Хладный ретрит
Юрий Радзиковицкий
Хладный ретрит
Перемены – это неизменность в меняющихся
обстоятельствах.
С. Батлер
Мы должны стать частью перемен, которые мы
хотим видеть в мире.
М. Ганди
- Папа, а как можно понять, что произошло чудо?
- Чудо?
- Да.
- Ты это о чём?
- Я думаю, что, может быть, этот снег- чудо.
- Это обыкновенный снег, Джудит.
- Оттуда ты знаешь?
Папа сказал:
- Так, я не собираюсь обсуждать это весь день. Ясно?
- Но откуда ты знаешь про разные вещи, что они -
не чудеса? - спросила я.
Я сказала:
- Мне кажется, люди не поверят в чудо, даже если
оно произойдёт у них прямо на глазах, даже если
им скажут, что это чудо. Они все будут думать, что
это самая обычная вещь.
Г. Макклин. «Самая прекрасная земля на свете»
Изменения. Они нам нужны. Мы не можем без них. Мы их ждём. Они расцвечивают наши будни. Они желанны и даже любимы. Казалось, вот вдруг лёг туман, и должно быть противно от его сырости и хлада. Но нет. Ведь начинаешь замечать, какие удивительные изменения он привнёс в привычный и, что греха таить, скучноватый повседневный окружающий мир. Эта ли сила с «горы сверхсобытий» или иная ипостась среди узнаваемых картин природы внезапно, но обязательно во время тумана, населяют их сказочными героями. То, как у Поликсены Соловьёвой:
Задымились тумана волокна
Над прохладой речной.
В их прорывы, как в тёмные окна,
Смотрит дед водяной.
Он скликает русалок для пляски.
Замелькал хоровод.
И через некоторое время –
Над полями, во мгле пропадая,
Медно рдеет луна.
То царевна идёт молодая…
(Туманы)
То, как у Андрея Белого, возникают пугающие видения:
Кто-то, огромный, в тумане бежит...
Тихо смеётся. Рукою манит.
Кто это там?
Сел за рекою. Седой бородой
нам закивал
и запахнулся в туман голубой.
(Поздно уж, милая, поздно…)
И в « неверный час, меж днём и темнотой, когда туман синеет над водой, в час грешных дум видений, тайн и дел» Михаилу Лермонтову в нависшей мгле видится не причудливые персонажи легенд и сказаний, а ужасный гений Европы, так и не нашедший успокоения:
<…>Чья тень, чей образ там,
На берегу, склонивши взор к волнам,
Стоит вблизи нагбенного креста?
Он не живой. Но также не мечта:
Сей острый взгляд с возвышенным челом
И две руки, сложённые крестом.
Пред ним лепечут волны и бегут,
И вновь приходят, и о скалы бьют;
Как лёгкие ветрилы, облака
Над морем носятся издалека.
И вот глядит неведомая тень
На тот восток, где новый брезжит день;
Там Франция! - там край её родной
И славы след, быть может, скрытый мглой
Все эти водяные, русалки, младая царевна, некто с седой бородой и даже лик Бонапарта – всё это действующие лица из театральных представлений, поставленных искусным режиссёром - туманом. Их можно смотреть отстранённо, не давая им властвовать над собой. И надо признать - это весьма любопытное зрелище.
Если отвлечься от изменений, неожиданно привносимых туманом в вялотекущую повседневность, и перенестись в обстоятельства знойного лета, с его затянувшимися испытаниями зноем, пылью, омертвляющей всё живое сухостью. То вновь встречаешься с томлениями по изменениям. Всё живое живёт надеждой на благостные перемены. Оно жаждет дождя. И небеса даруют его страждущим. В русской поэзии, конечно, мы можем увидеть и картины страданий в период летний засухи, когда возносятся молитвы о даровании дождя, подобные той, что создал Николай Карамзин:
небес.
Мать любезная, Природа!
От лазоревого свода
Дождь шумящий ниспошли
Оросить лице земли!
Всё томится, унывает;
Зелень в поле увядает;
Сохнет травка и цветок —
Нежный ландыш, василёк
Пылью серою покрыты,
Не питает их роса…
Дети матерью забыты!
Солнце жжёт, палит леса.
Птички в рощах замолчали;
Ищут только холодка.
Ручейки журчать престали;
Истощилася река.
Агнец пищи не находит:
Чёрен холм и чёрен дол.
Конь в степи печально бродит;
Тощ и слаб ревущий вол.
И картины изменения, что привносит в жизнь спасительный дождь. Вот как поэтический персонаж Владимира Солоухина органически вписывается в стихию дождя:
Пульсируя упруго,
То льющаяся в звонкое ведёрко,
То ветром относимая капель
Мне рушится на голову и плечи.
Капель, даёшь капель!
Она мне заливает
Глаза, и нос, и рот,
А гимнические проникновенные строки Осипа Мандельштама только усиливают наши представления о благости такого состояния погоды, как дождь.
Дождик ласковый, тихий и тонкий,
Осторожный, колючий, слепой,
Капли строгие скупы и звонки
И отточен их звук тишиной.
То - так счастливы счастием скромным,
Что упасть на стекло удалось;
То, как будто, подхвачена тёмным
Ветром, струя уносится вкось.
Тайный ропот, мольба о прощеньи;
Я люблю непонятный язык!
И сольются в одном ощущеньи
Вся жестокость, вся кротость, на миг.
В цепких лапах у царственной скуки
Сердце сжалось, как маленький мяч:
Полон музыки, музы и муки
Жизни тающей сладостный плач!
Небеса щедры не только на благостное изменение, связанное с дождём, но на ещё одну немало важную ипостась подобных изменений – на снег.
Тут позволю себе некоторое отступление. На днях я прочёл на одном сайте вот такую публикацию: «Первый день ретрита с моими девочками, которые прилетели ко мне из Италии, был воистину волшебным! Сначала девочки расслабились на массаже с поющими чашами...». Не знаю, как для вас, мои читатели, но для меня слово ретрит было неожиданным в таком употреблении. Я полагал ранее, что оно должно соответствовать уединённому времяпрепровождению, посвящённому каким-либо духовным упражнениям. Однако этот англоязычный термин, как оказалось, возможен и для обозначения коллективных практик. И возвращаясь к изменениям, я вдруг осознал, что снег и всё, что связано с ним, можно представить как благоприятные условия как для индивидуального, прежде всего, так и коллективного ретрита, способствующего духовному обновлению личности. А русская поэзия сполна проиллюстрировала этот неожиданный для меня посыл.
Изменения начинаются с разных прелюдий: с надежды, с ожидания, с нетерпения, с предвкушения, обращённых в некое будущее. Гул этого состояния когда-то хорошо уловил Виктор Цой:
Перемен! - требуют наши сердца.
Перемен! - требуют наши глаза.
В нашем смехе и в наших слезах,
И в пульсации вен:
"Перемен!
Мы ждем перемен!"
Эпиграфом к этой части эссе органично подходят известные строки Александра Пушкина.
В тот год осенняя погода
Стояла долго на дворе,
Зимы ждала, ждала природа.
Подробную картину такого ожидания мы находим у Давида Самойлов.
И начинает уставать вода.
И это означает близость снега.
Вода устала быть ручьями, быть дождём,
По корню подниматься, падать с неба.
Вода устала петь, устала течь,
Сиять, струиться и переливаться.
Ей хочется утратить речь, залечь
И там, где залегла, там оставаться.
Устала вода во всех своих ипостасях.
И более того, «она устала быть самой собой», она нуждается в ретрите: ей надобно избавиться от старых чувств и обрести новое состояние. И как вывод:
«Вот-вот повалит первый снег». Мечтается о снеге и одинокому древесному листу. Его стенания были услышаны Ириной Одоевцевой.
