое, как птица.
Не вне себя, по её мысли, а в себе, в своей душе, в своём духовном опыте можно обрести искомое слово. И процесс такого рождения слова труден и сложен. О чём свидетельствуют и Зинаида Гиппиус:
Слова, рождённые страданьем,
Душе нужны, душе нужны,
и Елена Акселерод:
Слово толкнулось и замерло,
Будто под сердцем дитя.
Я его переупрямила,
Жизнь подарила шутя.
Знала ли я, каково оно
Будет, явившись на свет?
Туго спелёнато, сковано,
Чувства угасшего след.
И убедительным заключительном аккордом к теме поэтического самоавторства слова звучат строки Инны Лисянской.
Наконец-то я проникла в слово,
В суть его - и в плоть его и в дух,
Наконец-то я уже готова
Это слово выговорить вслух.
А наиболее развёрнутую картину поэтова мучительства в обретении желаемого слова мы находим у Владимира Солоухина. Позволю для вещей убедительности в этом случае обширное цитирование.
Сегодня утром я заканчивал стихотворение
И долго мучился над словом, которое не хотело приходить.
Я брал слова и пробовал их:
На вес,
На вкус,
На запах,
На цвет,
На прочность,
На оттенки вкуса, цвета и запаха
(Почти неуловимые оттенки, но в том-то и состоит
Вся прелесть и вся соль
Необыкновенного нашего ремесла),
На остроту,
Как лезвие ножа или топора,
Я пробовал слова на пальце.
И что же?
Сегодня мне не годилось ни одно из слов.
Все в мире для меня исчезло: все цели, все задачи,
Стремления, интересы, радости, заботы, планы, люди,
Осталась одна задача, одно-единственное дело:
Найти слово и поставить его на место,
Ибо без него стихотворение не хотело жить.
Мало того, мне стало казаться, что и всем другим
Живущим на свете людям - до зарезу нужно это слово,
Что им не хватает именно
Только его,
Хоть они, возможно, и не догадываются об этом.
А иначе, какой же смысл
В ужасных поисках слова,
В так называемых муках творчества
И во всём поэтическом ремесле?
Если и искать тех, кто сможет поведать обо всём качественном многообразии слова, то именно поэты с их многотрудными отношениями с ним, только они могут с этим посылом справиться. Вот незначительная мозаика таких характеристик слова, представленная некоторыми мастерами поэтической речи. Так Дмитрий Кленовский, «последний красносёл», как величала его Нина Берберова, сокрушается по поводу эфермерности слов.
Дряхлеют вечные слова.
И страшно пользоваться ими.
Они порой едва-едва
Живут под пальцами моими.
Напишешь и глядишь: уже
Они тускнеют на странице.
О, сердце, будь настороже.
Подумай, стоит ли трудиться?
В свою очередь Даниил Андреев восторгается ёмкостью слова, его способностью сфокусировать в себе многогранность отражаемого в нём, как в капле росы, мира.
Из шумных, шустрых, пёстрых слов
Мне дух щемит и жжёт, как зов,
Одно: бродяга.
В нем - тракты, станции, полынь,
В нем ветер, летняя теплынь,
Костры да фляга;
Следы зверей, следы людей,
Тугие полосы дождей
Над дальним бором,
Заря на сене, ночь в стогу,
Посвистыванье на лугу
С пернатым хором.
А для Терентия Травника важна действенность слова. И в этом оно с успехом может бороться с тем, что может убить или сжечь дотла.
Забудь же о пулях и спичках,
Но к слову подходы найди.
От всех неудач в нём отмычка,
От всех передряг на пути.
И в первую очередь среди таких воздействующих на человека слов, безусловно, находятся те, что несут на себе печать искренности и самоотверженности
В их многоликости Вера Павлова пытается разобраться в сложной дихотомии – точные и приблизительные слова, давая характеристику каждой стороне.
Точное слово всегда - приговор,
даже если оно о любви.
Блестит, как нож, хрустит, как затвор,
воздух вспарывает до крови,
правду-матку - как пьяный хирург
(бабушкин аборт в сорок втором…).
Приблизительное слово - близкий друг.
Ну, давай, за тебя, чтобы у тебя всё было хорошо.
