Голубая полоска. Несбывшаяся мечта

 
Несбывшаяся мечта

1.

В молотовскую школу мы прибыли ночью.
Нас разместили в каком-то ангаре, где уже отдыхали две довольно большие группы людей. Стараясь не поднимать шума, мы, не раздеваясь, повалились на разостланные вдоль стен соломенные матрацы, и вскоре, гулкая тишина пустого помещения огласилась характерными звуками большой массы спящих людей.
Сквозь стены этого огромного здания доносился не прекращавшейся ни на минуту шум работающего двигателя, и я долго не мог заснуть, надеясь, что он когда-нибудь затихнет. Однако шум не прекращался и я, сморенный усталостью и массой впечатлений за эти несколько дней, заснул, но, но не надолго, так как этот "вечный двигатель", как я его окрестил, взревел вдруг еще сильнее, и у меня пропала всякая охота спать.
С разных сторон ангара донеслись хрипловатые голоса ребят, перекликавшихся по поводу такого шумного соседства; затарахтел еще какой-то движок с противоположной стороны; раздался окрик часового: "стой, кто идет?"; загрохотала металлическая дверь на тугих ржавых петлях, и в ангар хлынула волна свежего, но холодного воздуха.
- Подъем! - раздался резки! голос старшины. - Подъем! Приготовиться к построению!

Начинался новый день, а с ним - новая, не изведанная еще жизнь.
Будущие курсанты, не мешкая, быстро приведя, себя в порядок., и старшина повел нас на завтрак.

Справа, за широким полем, всходило солнце. Нам сегодня предстояло пройти две комиссии: медицинскую и мандатную. Ребята внимательно слушали старшину, объяснявшего порядок действий, и каждый думал одну думу: "как-то я пройду эти комиссии?"

Однако получилось все в лучшем виде: медицинская комиссия не отсеяла ни одного из прибывших, да и мандатную комиссию, которая заседала в одной из комнат пустующей курсантской казармы, проходили все "без сучка, без задоринки", как сказал Яшка Яшин, стоявший у двери этой комнаты и комментировавший все, что удавалось ему услышать через неплотно прикрытую дверь.
Вскоре, построив нас в колонну по три, повели "превращать в курсантов", как сказал старшина. Где-то на окраине городка, за двух и трехэтажными зданиями казарм, штаба, курсантской столовой и жилых домов комначсостава, прижавшись к молодому сосновому лесу, стояли низенькие строения барачного типа, в одном из которых, как выяснялось, была гарнизонная баня.
Старшина объяснил нам порядок банной процедуры, разделил команду на насколько групп и, распустив строй, велел ожидать. Через десяток минут он вызвал первую группу, и "превращение" началось: в левую дверь входила пестрая, разномастная толпа гражданских парней с тощими котомками или сумками; в первой же комнате оставлялись котомки и вся одежда; во второй комнате - буйные шевелюры; дальше шла помывка, а пройдя последнюю комнату и облачившись в новенькое военное обмундирование, из правой двери выходили на улицу совершенно неузнаваемые и до жути похожие друг на друга молодые ребята, в которых узнать прежних товарищей по аэроклубу было весьма затруднительно, и всем нам потребовалось некоторое время, чтобы безошибочно узнавать: кто есть кто.
После плотного обеда в курсантской столовой, нас отвели в казарму, где объявили приказ о зачислении в звенья и эскадрильи, познакомили с нашими командирами и инструкторами, и весь остаток дня мы приводили в порядок свое новое жилье: занимали указанные старшиной места в спальнях; застилали по единому образцу постели; заполняли необходимыми и строго определенными вещами прикроватные тумбочки; протирали везде и всюду пыль и мыли полы.
Мне досталась койка верхнего яруса. Заправлять на ней постель при моем малом росте - было сущее наказание, и прошло немало дней, прежде чем я научился делать это более или менее сносно.
А старшиной в нашу эскадрилью был назначен старый кадровый служака из пехоты, со смешной фамилией - Муковоз, который армейскую службу обожал, и знал толк в каждом действии солдата. Он лично показывал все, что предстояло нам делать в армейских условиях, а затем строго требовал неукоснительного исполнения.
- Чем сильна воинская часть? - спрашивал он, ни к кому конкретно не обращаясь,- строгим воинским порядком, отвечал он сам на свой вопрос. - У солдата каждая вещь должна на своем месте быть, тогда он с закрытыми глазами её найдёт и применит правильно.
- Так мы же не солдаты. Мы - курсанты, - возражали ему некоторые любители поговорить,
- В старой армии любой генерал за честь считал назвать себя солдатом.
- Так то в старой армии.
- А наши красные командиры, которые, конечно, поумней, тоже солдатами себя считают, и ничего, не худеют от этого. А вот слава о них - по всей армии идет.