На дорожке мёртвый лист
Зашуршал в тоске певучей.
Хочется ему кружиться,
С первым снегом подружиться,
Снег так молод и пушист.
Для Сергея Городецкого упования на близость встречи со снегом это не только запросы отдельных субъектов природного мира: воды и листа, но это и масштабное движение: вся земля со всеми своими обитателями возжелала снеговой благости. И картина этого состояния полна драматичности, безысходности и отчаяния.
Огонь осенний сжёг леса,
И убран чахлый хлеб с полей.
Голодный ветер злей и злей
С земли кричит под небеса:
«Дай снега! Снега дай земле!»
Но неподвижна синева,
И бьётся ржавая трава
И день и ночь в холодной мгле.
И человек, как часть этого мира, тоже страдает. Надежда Лохвицкая (Тэффи) написала своё моление о снеге. В тексте этого моления мы не обнаружим слово снег. Оно вынесено только в заголовок: «Снег». Но всё содержание стихотворениеяубеждает, что встреча со снегом будет духоподъёмным ретритом. Судите сами.
О, как я жду тебя! Как долго, долго жду я!..
Затихло всё... Должно быть, близок ты...
Я ветер позвала. Дыханьем смерти дуя,
Он солнце погасил и, злясь и негодуя,
Прогнал докучных птиц и оборвал цветы.
О, дай мне грёз твоих бестрепетных и чистых!
Пусть будет сон мой сладок и глубок...
Над цепью туч тоскующих и мглистых
Небесных ландышей воздушных и пушистых
Ты разорви серебряный венок!
Эти взыскующие слова были написаны в 1921 году. И через почти сорок лет другая поэтесса, Новелла Матвеева, признается, что ждёт снега, ибо многое неладного накопилось в природе. Страдание и опустошённость – вот визитная карточка этой поры.
Долги дни короткие. Ветви в небе скрещены,
Чёрные и чёткие, точно в небе трещины.
Плач берёз потупленных… Пни дождём разварены,
Точно замков кукольных древние развалины.
Листья под заборами. На осинах вороны -
Осени блюстители, листьев заместители.
Ближний лес туманится, вкривь и вкось проветренный,
Дождь резиной тянется…
И снег видится ей чародеем-спасителем. Только он сможет вдохнуть новую жизнь в безрадостный мир.
Снег - и тот приветливей:
Налетит, завертится, пень прикроет горкою,
На лету задержится за рябину горькую,
Всё собой оденет он, всюду, всюду ляжет он,
Всё куда-то денет он, а куда — не скажет он.
Если вернуться к стихотворению Тэффи, то в нём нас могут привлечь две строки:
Небесных ландышей воздушных и пушистых
Ты разорви серебряный венок!
Весьма любопытный поэтический образ создала поэтесса: небесные ландыши. Что это такое? Некоторое раскрытие образа мы находим в заключительной строфе этого стихотворения:
Как белых бабочек летающая стая,
Коснёшься ты ресниц опущенных моих...
Закинув голову, отдам тебе уста я,
Чтоб, тая, мог ты умереть на них!
И сразу понимаешь, что речь идёт о вестниках первого снега, вестниках прихода снежной поры, об удивительном чуде природы – о снежинках.
Сетевой поэт Алексей Ратушный как-то предложил создать музей зимы. И даже дал описание его выставочных залов:
Уместится в зале том
И ледовый лабиринт,
Снежный винт, туманный винт,
Лунный снег, парящий снег,
Лёд озер, проливов, рек,
Колоннада "Зимний лес",
Колоннада "Снег Чудес".
Зал, где прорубь, зал, где лёд,
Где метель всегда метёт.
Залы саночек, коньков…
Могу продолжить описание этого музейного проекта.
В одном из залов этого музея обязательно должна быть витрина, в которой будет лежать изящно изданная книжица с тиснённой золотом снежинкой на синей кожаной обложке. Под ней надпись, выполненная вязью:
Собрание достославных мемориев о чуде небес - снежинке.
Книга находится в свободном доступе: можно взять в руки и, перелистывая, прочесть отдельные записи.
Вот одна из них:
Светло-пушистая,
Снежинка белая,
Какая чистая,
Какая смелая!
Дорогой бурною
Легко проносится,
Не в высь лазурную,
На землю просится.
Лазурь чудесную
Она покинула,
Себя в безвестную
Страну низринула.
В лучах блистающих
Скользит, умелая,
Средь хлопьев тающих
Сохранно-белая.
Под ветром веющим
Дрожит, взметается,
На нём, лелеющем,
Светло качается.
Его качелями
Она утешена,
С его метелями
Крутится бешено.
Но вот кончается
Дорога дальняя,
Земли касается,
Звезда кристальная.
Лежит пушистая,
Снежинка смелая.
Какая чистая,
Какая белая!
Так записал Константин Бальмонт своё воспоминание о встрече с той, «сохранно-белой», что покинула синеву небесной лазури ради пребывания на земле. В ней, в снежинке, бесстрашно ринувшейся в безвестность, им ценится, прежде всего, её чиста и смелость. Вероятно, тогда же он наблюдал занятную жанровую сценку, когда снежинки не приземлились на землю, а упали на руку ребёнка. О чём свидетельствует ещё одна запись в этом удивительном томе.
На детскую руку упали снежинки,
На малом мизинчике восемь их было число.
Различную форму являли пушинки,
И все так мерцали воздушно-светло.
Вот крестики встали, вот звёзды мелькнули,
Как мягок сквозистый их свет.
И какое-то нежное чувство овладевает вами, когда вместе с поэтом наблюдаете за ребёнком, рассматривающим неповторяющиеся пространственные формы этих пришелец с небес. Век детства и век снежинок - как он не долог.
Но детские пальчики чуть шевельнули, —
И больше их нет.
Иван Козлов в своём воспоминании попытался воспроизвести фантазию, которую навеяла ему наблюдаемая им снежинок кутерьма.
А снежинки кружатся —
Все им нипочем! —
В легких платьях с кружевцем,
С голеньким плечом.
Тоненькие ножки —
Мягкие сапожки,
Белый башмачок —
Звонкий каблучок.
Этот воздушный балет, подиумом для которого было всё обозримое пространство, своими снежными сильфидами зачаровывал и уносил прочь от земных забот, являя собой настоящий ретрит для уставшей души. И как тут не вспомнить пассаж из «Евгения Онегина» Пушкина:
<…>она,
Одной ногой касаясь пола,
Другою медленно кружит,
И вдруг прыжок, и вдруг летит,
Летит, как пух от уст Эола;
То стан совьёт, то разовьёт,
И быстрой ножкой ножку бьёт.
Другая страница из этой книги являет читателю странное обращение к снежинкам Валерия Брюсова. В нём он просит их пожалеть людей: ведь они не чета этим посланцам свыше: уж больно убоги и не свободны земляне. Для поэта снежинки - идеал вольности и свободного пения. Им подвластны любые желания, о чём только можно мечтать человеку на земле. Снежинки здесь выступают триггером к появлению у автора тягостных соображений о людской юдоли.
Вы, снежинки, вейте,
Нас лишь пожалейте!
Вас, снежинок, много, много,
И летите вы от бога.
Где нам с вольными бороться!
Вам привольно, вам поётся.
Захотите, — заметёте,
Город в цепи закуёте…
Подобный контраст можно наблюдать в записи, которую сделала Лариса Миллер. Жизнь белоснежных ангелов и «жизнь вся из слёз» - как им соединиться, как существовать вдвоём.
Снежинки, как ангелы, с неба летят.
Они почему-то на землю хотят.