Любопытно, почему она отдаёт предпочтение приблизительному слову, слову, что-то не досказывающее, что-то утаивавшее. Уж не потому ли, что такое слово приглашает читателя к сотворчеству, к домыслию и к дочувствованию. Не такими ли словами «грешит» Борис Пастернак создавая такую зарисовку.
Перенестись туда, где ливень
Еще шумней чернил и слез.
Где, как обугленные груши,
С деревьев тысячи грачей
Сорвутся в лужи и обрушат
Сухую грусть на дно очей.
Под ней проталины чернеют,
И ветер криками изрыт…
Какой простор для интерпретаций предоставил поэт своему читателю, который попытается уразуметь: как ливень может быть громче «чернил и слёз», что за грусть уронят эти прилетевшие саврасовские грачи, и на дно каких очей упадёт почему-то сухая грусть, и как могут под этой грустью чернеть проталины, и как воможно изрыть воздух, тем более ветром?
Не такие ли, неточные, приблизительные, слова имел ввиду Пастернак, когда призывал «ронять слова».
Давай ронять слова,
Как сад - янтарь и цедру,
Рассеянно и щедро,
Едва, едва, едва.
Не надо толковать,
Зачем так церемонно
Мареной и лимоном
Обрызнута листва.
Кто иглы заслезил
И хлынул через жерди
На ноты, к этажерке
Сквозь шлюзы жалюзи.
Кто коврик за дверьми
Рябиной иссурьмил,
Рядном сквозных, красивых,
Трепещущих курсивов.
В этом отрывке явно прослеживается его поэтическое кредо в части отношений к слову. «Толкование», пояснение, идентификацию явлений природы надо оставить учёным, естествоиспытателям. А поэтова задача – естественными словами, такими как садовые «янтарь и цедра», передать мир красок, звуков, настроений и впечатлений, необыкновенную сладость бытия. А то, что предъявленная поэтическим метром установка трудна в исполнения, можно убедиться, ознакомившись со свидетельствами о тяжкой доле поэтов, находящихся в поисках слова. Одно из них Роберта Рождественского.
Вроде просто:
найти и расставить слова.
Жаль, что это все реже.
И все больней…
Вновь бумага лежит —
ни жива, ни мертва —
будто знает,
что ты прикоснешься к ней.
Но ведь где-то есть он,
в конце концов,
тот -
единственный,
необъяснимый тот -
гениальный порядок
привычных нот,
гениальный порядок
обычных слов.
Другое мы находим у Татьяны Бек.
А мне не пишется, не пишется,
Как ни стараться, как ни пыжиться,
Как пот со лба ни утирать...
Орехов нет в моем орешнике,
Весь день молчат мои скворешники,
Белым-бела моя тетрадь.
И я боюсь, и мне не верится,
Что больше слово не засветится,
Не разгорится на губах.
Видно, не знала Татьяна Бек достаточно простого совета Давида Самойлова.
И понял я, что в мире нет
Затёртых слов или явлений.
Их существо до самых недр
Взрывает потрясенный гений.
И ветер необыкновенней,
Когда он ветер, а не ветр.
Люблю обычные слова,
Как неизведанные страны.
Они понятны лишь сперва,
Потом значенья их туманны.
Их протирают, как стекло,
И в этом наше ремесло.
И думается, эти строки близки к известному ахматовскому откровению.
Когда б вы знали, из какого сора
Растут стихи, не ведая стыда,
Как жёлтый одуванчик у забора,
Как лопухи и лебеда.
Сердитый окрик, дёгтя запах свежий,
Таинственная плесень на стене…
И стих уже звучит, задорен, нежен,
На радость вам и мне.
Стихи русских поэтов являют удивительное многообразие коннотаций понятия слово. Вот далеко неполный перечень значений слова, с которыми поэты встретились в процессе поиска необходимого слова.
Пустое слово – Асадов;
дневное, ночное, ночное, гордое – Шефнер;
священное, забытое – Жемчужников;
нежное – Рубальская;
простое, смешное - Лебедев-Кумач;
старое – В. Рождественский, Галич;
дивное – Сухарев;
прекрасное, праздное, недолговечное – Тушнова;
неслагаемое , сладкое – Белый;
новое – Галич;
лживое, обычное – Чулков;
святое – Анчаров;
точное, приблизительное – Павлова;
грустное, горькое – Р. Рождественский;
затёртое, жалкое, обычное – Самойлов;
страшное, дремучее – Кушнер;
странное – Адамович;
важное – Востоков;
никчемное, мудрое – Долматовский;
доброе – Лисянский;
ясное – Дудин;
волшебное – Апухтин, Гиппиус;
женовидное – Вагинов;
незрелое – Морозов;
шумное, пёстрое, шустрое – Д. Андреев;
пустое – Петровых;
огненное – Надсон;
лишнее – Маршак;
высокое – Алигер;
ясное – В. Соловьёв;
тёплое – Маяковский.
