Я видел много проклятий, распутывал ещё больше, поэтому невозможно было не знать мне, что ты такое, а засыпать с этим знанием только горше,
потому что спать приходилось чаще всего с тобою.
Твои поцелуи - огнём на рану, иглой под кожу, и если пить тебя до рассвета - проснёшься пьяным от того, как касание каждое в пальцах танцует дрожью.
А утром ты вслух говоришь мне: "Беги, уходи, спасайся, так будет лучше", и мы понимаем оба, что это святая правда, но я по следам отчаяния почти зажимаю уши, потому что глаза твои умоляют громко и об обратном. Забавно выходит, что нежить в тебе разглядела брата, а я, как ни бьюсь, вижу копну твоих рыжих и непослушных, и они мне в руку ложатся, как прежде, смело и беззащитно.
От этой иронии, горькой на вкус, как пиво, что-то в груди неизменно съезжает с ритма. Тогда ты льнешь оперённой спиной к обнажённым рёбрам, и я занимаюсь тут же, как искрами по огниву.
Я всё думаю, что в итоге твоим призванием стало калечить, а не лечить, хотя разница видится мне сейчас на просвет смехотворно малой. Поэтому когда ты снимаешься с места без всяких на то причин,
а заполошное птичье сердце всё так же в груди стучит,
я понимаю, что иного ты мне выбора не оставил.
Охота всегда начинается, стоит тебе взлететь,
взвиться над крышами вихрем вороньей стаи.
Я собираю в ладонях колючую злую смерть,
Держу с полсекунды крепко -
и не пускаю.
***
Я видел столько проклятий, распутывал их так много, что неизбежно когда-то должен был заиграться.
Горизонты неумолимо сжимаются в тонкую нить дороги, на которой нам суждено (или проклято) повстречаться.
У моего проклятия алый глаз и горбатый профиль, и оно ночами слетает крылатым призраком с чердака.
Чтобы освободиться, хватило бы единственной капельки его крови, но эта цена для меня заоблачно высока.