А жизнь на земле вся из слёз и из света…
Своё видение такого симбиоза записала здесь с подачи Максима Горького Калерия, персонаж его пьесы «Дачники».
Медленно с холодной высоты
Падают красивые снежинки,
Маленькие, мёртвые цветы…
Кружатся снежинки над землёю,
Грязной, утомлённой и больной,
Нежно покрывая грязь земную
Ласковой и чистой пеленой…
Чёрные, задумчивые птицы…
Мёртвые деревья и кусты…
Белые безмолвные снежинки
Падают с холодной высоты…
Правда, на мой взгляд, строка «снежинки, маленькие, мёртвые цветы» совершенно безвкусна и, более того, противоречащая дальнейшей логике стихотворения. Ну не могут мёртвые цветы укрывать грязь земную ласковой пеленой. Мёртвые чувств не имут.
Приятно глазу и Саши Чёрного то, что сотворили с землей снежинки, эти, по мысли Эммы Мошковской, «сорок тысяч белых точек - сыновей и точек-дочек».
Снежинки-снежинки,
Седые пушинки
Летят и летят!
И дворик, и сад
Белее сметаны…
Осметаненная земля – это лихо!
И на последней странице, может быть, главное смысловое значение снежинок запечатлел всё же Юрий Левитанский:
<…> снежинок ночных кружение,
Заоконный свет —
Словно полное отрешение
От прошедших лет.
Для него и, видимо, как и для многих, наблюдение за снежинок бестолковой суетой, повторяюсь, - это востребованный ретрит для обездоленного сердца. За прямоугольником окна - снежинок бесконечный хоровод, а на душе - благость и отдохновение от тягостных повседневных забот. В полной гармонии с таким состоянием души звучат строки незабвенного Иосифа Бродского.
Вот оттого-то каждый звук
зимою ты так жадно ловишь.
Шуршанье ветра о стволы,
шуршанье крыш под облаками,
потом, как сгнившие полы,
скрипящий снег под башмаками,
а после скрип и стук лопат,
и тусклый дым, и гул рассвета…
Но даже тихий снегопад,
откуда он, не даст ответа.
«Откуда снежинки? Откуда это снегопад?» - вряд ли озаботится такими вопросами наше сознание, наблюдая это дивное явление. Это странное недоумение не посещает поэтов, наблюдавших его. Не посетило оно и Евгения Евтушенко, который в этом снегодвижении, в его чистоте и естественности увидел признаки затаённой невысказанной любви.
А снег идёт, а снег идёт,
И всё вокруг чего-то ждёт…
Под этот снег, под тихий снег,
Хочу сказать при всех:
«Мой самый главный человек,
Взгляни со мной на этот снег —
Он чист, как то, о чём молчу,
О чём сказать хочу».
У Бориса Пастернака это снеговерчение вызывает неожиданные аллюзии, в которых небо-небосвод выступает в сказочных амплуа.
Снег идёт, снег идёт,
Словно падают не хлопья,
А в заплатанном салопе
Сходит наземь небосвод.
Словно с видом чудака,
С верхней лестничной площадки,
Крадучись, играя в прятки,
Сходит небо с чердака.
Для Юнны Мориц снегопад не явлен на бытовом уровне. В нём она не видит ни заплатанного одеяния небес, ни странной личности, что спускается к нам с небосвода. В иных империях она понимает это природное явление, связующее небо и землю. Снегопад ей видится как послание с небес, куда ушли в некоем мистическом смысле души наших близких после их кончины.
А первый снег летит серебряно в записках —
Из Царства Божьего, где дух родных и близких
Так белоснежно держит с нами связь
Путём иносказания, где святы
Страдания, трагедии, утраты,
Бессмертьем чистых смыслов становясь!
А первый снег летит сияньем чистых смыслов —
Из Царства Божьего, небесно землю выстлав
Записками родных, что так близки!..
Эти записки бесчисленны. Большинство из них не найдут своих адресатов. Но одна из них всё же нашла Юнну Мориц. И душа её откликнулась и вниманием, и пониманием.
И я читаю первоснега почту,
И я питаю чистых смыслов почву,
И в этом смысле таю вглубь строки.
Видение в снегопаде явления связи Царства Божьего и земной юдоли - весьма неожиданный дискурс, обусловленный, видимо, религиозными аспектами сознания самого автора этой поэтической метафоры. Лирический персонаж Сильвы Капутикян на более обыденном уровне пытается зафиксировать быстротекущий и изменчивый поток своих мыслей, возникающих в момент этой благостной снежной феерии, но он убеждается в тщетности подобного усилия.
Снег падает, пушистый, невесомый.
О ком, о чём я вспомнила - не знаю,
Чей голос мне почудился знакомый,
Чей взгляд мелькнул
Сквозь снежных хлопьев стаю.
Ни говорить, ни думать нет охоты,
Да и не нужно, снег кружит, летает,
И мысли, словно хлопья в час полёта:
Едва захочешь их поймать - растают.
Однако у Юнны Мориц гораздо больше близких по восприятию этой снежной падающей с небес вакханалии с небес, чем у Сильвы Капутикян. У них, как и у Мориц, мысли не тают: они порождают аллюзии, сопоставления и фантазии. Смысловое поле этих и других рефлексий на проживание времени в обстоятельствах снегопада весьма разнокачественное. Вот у Дмитрия Цензора, поэта-символиста серебряного века русской поэзии, эти «хлопья снега, лёгкие, как пух», вызывают потребность в исповедальности, в человеческой участливости к его судьбе.
Целый день не перестанут падать
Хлопья снега, лёгкие, как пух.
Мне сегодня доброй ласки надо,
Перед кем-то жаловаться вслух.
Рассказать мне хочется, как много
Растерял я силы и огня,
Как длинна была моя дорога,
Как настигли сумерки меня.
Поэтического персонажа Сергея Наровчатова снежная фантазия вывела на московский Арбат.
А я иду моим седым Арбатом,
Твержу слова чужие невпопад…
По переулкам узким и горбатым
Опять старинный плещет снегопад.
Последний день января, канун февраля, снежный и хладный, возвращает персонажа к трагической и странной истории матери и дочери, Марины Цветаевой и её трехлетней Ирины, умершей в 1920 году именно в феврале в сиротском доме в Кунцево, что в Подмосковье. Туда она была помещена этой поэтессой, которая по причине, известной только ей и Богу, как она сама писала об этом в своём дневнике, не смогла приехать проститься с усопшей дочерью-малышкой. Именно так, на мой взгляд, можно истолковать первую строфу этого стихотворения Наровчатого..
Ах, как он плещет, снегопад старинный,
Как блещет снег в сиянье фонарей!
Звенит метель Ириной и Мариной
Забытых январей и февралей.
Снегопад, вызывающий реминисценцию событий давнопрошедшего трагического февраля и сподобивший поэта на чтение чужих поэтических строф, может быть, и Марины... Скажем такой, написанный в тональности обречённости и ожидания неизбежного омертвления.
Сыплет, сыплет, сыплет снег.
Над равниною бесплодной
Мириадами летят
Мотыльки зимы холодной.
Одноцветны, как тоска,
Холодны, как злая доля,
Засыпают все пути,
Всю красу лугов и поля.
Белый саван забытья,
Равнодушья, безучастья
Совладал с любым ростком
И с любой живою страстью.
Хотя, вполне возможно, что бредущий по Арбату поэт читал не только что приведённые строки вольного перевода Цветаевой лирических строк Ивана Франко, известного украинского поэта начала двадцатого века, а другие – радостные, более и бодрящие и восторженные. Скажем, речь может идти об одическом, выспреннем воспевании снегопада, как божественного чуда, написанном в конце XIX века, в 1897 году, Зинаидой Гиппиус.