Поэт Сергей Баруздин попытался в своём стихе воплотить всё многообразие качеств слова. И вот что у него получилось.
Слова бывают разные,
Слова бывают всякие,
Слова бывают ясные,
Твёрдые и мягкие.
Слова бывают смелые,
Упрямые, суровые…
Его в этом стремлении поддержал Вадим Шефнер, найдя ещё несколько атрибуций слова.
Много слов на земле. Есть дневные слова -
В них весеннего неба сквозит синева.
Есть ночные слова, о которых мы днём
Вспоминаем с улыбкой и сладким стыдом.
Есть слова - словно раны, слова - словно суд,-
С ними в плен не сдаются и в плен не берут.
Словом можно убить, словом можно спасти,
Словом можно полки за собой повести.
Словом можно продать, и предать, и купить,
Слово можно в разящий свинец перелить.
Однако, перебирая и пробуя «на цвет и на вкус» эти и другие значения слова, поэты не должны были забывать и про определённые обстоятельства, осложняющих их свободу выбора. Речь здесь идёт о всевозможных ограничениях, предъявляемых к мастерам поэтического слова. Эти табуирования на использование слова по идейным или этическим мотивам поэт испытывает на себе как со стороны государства, в деятельности его институтов, так и со стороны отдельных групп людей гражданского сообщества. Известное стихотворение Александра Галича только обозначило эту ситуацию в творчестве поэтов в крайней ситуации.
Промолчи - попадёшь в богачи!
Промолчи, промолчи, промолчи!
И не веря ни сердцу, ни разуму,
Для надежности спрятав глаза,
Сколько раз мы молчали по-разному,
Но не против, конечно, а за.
Молчание, конечно, исключительный случай само цензуры, когда слово уничтожается в зародыше.
Арсений Анненков – поэт и литературовед - в 2015 году написал достаточно примечательные строки: «Главное, что может быть в поэзии, – освобождение слова. Когда оно вырывается из тюрьмы букв, перелетает через ограду привычного смысла и начинает жить своей, ни от кого, в том числе от автора, не зависящей, яркой, удивительной жизнью». Правда автор приведённого высказывания иллюстрирует этот свой тезис сомнительным с точки зрения эстетического восприятия фрагментом из стихотворения Асара Эппеля, малоизвестного поэта. При этом Анненков полагает, что ракурс в цитируемых им строках «не столько стимулирует читательское воображение, сколько подчеркивает авторское отношение к изображаемому». Вот часть этого опуса.
Толчёным кирпичом надраен
Заштатный месяц плыл в ночи.
Звенел латунный таз окраин
От обывательской мочи.
Вот именно это «авторское отношение к изображаемому» вызывает определённое неприятие. Окраины городов это, как правило, спальные районы, где проживает разнокачественный люд, зарабатывающий на жизнь во многих отраслях городского производства, учреждений и офисов. И обозвать их всех обывателями – это явно наводить тень на плетень. А уж про низменный физиологизм звучащего латунного таза от потоков ночного мочеиспускания и говорить нечего. Или это попытка эпатажа, или проявление авторского дурновкусия. Но положительная составляющая в высказывании Анненского, конечно, существует. Речь идёт о том, что выбор слова зависит не только от его собственных качеств и достоинств, но и от личности самого поэта, от её нравственно-мировоззренческой позиции, от её эстетических воззрений и художественных предпочтений.
При этом важно заметить, что выбор слова это полдела. Другая половина проблемы, наверное, самая главная, состоит в том, как из них организовать поэтический текст. Именно об этом вопрошал Роберт Рождественский в своём обращении к А. Пахмутовой:
Вроде просто:
найти и расставить слова.
Жаль, что это всё реже.
И все больней…
Вновь бумага лежит -
ни жива, ни мертва < …>
Но ведь где-то есть он,
в конце концов,
тот -
единственный,
необъяснимый тот -
гениальный порядок
привычных нот,
гениальный порядок
обычных слов.