Под стать ему был я командир взвода лейтенант Рябов: сухой, как таранка, но удивительно ладно скроенный, стройный и даже красивый, в недавнем выпускник Свердловского пехотного училища, который занимался с нами огневой и строевой подготовкой. Он обучал нас не только стрельбе, но и приемам рукопашного боя, строевой выправке и воинской этике слаженности действий в составе взвода и знанию ycтавов Красной армии.
- Да зачем вам эта пехотная наука?- говорили ему курсанты, - мы же летчики!
- Вот когда вы станете летчиками, тогда и будете только полетами заниматься. А пока вы проходите курс молодого бойца. Да и не только поэтому. Эта наука нужна всем, кто военную форму решил носить постоянно. Без нее - ни шагу. Вот станете вы командирами, полками, дивизиями будете командовать. И если кто-то отметит у вас хорошую строевую выправку ели меткий выстрел в тире - вы кого вспомните? Лейтенанта Рябова.
И мы никогда не возражали ему, а напротив, как-то исподволь, старались подражать ему и хоть чем-то быть похожими на него: уж очень все красиво у него получалось!


2.

Последний месяц осени 1940 года выдался на диво красивым, теплым и, в общем-то, радостным для нашей эскадрильи.
Ещё в августе все мы успешно прошли курс молодого бойца, приняли присягу, изучили мало-мальски новые для нас самолет Р-5, изрядно поработали на нем под командованием техника звена, добросовестно "устраняя зазор между плоскостью и тряпкой", и вот сегодня, в необычно приподнятом настроении, идем на полеты.
По нашим временам, да при теперешнем сознании, многих бы, вероятно, удивило, и даже рассмешило, то наше состояние необычности происходящего, в котором мы находились, шагая по летному полю на старт.
В общем-то все было так, как и в аэроклубе: широкое, почти и круглое поле аэродрома, отороченное с трех сторон невысоким лесом; белое пятно посадочного "Т" со стоящим возле него стартером с двумя флажками в руках; оборудованный скамейками, стартовкой, бачками с питьевой водой "пятачок" и несколько группок курсантов со своими техниками и мотористами.
Все было так ... и не так. Не было той, домашней, пестроты в одежде людей на старте, а не стрекотали легонькие У-2 по кругу, терявшие свой "голос" при заходе на посадку.
Здесь все курсанты были одинаково одеты в темно-серые комбинезоны и главное, - самолеты были не те. Остроносые полуторапланы Р-5 грозно ревели своими мощными моторами, сотрясая не только воздух, но и аэродромную твердь вместе с нашими потрохами.
Но главное, что заставляло нас всех, вчерашних мальчишек, с благоговением смотреть на эти самолеты, - это, пожалуй, то, что они олицетворяла всем своим видом недавнюю героическую эпопею челюскинцев.
Всякий раз, когда самолет останавливался у "пятачка" для смены курсанта, я, как, впрочем, и многие, представлял себе сидящего в кабине Водопьянова, Каманина, Ляпидевского или любого из первых Героев Советского Союза. А когда приходила очередь самому- садиться в кабину ж выполнять полет по кругу или в зону - я старался делать все так, словно сдавал экзамен этим прославленным летчикам.
- Бугор! Ты сегодня кем был? - спросил меня как-то Яшка, когда отлетав свое, мы шли с ним со старта в городок»
- Как это - "кем"? - недоуменно переспросил я.
- Ну, вот, когда ты летел, кем ты себя представляя?
- Никем. А что?
- А я - Водопьяновым.

И Яншин принялся рассказывать, как и с чем ассоциируются его представления о самолете Р-5, об инструкторах, одетых в кожаные регланы и с планшетами, висящими на тонких ремешках у самих колен.
Надо сказать, что форма военных летчиков нас покорила еще до поступления в аэроклуб. Но то была влюбленность издалека, все равно, что чай пить с сахаром вприглядку. А здесь мы видели эту форму в упор, ежедневно, и даже могли потрогать ее руками. И каждый в мечтах своих давно уже представлял себя боевым летчиком в строевой части с темно-вишневыми "кубарями" в голубых петлицах и золотистой "курицей" на рукаве гимнастерки. Может поэтому, а может и по другой причине, но учились мы почти все довольно успешно.
И вот сегодня, накануне праздника Октября, в нашей эскадрилье двойной праздник: с утра отлетали зачетные упражнения, а после обеда ходили на примерку нового командирского обмундирования. Вряд ли можно найти достаточно сильные и точные слова, чтобы передать ими тот восторг, который охватил нас при виде того богатства, которое мы увидели на вещевом складе.
Подобрав по своему росту костюмы, сняв с них все до единой пылиночки, мы аккуратно повесили их на плечики и, прикрепив бирки со своими фамилиями, водрузили на длинные во весь склад, вешала.