Опять он падает, чудесно молчаливый,
Легко колеблется и опускается...
Как сердцу сладостен полёт его счастливый!
Несуществующий, он вновь рождается...
Всё тот же, вновь пришёл, неведомо откуда,
В нём холода соблазны, в нём забвенье...
Я жду его всегда, как жду от Бога чуда,
И странное с ним знаю единенье.
……………………………………………….
Он тихо падает, и медленный и властный...
Безмерно счастлив я его победою...
Из всех чудес земли тебя, о снег прекрасный,
Тебя люблю... За что люблю - не ведаю.
«Странное единение» со снегопадом переживает и поэтический персонаж Бориса Пастернака в его стихотворении «Снег идёт». Ему среди «мириадов мотыльков зимы холодной», что белой пеленой застили привычные очертания улиц, домов и скверов, чудится какое-то непонятное движение. В этой изменчивой пелене ему видится нечто странное, сюрриалистичное.
Снег идёт, снег идёт,
Словно падают не хлопья,
А в заплатанном салопе
Сходит наземь небосвод.
Словно с видом чудака,
С верхней лестничной площадки,
Крадучись, играя в прятки,
Сходит небо с чердака.
Небо, сходящее с чердака соседнего дома, что ещё может быть более поразительным явлением. Снегопад, порождающий фантасмагории в умах, наблюдающих его снеговерчение, - достаточно феноменальное явление. Об этой его свойственности свидетельствует и лирическая миниатюра Федора Сологуба.
Реет снег. Темна дорога.
На душе моей темно.
Кто-то тёмный смотрит строго
В запотелое окно,
И томит меня тоскою
Неподвижно-тёмный взгляд,
И проходит предо мною
Сожалений поздних ряд.
Нечто готическое, неведомое в своей угрозе, порождает снегопад в душе поэта, ввергая её в сумрачные мысли и ощущения. Иную картину восприятия этой вакханалии снежинок можно наблюдать у Константина Бальмонта.
Если, рея, пропадая,
Цепенея, и блистая,
Вьются хлопья снежные, -
…………………………………………
В сердце - нежно, безнадежно,
И горят в нём так безбрежно
Дали распростёртые.
Сердце хочет, упрекает,
И пророчит, отвергает
Грани дум изведанных, -
Просит странных, безымянных,
В красоте своей нежданных,
Светов заповеданных.
Весь этот снежный карнавал наполняет сердце поэта жаждой жизни, красоты неизведанных миров, их необъятных просторов. Однако
Роберт Рождественский, наблюдая хаотичное метание снежинок, беспорядочное, если даже не бестолковое, вдруг обнаруживает родство с этой разнонаправленной стихией «мериадов мотыльков зимы». О чём он декларативно и заявляет: «Я прекрасно понимаю первый снег, потому что так же было и со мной». Потерявшие ориентиры хлопья снега напоминают ему самого себя в то время, когда он жил, не понимая ни своего предназначения, ни смыслов бытия, потеряв связь со всеми, кто ему был дорог: «И забыл я, что сказать. Зачем сказать. Почему смеяться, плакать почему».
Так идёт он,
будто кто-то озорно,
как бутылку,
все окрестности взболтал.
И не знает снег,
куда лететь ему,
где найти ему
местечко для жилья.
И забыл он, где земля,
зачем земля,
почему трава и зелень почему.
То идёт он сверху вниз,
то снизу вверх -
озабоченный,
растерянный,
чудной...
Если Роберт Рождественский идентифицирует себя со снегопадом, с его некой странностью в поведении, то через несколько десятков лет Терентий Травник делает инверсию, Он идентифицирует снегопад с общечеловеческими типами, со многими их бытовыми проявлениями.
Зима. Зимее не бывает!
Дорог не видно - только снег -
То падает, то вмиг взлетает:
Совсем стал снег как человек.
То колкий, резкий, невозможный -
Всё норовит в глаза взглянуть.
То виновато-осторожный,
Едва заметный - по чуть-чуть,
Так, по-снежинисто, ложится...
А то вдруг разом закружит
И засверкает, заискрится
И змейкой резвою бежит.
Случится прихворнёт, заплачет
И мокрым ходит по дворам,
Как неприкаянный шарманщик
И вроде - здесь… И вроде - там...
Бывает тихим - очень тихим,
Как палец приложил к губам…
И всё же в этой метафоричности чувствуется какая-то искусственность, какая-то литературщина. Особенно это ощущается после прочтения пронзительных по своей исповедальности строк Бориса Рыжего.
Давным-давно я вышел в снегопад
без шапки и пальто, до остановки
бежал бегом и был до смерти рад
подруге милой в заячьей обновке -
мы шли ко мне, повсюду снег лежал,
и двор был пуст, вдвоём на целом свете
мы были с ней, и я поцеловал
её тогда, взволнованные дети,
мы озирались, я тайком, она
открыто.
Снегопад в этом случае не только фон, на котором разворачиваются перипетии любовной истории и грустно печального авторского ретровзгляда на неё из неких последующих за ней времён. Он ещё соучастник, если не сказать триггер, подвинувший молодого человека бежать сквозь великолепное снегопадение навстречу своему счастью, к поцелуям и обретению любви.
При этом Александр Межиров в стихотворении «Тишайший снегопад» утверждает, что это небесное явление способствует обретению не только любви, но и обретению душевного покоя, отогревая сердца, поселяя в сердцах возвышенную одухотворённость.
Штандарты на древках,
Как паруса при штиле.
Тишайший снегопад
Посередине дня.
И я, противник од,
Пишу в высоком штиле,
И тает первый снег
На сердце у меня.
И убедительным заключительным аккордом к этой логике понимания терапевтического значения снегопада в жизни человека звучат следующие строки Николая Рубцова, простые и безыскусные, как и тот снег, который они славословят.
Снег летит на храм Софии,
На детей, а их не счесть.
Снег летит по всей России,
Словно радостная весть.
Снег летит - гляди и слушай!
Так вот, просто и хитро,
Жизнь порой врачует душу…
Ну и ладно! И добро!
Однако это белоснежное порождение небес, изменяя многочисленным своим достоинствам, часть из которых только что была описана здесь, позволяет себе вступать в союзы с теми силами, которые несут угрозы всему живому на земле: с ветром и морозом. В результате этих коллобораций возникают такие зимние феномены, как метель, вьюга, пурга и буран. И отличаются они друг от друга только степенью преобладания одного из составляющих: снегопада, ветра или мороза. При этом русские поэты за этими феноменальными явлениями видели нечто большее, чем соединение данных стихий. В этом плане представляет интерес вопрошание Сергея Есенина:
Что тебе надобно, вьюга?
Ты у окна завываешь,
Сердце больное тревожишь,
Грусть и печаль вызываешь.
Действительно, что им, метелям и вьюгам, надобно от человека, от всего теплокровного? Или это всё инструменты в руках некой злой силы, ненавидящей жизнь на земле? Что именно такие мысли могут появиться в таких обстоятельствах, а не иные, убеждают картины вихревой снежной неистовости, воссозданные Ларисой Миллер и Дмитрием Хармсом. Судите сами.
Л. Миллер.
Такая началась метель,
Что соскочила дверь с петель,
Луна с небес, земля с орбиты.
Метались души, с толку сбиты,
Меж всем и вся утратив связь.
Сшибались облака, клубясь.
Но не имел ни вдохновенья,
Ни сил создатель в то мгновенье,
Откликнувшись на дольний зов,
Творенье повторить с азов.