Примеров «гениального порядка обычных слов» в русской поэзии много. Вот фрагмент одного из них, созданного незабвенным Фёдором Тютчевым:
Она сидела на полу
И груду писем разбирала,
И как остывшую золу,
Брала их в руки и бросала.
Брала знакомые листы
И чудно так на них глядела,
Как души смотрят с высоты
На ими брошенное тело…
Простота и естественность этого элегического повествования подкупает и своей зрительностью, и психологизмом изображаемых чувств, и скупостью бытовых подробностей. Но есть и другой поэтический опыт. Он представляется стихотворением Михаила Айзенберга.
Вот булка на столе стоит.
Она лежит и еле дышит.
Она ни слова мне не скажет.
Она вздохнет и промолчит.
А прежде, помню, я груди её касался,
Тогда ещё упругой, мягкой и сердечной.
Она мне улыбалась, словно вечно,
А вот теперь все хмурится, черствея.
Казалось бы, и зрительность изображаемого очевидна, и ограниченность бытовых деталей на месте. Но о каких душевных переживаниях ведёт диалог автор с читателем? Утрата поэтическим персонажем свежести выпечки вряд ли сравнима с грустью женщины над письмами, свидетельствующих о знаковых обстоятельствах в её прошлой жизни.
Прибегну ещё к одному сравнению в этом плане. Наблюдая картины зимнего покоя, его тишины и красивости, поэты создавали свои виденья этого природного чуда, добиваясь художественной выразительности путём подбора единственного порядка слов. Вот Афанасий Фет с его зимней панорамой.
Скрип шагов вдоль улиц белых,
Огоньки вдали;
На стенах оледенелых
Блещут хрустали.
От ресниц нависнул в очи
Серебристый пух,
Тишина холодной ночи
Занимает дух. <…>
Можно сказать, что Фет использует кинематографический приём для создания зрительного ряда: от общего плана к среднему и ближнему, создавая пространственность изображения. Геннадий Айги тоже пытается передать свои зимние восприятия, создавая свой мир снежного безмолвия.
Тишина снега
без начала
как времени
ниоткуда они пребывают
без происхождения мирные
вольные не иметь и отдельное что-то и общее
не проявляя места и подобия
быть знаемыми иль возможными
о просто они и они пребывая
миром одним
тишиною
И что мы имеем? Ничего, абсолютно ничего, для зрительного восприятия. Зимнего пейзажа не явлено. Есть только некая умозрительность в попытке передать атмосферу тишайности падения летучих снежинок, форму которых, по замыслу поэта, приобрёл текст этого стиха. Хотя в художественном смысле текст как таковой отсутствует. И это находит своё пояснение у филолога А. Хузангай, который делает примечательный вывод на сей счёт: «Айги тот род поэта, который не стремится создать отдельный текст (стихотворение)», но создаёт «семантическое пространство с более или менее очерченными границами». Тут важно обратить внимание на следующее обстоятельство. Поэзия как вид художественного творчества в исторической перспективе имеет следующий дискурс: от элитарности к максимально широкой народности. Скажем, и Тютчев, и Фет являют собой яркими образцами подобной итоговости этого движения поэзии. Что касается поэтики Айги, то это явление обратного порядка - от массового восприятия к элитарности, к ограниченному кругу поклонников и ценителей этого вида литературы. Важно здесь также заметить, что подобное явление ещё раз свидетельствует о высокой степени свободы поэта в выборе слова, их так называемой «расстановке» в авторском тексте. Не меньшее своеволие в этом можно наблюдать и в написании отдельных словосочетаний и предложений. Достаточно вспомнить лермонтовское «пустое сердце», которое вопреки физиологии продолжает биться «ровно», и Маяковского «облако в штанах, и «серебряный ручей» Есенина, и «умильную прелесть» Тютчева, и бунинский «немой покой». А метафоричность поэтического языка Бориса Пастернака является лучшим свидетельством безграничной власти поэта над словом. Стоит только для этого взглянуть на весьма малый свод его неожиданных метафор.
*Рояль дрожащий пену с губ оближет,
*Рыдающей строфы сырую горечь пью.
*Мы были музыкою мысли.
*Резвись и тай - земля как пончик в пудре,
*Дождь дороги заболотил.