-"Кубари" не прикреплять! - кричал нам кладовщик. - Положите их в карман. Привинчивать их будете посля приказу.
-  А может у меня терпежу нету,- зубоскалил Яншин, - может я из-за этого ночь теперь спать не буду.
-  А может тебе "младшего" присвоють, а ты сейчас от жадности два "кубаря" присобачишь. Потом что? С дырками ходить будешь?- в тон ему отвечал кладовщик.
-  Каждая дырка в авиации - для облегчения, как учил нас инженер Фомин.
- Во, во. Всем и видно будет, что ты - лейтенант с облегчением. Вот так, с шутками, с прибаутками, облегчая тем самым выход себе из напряжения восторга, мы и закончили тот самый радостный день.
После праздника многие бегали на склад, чтобы еще раз полюбоваться своим офицерским обмундированием, и все с нетерпением ждали приказ об окончании школы и назначении в строевую часть.

Однако, время шло, а приказа все не было.

В последний погожий день ноября, буквально за день до того, как окончательно легла зима, нас везли на запасной аэродром для тренировочных полетов. Ярко светило осеннее, уже не греющее, солнце; пощипывал лицо легкий морозец; потягивал вдоль аэродрома колючий сиверко, и мы, стараясь согреться, то и дело затевали какие-нибудь игры.
Внезапно над стартом, на небольшой высоте, сверкнув серебристым фюзеляжем, промчался неизвестно откуда взявшийся двухмоторный самолет, а спустя три секунды по ушам ударил мощный, рокот его двигателей. Мы все замерли от восторга, и только дружное "Эх ты! Вот это да!" стало оценкой этого чуда.
Сделав круг, самолет еще раз ослепительно сверкнул серебром на четвертом развороте и сел далеко от старта, на самом краю летного поля, завораживая нас изящностью форм и совершенством линий.
На наши вопроси о том, что за гость к нам прилетел, все инструкторы почему-то отделывались шутками, пожимали плечами или недоуменно разводили руками.
Такая "игра" нам скоро надоела, и мы, почувствовав к себе плохо скрытое недоверие и откровенно демонстрируя оскорбленное самолюбие просто перестали задавать вопросы и даже не смотрела в сторону серебристого пришельца.
Полеты наши вскоре были закрыты и, как оказалось, насовсем. Наступившая уральская зима плотно укутала глубокими снегами и наш городок, и стоянки стареньких темно-зеленых Р-пятых, и отдельно стоящий, зачехленный, отдельно охраняемый, "совершенно секретный" самолет СБ, который мы вместе с инструкторами принялись вскоре досконально изучать.
А по городку поползли слухи. Говорили, что новый нарком обороны Тимошенко запретил присваивать курсантам офицерские звания и нас, по примеру Германии, будут выпускать сержантами.
Говорили, что присвоение званий задерживается по той причине, что Р-5 списан с вооружения и нам, пока переучиваемся на СБ, званий присваивать не будут. Говорили и о расформировании нашей школы, и о демобилизации нас за ненадобностью.
Слухи, вначале не слышные, передаваемые доверительным шепотом от курсанта к курсанту, постепенно становились достоянием отдельных групп, а к началу декабря 1940 года стали предметом открытых разговоров в казармах и в учебных классах.
Постоянный состав школы, как выяснилось вскоре, так же ничей не знал о предстоящих переменах в нашей жизни; в их среде ходили те же слухи, но они их всерьез не принимали, так как решили, что это их, в любом варианте, не коснётся.
Внезапно по казармам пронесся, очередной слух: начальника школы вызвали в Москву.
Назавтра же этот слух подтвердился. Жизнь в школе на некоторое время замерла, словно затем, чтобы через пару дней взорваться бунтарским криком неповиновения: приехавший из Москвы начальник к школы привез приказ... о направлении эскадрильи выпускников в Новосибирск для переучивания на новую технику.
Останься мы еще хоть на день в школе - могла бы создаться непредсказуемая обстановка.
Но получилось все буднично просто: глубокой ночью, когда утомленные криками, спорами и бесшабашной беготнёй курсанты крепко спали, в казарме прозвучал сигнал тревоги.
А через несколько минут, посаженные на бортовые машины, под вой пурги, мы ехали через спящие город на железнодорожную станцию. Ехали молча. В каждом кипела злость.
И не столько на судьбу, так безжалостно растоптавшую наши радужные надежды и мечты о близком счастье, сколько от собственного бессилия что-либо изменить в происходящей несправедливости.