Это впечатляющий сторонний взгляд на вселенский апокалипсис, устроенный метелью. Некая документальная панорамная съёмка весьма масштабного бедствия. А вот приземлённый, бытовой, кошмар, учинённый её товаркой - снежной бурей, представленный в свидетельстве очевидца, ожидающего самого худшего - его дом не выдержит яростного натиска бури, одушевлённой в её неистовой ярости, и он останется один на один с бездушной и безжалостной снежной стихией.
Даниил Хармс.
Буря мчится. Снег летит.
Ветер воет и свистит.
Буря страшная ревёт,
Буря крышу с дома рвёт.
Крыша гнётся и грохочет.
Буря плачет и хохочет.
Злится буря, точно зверь,
Лезет в окна, лезет в дверь.
Один на один с вьюгой остались и птахи малые. И над ними нависла смертельная угроза. Щемящие душу строки Сергея Есенина воссоздают эту безотрадную картину.
Воробышки игривые,
Как детки сиротливые,
Прижались у окна.
Озябли пташки малые
Голодные, усталые,
И жмутся поплотней.
А вьюга с рёвом бешеным
Стучит по ставням свешенным
И злится всё сильней.
В вихревой метели, в буйстве вьюги, в безжалостном натиске снежного бурана многим поэтам явственно чувствовались и дыхание смерти, и её неотвратимое наступательное движение. Строки Александра Блока, при всей символичности образов (корабли, опрокинутые в твердь), способствуют возникновению у читателя инфернального ужаса перед трижды упомянутой смертью в картине снежной мистерии, разыгрываемой на вселенском подмостке.
И вдали, вдали, вдали,
Между небом и землёй
Веселится смерть.
И за тучей снеговой
Задремали корабли —
Опрокинутые в твердь
Станы снежных мачт.
И в полях гуляет смерть —
Снеговой трубач…
И вздымает вьюга смерч,
Строит белый, снежный крест,
Заметает твердь…
Разрушает снежный крест
И бежит от снежных мест…
И опять глядится смерть
С беззакатных звёзд…
Не остался в стороне от описания этого трагедийного действа и Иван Бунин. Правда он сужает пространство изображаемого, оставаясь в пределах одного города.
Когда на тёмный город сходит
В глухую ночь глубокий сон,
Когда метель, кружась, заводит
На колокольнях перезвон,—
Как жутко сердце замирает!
Как заунывно в этот час,
Сквозь вопли бури, долетает
Колоколов невнятный глас!
Мир опустел… Земля остыла…
А вьюга трупы замела,
И ветром звёзды загасила,
И бьёт во тьме в колокола.
И на пустынном, на великом
Погосте жизни мировой
Кружится Смерть в веселье диком
И развевает саван свой!
Валерий Брюсов ещё более ограничивает пространство, где в снежном беспределе смерть собирает свой жуткий урожай. От вселенной, от города он предлагает переместиться на лесную полянку, где двоим человекам вьюга, мороз, состоя в услужении смерти, уготовили вечное забвение.
Бушует вьюга и взметает
Вихрь над слабеющим костром;
Холодный снег давно не тает,
Ложась вокруг огня кольцом.
Но мы, прикованные взглядом
К последней, чёрной головне,
На ложе смерти никнем рядом,
Как в нежном и счастливом сне.
Пусть молкнут зовы без ответа,
Пусть торжествуют ночь и лед,—
Во сне мы помним праздник света
Да искр безумный хоровод!
Ликует вьюга, давит тупо
Нам грудь фатой из серебра, -
И к утру будем мы два трупа
У заметённого костра!
И пора ответить на давно заданный вопрос: « Кто или что стоит за этими мерзопакостями метели, мороза, вьюги и бурана?» «Наше всё» даёт вполне определённый ответ: злые духи или бесы. Верить ли Пушкину – выбор за читателем. На мой взгляд, поэт весьма убедителен в своём утверждении. Свидетельством тому являются следующие его хрестоматийные строки.
Вьюга злится, вьюга плачет,
Кони чуткие храпят,
Вот уж он далече скачет;
Лишь глаза во мгле горят;
Кони снова понеслися;
Колокольчик дин-дин-дин…
Вижу: духи собралися
Средь белеющих равнин.
Бесконечны, безобразны,
В мутной месяца игре
Закружились бесы разны,
Будто листья в ноябре…
Сколько их? куда их гонят?
Что так жалобно поют?
Домового ли хоронят,
Ведьму ль замуж выдают?
Мчатся тучи, вьются тучи;
Невидимкою луна
Освещает снег летучий;
Мутно небо, ночь мутна.
Мчатся бесы рой за роем
В беспредельной вышине,
Визгом жалобным и воем
Надрывая сердце мне…
Насколько живуче данное допущение-обобщение свидетельствуют строки Максима Мартовского из его недавней книги стихов «Душ для душ».
И будто сам дьявол
Оделся в наряд
Мороза и вьюги,
Тоски и метели,
И прячет за солнцем
Свой пепельный взгляд.
Правда, хотелось бы понять, почему это исчадие ада, воплотившись в жуткие и злобные стихии, не принялось за привычное – наносить урон всему живому, а, по мысли автора, стало прятать свои глаза, почему-то к тому же пепельные. Странное оно совершает действие к тому же: прячет свои глаза за диском солнца. Это как? Ведь тогда возможны и такие действия: спрятать глаза за картиной, за шторой, за зеркалом, за диваном, за кустом, за деревом и далее везде, лишь бы глаз хватило…
Однако пора оставить эти рассмотрения кошмарных качеств всех этих порождений снеговых мистерий и выйти на определённый уровень обобщения. На мой взгляд, служителей Евтерпы, обративших внимание в своём творчестве на метели, вьюги и бураны, можно условно разделить на три группы: на алармистов, нонконформистов и конформистов. Об отношении алармистов к этим злобным снеговым стихиям повествовалось на нескольких предыдущих страницах. Парадоксальность восприятия нонконформистов хорошо просматривается на примере следующего стихотворения Александра Блока.
Сердце предано метели
Сверкни, последняя игла,
В снегах!
Встань, огнедышащая мгла!
Взмети твой снежный прах!
Убей меня, как я убил
Когда-то близких мне!
Я всех забыл, кого любил,
Я сердце вьюгой закрутил,
Я бросил сердце с белых гор,
Оно лежит на дне!
Лирический персонаж поэта заворожён силой и мощью снежной стихии. Он ищет в ней союзника в своем желании переустроить мир, воссоздать в себе борческую натуру, будучи готовым заплатить за это самую высокую цену:
Я сам иду на твой костёр!
Сжигай меня!
Пронзай меня,
Крылатый взор,
Иглою снежного огня!
У Вероники Тушновой февральские вьюги неожиданным образом трансформируются в сознании лирического персонажа в ощущение счастья. И причиной тому является упорядочивание мыслей и чувств под влиянием вьюги «мятушегося мрака», её «стенания и свиста». Вьюжная вакханалия и обретение под её воздействием гармонии души – весьма неожиданный поэтический ход.
О, эти февральские вьюги,
белесый мятущийся мрак,
стенанья и свист по округе,
и - по пояс в снег, что ни шаг…
О, эти ночные прогулки,
уходы тайком со двора,
дремучей души закоулки,
внезапных открытий пора.
Томящее нас ощущенье,
что вдруг - непонятно, темно -
раздельное мыслей теченье
вливается в русло одно.
И всё растворяется в мире
кипящих лесов и снегов,
и счастье всё шире и шире,
и вот уже нет берегов!
И вновь блоковское выспреннее восприятие метели, в единении с которой он чувствует освобождение от всех уз, получая приобщение к её хмельной красоте и вольности. Более того, он призывает своего читателя вслед за ним «опьяниться» дурманом метели и стать «снежнооким». Не является ли призывом стать жестокосердными как мальчик Гай андерсовской сказки «Снежная королева» ?