Ветер режет их стекло.
*Развалившись, как звери в берлоге,
Облака в беспорядке лежат.
*Крутясь в смерче копыт и наголенников,
Как масло били лошади пространство.
Но некоторым поэтам и такой свободы показалось мало. И они пошли дальше, к поиску нужного слова или слововыражения добавили своё творчество в создании новых слов. И весьма преуспели в этом. Достаточно напомнить такие новины Владимира Маковского: голоштанный, дрыгоножество, серцелюдый, испавлиниться, молоткастый, серпастый, задолицая, быкомордая, человечий. Да и у других русских поэтов можно найти множество таких примеров. Вот краткий перечень подобного рода обретений:
• у Тредиаковского – медоточивый. Громогласный, денно-нощно;
• у Востокова – женское имя Светлана;
• у Хлебникова – крылышкуя, облакини, лебедево, измождённый, лётчик;
• у Северянина – бездарь, самолёт;
• у Есенина - лунность, вылюбить;
• у Ахматовой – багрово-алый, червонно-дымная, жгуче-голубое, многозвонный.
Модернистский раж подтолкнул ряд поэтов к созданию своеобразных поэтических текстов, в которых авторский произвол над словом не имеет границ, что, конечно, сказалось на содержательной и смысловой сторонах их произведений. Речь идёт о таких образцах подобного поэтического творчества.
Крылышкуя золотописьмом
Тончайших жил,
Кузнечик в кузов пуза уложил
Прибрежных много трав и вер.
-Пинь, пинь, пинь! – тарарахнул зинзивер.
О, лебедиво! О,озари! (В. Хлебников)
Сиинь соон сиий селле соонг се
Сиинг сеельф сиик сигналь сеель синь (А. Туфанов)
уклюнул стекло
кулындло стекло
ло ук
укло
укл ю
весло (В. Эрль)
И соразмерен и не зряч себе
(иначе бы его не уберечь)
сбормотанный из крови запах трав;
ни - о какой божественной борьбе
мне пляшут полмгновения в ноздрях, -
нет, полузнаю на исходе сил
и сам ввиваюсь в чечевичный ил,
слеп для, но слепок с новых изумлений;
я тоже пуст витками поколений. (Н. Скандиака)
Попробуйте вслед за последним автором почувствовать такое – «мне пляшут полмгновения в ноздрях» или «я тоже пуст витками поколений», чтобы понять всю заумь такого стихотворства, стихотворства, которому нет дела до языкового богатства русской лексики, дань которому отдали многие видные поэты русской словесности. В заключение эссе привожу несколько их текстов, адресованных слову.
Валерий Брюсов
Слово
(Стихи с созвучиями)
Слово - событий скрижаль, скиптр серебряный созданной славы,
Случая спутник слепой, строгий свидетель сует,
Светлого солнца союзник, святая свирель серафимов,
Сфер созерцающий сфинкс, - стены судьбы стережёт!
Слёзы связуя со страстью, счастье сплетая со скорбью,
Сладостью свадебных снов, сказкой сверкая сердцам, —
Слово - суровая сила, старое семя сомнений!
Слыша со стонами смех, сверстник седой Сатаны,
Смуты строитель, снабдивший сражения скрежетом, Слово
Стали, секиры, стрелы, сумрачной смерти страшней!
Арсений Тарковский
Слово
Слово только оболочка,
Плёнка, звук пустой, но в нём
Бьётся розовая точка,
Странным светится огнём,
Бьётся жилка, вьётся живчик,
А тебе и дела нет,
Что в сорочке твой счастливчик
Появляется на свет.
Власть от века есть у слова,
И уж если ты поэт
И когда пути другого
У тебя на свете нет,
Не описывай заране
Ни сражений, ни любви,
Опасайся предсказаний,
Смерти лучше не зови!
Слово только оболочка,
Плёнка жребиев людских,
На тебя любая строчка
Точит нож в стихах твоих.
Андрей Белый
Мои слова
Мои слова - жемчужный водомёт,
средь лунных снов, бесцельный,
но вспенённый, —
капризной птицы лёт,
туманом занесённый.
И всё же, несмотря на всю многоликость слова, поэты вслед за Владимиром Маяковским не перестанут повторять его неоднозначную сентенцию:
Как бедна у мира слОва мастерская! Подходящее откуда взять?