Серебристым, снежным хмелем
Опьяню и опьянюсь:
Сердцем, преданным метелям,
К высям неба унесусь.
В далях снежных веют крылья, —
Слышу, слышу белый зов;
В вихре звёздном, без усилья
Сброшу звенья всех оков.
Опьянись же светлым хмелем,
Снежнооким будь и Ты…
Ах, потерян счет неделям
В вихре белой красоты!
После подобных признаний вряд ли удивят такие строки Юлии Друниной.
Я зиму нашу нравную люблю —
Метель, что закружилась во хмелю,
Люблю крутой мороз огневощёкий.
Не здесь ли
Русского характера истоки?-
И щедрость,
и беспечность,
и пороки…
Метель, как ты кружися во хмелю!
Правда несколько озадачивает попытка поэтессы объяснить пороки русского национального характера хмельной забористостью метели, её безудержностью, непредсказуемостью и неумолимой беспощадностью.
Хотя поэтического персонажа Вадима Шершеневича подобный посыл, видимо, устроил бы, если вспомнить следующие строки этого поэта.
Принимаю тебя, опьяненье!
Закрутись, моё сердце, в снегу!
Моя сказка, метели, томленье
На рассветном льдяном берегу!
На подобном же парадоксальном восприятии метели построено и стихотворение Юргиса Балтрушайтиса «Метель». В первой его части автор рисует мрачную картину беснующейся снежной стихии
Чу! Ширь глухая вдруг завыла!
Вот зыбкий вихрь мелькнул в кустах,
И, будто с жалобой унылой,
Клубясь, гудя, взрывая прах,
Как белый призрак, мчится, пляшет,
Вдруг длинный саван распояшет
И обовьёт им кровли хат,
И глухо-глухо бьёт в набат...
Бьют церковные колокола в эти часы «бед народных. Казалось бы, и в голосе автора должны быть слышны тревожные интонации. Но вместо них читатель встречается с неожиданным.
Но сладость есть и в диком вое
Вдруг встрепенувшейся зимы,
Как жутко-сладок шелест тьмы,
И любо сердце роковое,
В чьём сумраке безвестный час
Над грозной бездной водит нас!
Гудит в тревоге набат вечевой, а сердце поэтово испытывает «сладость». Очарование силой и магией зла – одно из странных по своей сути состояний человеческого разума и чувств. С известной натяжкой подобное противоречие можно нравственным оксюмороном. Именно это и явлено в данных нонконформистских строках Балтрушайтиса. А в заключение обозначенной темы приведу благодушное стихотворение Самуила Маршака, рассчитанное на детскую аудиторию.
Вьюга снежная, пурга,
Напряди нам пряжи,
Взбей пушистые снега,
Словно пух лебяжий.
Вы, проворные ткачи -
Вихри и метели,
Дайте радужной парчи
Для косматых елей.
Потрудись, кузнец-мороз,
Скуй ты нам сегодня
Ожерелье для берёз
К ночи новогодней!
Вот этот нонконформизм вполне понятен и приемлем. В детском мире зима и её ипостаси не могут коррелироваться ни с какими ликами зла. Поэтому и пурга, и вихри, и метели у этого поэта всего лишь услужливые пряхи и ткачи, а мороз - всего лишь кузнец на новогоднем подряде.
Разговор о конформистском отношении к жестоким стихиям зимы: метели, вьюге, пурге и морозу – лучше, на мой взгляд, начать со стихотворения Владимира Набокова «Вьюга»
Тень за тенью бежит - не догонит,
вдоль по стенке… Лежи, не ворчи.
Стонет ветер? И пусть себе стонет.
Иль тебе не тепло на печи?
Ночь лихая… Тоска избяная…
Что ж не спится? Иль ветра боюсь?
Это - Русь, а не вьюга степная!
Это корчится чёрная Русь!
Ах, как воет, как бьётся - кликуша!
Коли можешь - пойди и спаси!
А тебе-то что? Полно, не слушай…
Обойдёмся и так, без Руси!
Стонет ветер всё тише и тише…
Да как взвизгнет! Ах, жутко в степи…
Завтра будут сугробы до крыши…
То-то вьюга! Да ну её! Спи.
Прямо таки плакатное предъявление конформистского мировосприятия. Одни урезонивания, разбросанные по тексту, чего стоят в этом плане: «Стонет ветер? И пусть себе стонет. Иль тебе не тепло на печи?», «А тебе-то что? Полно, не слушай…Обойдёмся и так, без Руси!», «То-то вьюга! Да ну её! Спи». Реализуется простая житейская логика: пусть злодействуют снежные стихии и страждут где-то люди, пусть под вихрями истории «корчится» родная отчизна – в моём доме, в моём мире мне тепло и комфортно, а чьи-то судьбы меня никак не волнуют. Подобную позицию предъявляет и Михаил Дудин в стихотворении «Метет метель. Сугробы - словно горы...». К его лирическому персонажу «из самой прорвы синей» вбегает его пассия. Хозяин её заботливо привечает:
Дай мне губами сдунуть лёгкий иней
С колючих и слепившихся ресниц.
Садись к огню и отогрей колени,
Стряхни росу с оттаявших волос.
Сквозь заросли тропических растений
Глядит в окно завистливый мороз.
И в конце своих хлопот он ласково резонёрствует:
Снегурочка, ты снова прилетела.
Ты руки застудила на лету.
Метёт метель, а нам какое дело -
За окнами черёмуха в цвету.
Стоит поразмыслить над последней строкой: «За окнами черёмуха в цвету». Да, мир снаружи, за стёклами их дома, во власти жестокой стихии, но ему, находящемуся в уюте, изнутри видится там не снежные заряды, щедро посылаемые ветром, а дендриты и трихиты, что живописует мороз поверх стёкол окон, и ему фантазийно кажется в этих силуэтах пышное черёмухи цветение. То есть не зимнее снеговерчение, а весеннюю роскошную красоту этого растения усматривает он, бросив взгляд в окно, тем самым увеличивая чувства собственного комфорта и самоизоляции от всех тревог внешнего мира. Его мир гармоничен и надёжен, несмотря на все катаклизмы эпохи, в которой он проживает. Такую же жизненную позицию встречаем мы и в стихотворении Алексея Жемчужникова «Ещё воспоминание о Петербурге», написанном в далёком 1857 году. В начале его нас ожидает уже знакомая в своей обыденности картина зимнего вьюжного ненастья
Снова снег пушистый увидали мы,
Наискось летящий...
Закрутил он к ночи, словно средь зимы,
Вьюгой настоящей.
Ничего не видно в тёмное окно;
Мокрый снег на стёклах.
Будет завтра утром всё занесено
На полях поблёклых...
И уже узнаваемым рефреном звучат заключительные строчки:
Комната уютна, печка горяча,-
Что мне до метели?
Далеко за полночь, но горит свеча
У моей постели.
Одиночество находящегося в уютном затворе, видимо, не тяготит. Важнее, быть вне происков и вызовов зимних стихий. Но у ряда поэтов можно наблюдать тему выживания в обстоятельствах самоизоляции вдвоём. Когда он и она, мужчина и женщина, находясь в разных степенях близости, объединяются в своём конформизме, в конформизме на двоих.
Подобное явление можно сюжетно проследить на примерах из творчества трёх поэтов. Вот Спиридон Дрожжин в стихотворении «По дороге вьюга снежная…» демонстрирует в экспозиции вполне ожидаемую картину:
По дороге вьюга снежная
Крутит, пылью рассыпается,
На леса, поля безбрежные
Словно туча надвигается
И летит путём-дорогою
Над деревнею убогою.
И далее автором воспроизводится монолог своего лирического персонажа, в котором тот признаётся, что на всю эту снежную заваруху ему наплевать, ведь он вот-вот воссоединится со своей возлюбленной в уютном гнёздышке.
Что мне эта непогодушка,
Холод, зимняя метелица,
Когда ждёт меня зазнобушка,
Молодая красна девица,
Ждёт, и грудь её кипучая
Вся полна любовью жгучею.
Если этот лирический персонаж находится в ожидании этого сладостного уединения в обстоятельствах опасной зимней кутерьмы, то персонажи Семёна Кирсанова уже вместе и уже начали свою прелюдию любви.
Гостиничные окна светятся.
Метель.
Пластинка радиолы вертится
для двух.
Метель. Вот налетит и сдвинется
отель.
Но держится за жизнь гостиница
всю ночь. <…>
А двое за столом целуются
всю ночь.
И всё же кажется, что от поцелуев, сколь горячими они не были, они перейдут к другим сексуальным действиям. Скажем к таким, какие были обрисованы Борисом Пастернаком в стихотворении «Зимняя ночь».
На озарённый потолок
Ложились тени,
Скрещенья рук, скрещенья ног,
Судьбы скрещенья.
И падали два башмачка
Со стуком на пол.
И воск слезами с ночника
На платье капал.
И всё терялось в снежной мгле
Седой и белой.
Свеча горела на столе,
Свеча горела.
На свечку дуло из угла,
И жар соблазна
Вздымал, как ангел, два крыла
Крестообразно.
Этот эротический «жар соблазна» двух тел пылал в то время, когда «мело, мело по всей земле во все пределы» и когда « метель лепила на стекле кружки и стрелы». Конформизм здесь находит свою реализацию в эротической вакханалии, в забвении в плотском соблазне.
Хотя у Пастернака и «мело весь месяц в феврале», но и этой метели, как и другим её снежным сёстрам - пурге и вьюге всё равно отмерен срок. И настанут другие времена. Без них, без их безобразий. И как тут вновь не вспомнить Александра Пушкина.
Великолепными коврами,
Блестя на солнце, снег лежит.
Прозрачный лес один чернеет,
И ель сквозь иней зеленеет,
И речка подо льдом блестит.
Тема любования снежными красотами русской природы - одна из широко представленных в российской поэзии. Поэтому она заслуживает внимания в этом эссе, посвящённому некоторым аспектам концепта снега в отечественном стихотворчестве.
Приведённая выше пушкинская панорама заснеженного утра есть то, что увидел поэт, чей взгляд был ограничен притворами окна, из тёплой комнаты, залитой солнечным светом, и в которой «весёлым треском трещит затопленная печь». И можно только удивляться, как многое увиделось ему: и небеса, снежный сверкающий покров угодий, речку и отдельно взятую ель под белесым покровом. И как не было уютно ему в комнате, он не мог не удержаться от осуществления желания быть участником этого праздника красоты и снега.
Но знаешь: не велеть ли в санки
Кобылку бурую запречь?
Скользя по утреннему снегу,
Друг милый, предадимся бегу
Нетерпеливого коня
И навестим поля пустые,
Леса, недавно столь густые,
И берег, милый для меня.
Почти через 150 лет другой поэт вот также утром взглянет в окно и в изумлении увидит, что «весь мир присыпан белым на вершок». Речь идёт о Леониде Филатове, об его удивительном стихотворении.
Ещё вчера, - как снимок дилетанта, —
Осенний день расплывчат был и слеп,
А нынче скрупулезно и детально
Его дорисовал внезапный снег.
Ещё вчера проступки цвета сажи
И прегрешений серые мазки
Казались органичными в пейзаже
Чумазой и расхристанной Москвы.
А нынче смотрим в окна с изумленьем -
Весь мир присыпан белым на вершок!…
И кажется чернейшим преступленьем
Вчерашний незатейливый грешок.
Знакомые параллелизмы: «вечор» и « ещё вчера» ; «а нынче»; «посмотри в окно» и смотрим в окна» - этим совпадениями и исчерпываются. Хотя нет. Белая новина за окном порождает у обоих поэтов интенцию. Но какую разную! Пушкин поспешает стать участником снежной сказки. У Филатова же всё рефлексивно. Эта красота , белизна и чистота снега вызывают у него поток мыслей о необходимости личного преображения на путях стремлений к чистоте помыслов и поступков.
Белым-бело!.. И в этом белом гимне
Приходит к нам, болезненно остра,
Необходимость тут же стать другими,
Уже совсем не теми, что вчера.
Как будто Бог, устав от наших каверз,
От слёз и драк, от кляуз и нытья, —
Возвёл отныне снег, крахмал и кафель
В разряд святых условий бытия.
И кончились бои, и дрязги стихли,
И тишина везде вошла в закон
Как результат большой воскресной стирки
Одежд, религий, судеб и знамён…
Надо заметить, что в некотором роде существуют два дискурса в создании подобной пейзажной лирики – поэзии, посвящённой восприятию чарующих снежных ликов русской зимы. Первый, условно говоря – пушкинский. Стороннее созерцание с некоторой степенью желанья стать органичной частью этого волшебства. Другой - второй - филатовский: когда удивление и восхищение теми изменениями, что снежный покров привнёс в окружающий мир, сопровождаются глубокими рефлексиями, где снег и многое, что связано с ним, переосмысляются весьма неожиданно . В этом плане интересна перекличка во времени текстов стихотворений поэтов Ивана Мятлева и Георгия Иванова. Последний однажды в конце тридцатых годов XIX века повстречался вдали родины, в Париже, с выпадшим снегом. И какой взрыв патриотических чувств вызвал он в душе поэта. Снег неожиданно является перед нами триггером к возникновению высоких чувств и мыслей.
Здорово, русский снег, здорово!
Спасибо, что ты здесь напал,
Как будто бы родное слово
Ты сердцу русскому сказал.
И ретиво;е запылало
Любовью к родине святой,
В груди отрадно заиграло
Очаровательной мечтой.
В родных степях я очутился,
Зимой отечества дохнул,
И от души перекрестился,
Домой я точно заглянул.
Почти через сто лет, в 1935 году, находясь в вынужденной эмиграции, Георгий Иванов, тоскуя об утерянной навсегда России, в свою очередь придаёт снегу неожиданное символическое значение. Он, снег, и есть Россия.
Россия счастие. Россия свет.
А, может быть, России вовсе нет.
И над Невой закат не догорал,
И Пушкин на снегу не умирал,
И нет ни Петербурга, ни Кремля —
Одни снега, снега, поля, поля...
Снега, снега, снега... А ночь долга,
И не растают никогда снега.
Снега, снега, снега... А ночь темна,
И никогда не кончится она.
От исконной России, по мысли поэта, ничего после большевистского переворота не осталось: ни Пушкина, ни Петербурга, ни Кремля. Лишь снег есть знамение и образ, сохранившиеся от той России, что так дорога сердцу эмигранта на чужбине. Высокое смысловое переосмысление значимости снега – вот что объединяет эти два произведения.
Арсений Тарковский снижает уровень рефлексий по части переосмысления скрытых, не явных значений этого природного дара. И находит неожиданные сравнения для него: он и «первый смех и первые шаги ребенка», и некий мех, из которого шьются одеяния для дерев и снегурочки. И самое главное – поэт распознаёт запах снега.
Был первый снег, как первый смех
И первые шаги ребёнка.
Глядишь - он выровнен, как мех,
На ёлках, на берёзах снег,—
Чем не снегуркина шубёнка?
И лунки - по одной на всех:
Солонка или не солонка,
Но только завтра, как на грех,
Во всём преобразится снег.
Зима висит на хвойных лапах,
По-праздничному хороша,
Арбузный гоголевский запах -
Её декабрьская душа.
Лирическом персонажу Беллы Ахмадулиной не до запахов снега. Он весь в блаженстве от блеска снега, от праздничного подъёма его души. Ведь она этим снежным изобилием « прибавлена к чуду», ведь ей внушена «вечнозелёная новость любви». Такова магия снега в осмыслении поэтессы.
Какое блаженство, что блещут снега,
что холод окреп, а с утра моросило,
что дико и нежно сверкает фольга
на каждом углу и в окне магазина.
Пока серпантин, мишура, канитель
восходят над скукою прочих имуществ,
томительность предновогодних недель
терпеть и сносить - что за дивная участь!
Какая удача, что тени легли
вкруг ёлок и елей, цветущих повсюду,
и вечнозелёная новость любви
душе внушена и прибавлена к чуду.
Однако инфернальные смыслы снега не для поэтического его осмысления у Сергея Есенина. Он их переводит в игриво-эротическую коннотацию. Таинство снега не только поселило «ландыши вспыхнувших сил» в его душе и наполнило её неожиданными иллюзорными восприятиями бытия:
Я по первому снегу бреду,
В сердце ландыши вспыхнувших сил.
Вечер синею свечкой звезду
Над дорогой моей засветил.
Я не знаю - то свет или мрак?
В чаще ветер поёт иль петух?
Может, вместо зимы на полях,
Это лебеди сели на луг.
Но настолько разгорячило таинство снега в нём кровь, что эротический флёр возобладал в его видении мира лесных красавиц, древесных обитательниц.
Хороша ты, о белая гладь!
Греет кровь мою лёгкий мороз.
Так и хочется к телу прижать
Обнажённые груди берёз.
О лесная, дремучая муть!
О веселье оснеженных нив!
Так и хочется руки сомкнуть
Над древесными бёдрами ив.
Отвлечёмся сексуальных порывов лирического персонажа Сергея Есенина и вернёмся к первому дискурсу в восприятии зимней русской природы. И вновь взгляд из окна.
Проснувшись рано,
В окно увидела Татьяна
Поутру побелевший двор,
Куртины, кровли и забор,
На стёклах легкие узоры,
Деревья в зимнем серебре,
Сорок весёлых на дворе
И мягко устланные горы
Зимы блистательным ковром.
Всё ярко, всё бело кругом.
Перед нами выразительно выписанный зимний колорит вдруг произошедших перемен в природе: заснеженный барский двор с живностью, с деревьями, с горами, что маячили на горизонте за забором. И всё передано с жизнеутверждающим пафосом: тут и побелевшие двор, клумбы, кровли, забор, и весёлые сороки, и серебро деревьев в инее, и сверкающий покров на горах. Но вот взгляд человека, вышедшего из домашнего помещения и замершего перед явленным чудом.
Голых веток оснежен излом
Круглый месяц на дне
Голубом.
Ворон на ветке во сне
Снег отряхает крылом.
Как ёмко и лапидарно выписано. И легко воспроизводимо в зрительных образах. Так и кажется, что мы созерцаем набросок тушью. Быстрый, но мастерский. И не удивительно. Перед нами опыт подражания японским танкам русского поэта Вячеслава Иванова, удивительного мага поэтического слова. Подражания той японской поэзии, что так родственна с традиционной японской живописью тушью, монохромным искусством суми-э. Однако всё великолепие зимней природы трудно вместить в аскетические рамки японской графики. Тому подтверждением является пиршество образов и красок, воссозданное Петром Вяземским.
Сегодня новый вид окрестность приняла,
Как быстрым манием чудесного жезла;
Лазурью светлою горят небес вершины;
Блестящей скатертью подернулись долины,
И ярким бисером усеяны поля.
На празднике зимы красуется земля
И нас приветствует живительной улыбкой.
Здесь снег, как лёгкий пух, повис на ели гибкой;
Там, тёмный изумруд посыпав серебром,
На мрачной сосне он разрисовал узоры.
Поражает фотографическая память поэта, сумевшего донести до листа бумаги и цвет небес, и поверхность долины, и то, как выглядят поля и соседствующий с ними лес, где отдельными планами обрисованы ели и сосны, не забыв изобрести вычурный образ: «тёмный изумруд посыпав серебром». Это уже не скупая графика японская, а живописная картина под стать «Зимнему сну» Аполлинария Васнецова или «Февральской лазури» Игоря Грабаря. В этом же ключе выписана и зимняя панорама Валерием Брюсовым, щедрая на волшебно красочный зрительный ряд.
Серебро, огни и блёстки,-
Целый мир из серебра!
В жемчугах горят берёзки,
Чёрно-голые вчера.
Это - область чьей-то грёзы,
Это - призраки и сны!
Все предметы старой прозы
Волшебством озарены.
Экипажи, пешеходы,
На лазури белый дым,
Жизнь людей и жизнь природы
Полны новым и святым.
Воплощение мечтаний,
Жизни с грёзою игра,
Этот мир очарований,
Этот мир из серебра!
Из этого мира серебра, лазури и берёзок в жемчугах Лев Зилов завлекает нас в зимнюю печальную пастораль, где белая убранство и строгость берёз создают какой-то чарующий мир тайны странных вопрошаний, навевая грусть и тоску.
Молча падал ночью и на утро слабо
Всё покрыл собою, дымкой голубою,
Снеговой навет.
Словно кто-то тихий проходил землёю
И забыл случайно этот, полный тайны,
Непонятный след.
Строгие берёзы в светлой, снежной хвое,
Призрачно белея, двинуться не смея,
Потянулись в даль.
В лишаях от снега чёрная дорога
Из дали туманной шлёт мне отклик странный,
Странную печаль.
Поликсена Соловьёва вырисовывает ещё более грустную картину. Время снега заканчивается. Его красоты поблёкли, белизна его тускнеет, истончается её покров, обнажая грязные язвы земли и робкую зелень первой травы.
На снежок умирающий
Синие тени ложатся,
Холодок его тающий
Медлит с землёю расстаться.
Снежной влагой крещённая,
Там, над сырою лощинкой,
Травка остро-зелёная
Нежною встала щетинкой.
И окончательным приговором снегу звучат строки Галины Галины, поэтессы начала XIX века.
Одной надеждой о весне
Зимою я живу…
Я вижу тёмный лес во сне,
И солнце, и траву…
Не очарует он меня,
Седой колдун Мороз!
Мне снится ландышей семья,
Мне снится шум берёз…
И благостную для этой поэтессы рисует картину Алексей Толстой.
Вот уж снег последний в поле тает,
Тёплый пар восходит от земли,
И кувшинчик синий расцветает,
И зовут друг друга журавли.
Юный лес, в зелёный дым одетый,
Тёплых гроз нетерпеливо ждет;
Всё весны дыханием согрето,
Всё кругом и любит и поёт;
Утром небо ясно и прозрачно,
Ночью звёзды светят так светло…
Время белого волшебника и затейника, а то и разбойника русской зимы вышло. И поэтому хладный ретрит перестал быть востребованным. Людские души потянулись к другому, к грядущему новому, в котором их манит возрождение жизни в широком спектре проявлений: тут первые ростки зелёной травы, и первые цветы, и листва на деревьях, и многоголосый грай разнообразных пернатых, вернувшихся «из дальних стран, издалека» к родным местам, и весеннее улыбчивое солнце, и первые тёплые дожди. А следовательно, они, видимо, с удовольствием присоединяться к восторженному гласу Александра Блока:
О, весна без конца и без краю -
Без конца и без краю мечта!
Узнаю тебя, жизнь! Принимаю!
И приветствую…