Лина Костенко Первый раздел исторического романа в стихах «Маруся Чурай»
Когда б нашлась неопалимой книга
Летом 1658 года Полтава выгорела дотла. 3/1
Горели соломенные стрехи над Ворсклой.
Плавились купола деревянных церквей.
Взбесившийся ветер раздувал гудящее пламя. И долго ещё
кружил над развалинами магистрата лёгкий пепел
cгоревших бумаг – всех книг городских Полтавских,
где были зафиксированы записи текущих судебных дел.
Возможно, там было и дело Маруси Чурай? 3/2
Может, потому и не дошло до нас никаких свидетельств
о ней, потому что книги городские Полтавские «чрез
войну во время, рабования города огнем спалени»?
А что, когда б нашлась хотя б одна – 3/2
в монастыре, в дому на чердачище
неопалимой, будто купина,
что уцелела б в жутком пожарище –
книжище или чья-нибудь тетрадь…
И мы смогли б читать старинный том, 4/1
гусиным выводившийся пером,
что лета Божья, энного числа,
и месяца такого-то, и дня,
перед Мартыном Пушкарём, полковником,
в присутствии Семёна Горбаня,
что был в то время войтом на Полтаве,
перед судьёю, Богом и людьми,
Чурай Маруся на подсудной лаве.
Свидетелей полграда за дверьми.
И загудела б книга голосами. 4/2
Свидетели заговорили б сами,
и бури буйных всех страстей людских
взошли б над полем буковок мирских.
И старая Бобренчиха, вдова, 4-3
суду такие б молвила слова:
– Пан полковник и пан войт! 4/4
Ускарживаюсь Богу и вам на Марусю,
что она, забывши страх Божий,
отравила сына моего Григория,
царство ему небесное.
И тогда сын мой Григорий наглою смертью умер,
на здорвля пред тем не скорбевши,
чрез отравление и чрез чары бесовские.
О чём вам, господа,
правдиво под сумлением скажу
и людьми то освидетельствую.
Марусе Чураивне, обвиняемой, 4/5
судья сурово задал тут вопрос: –
куда, зачем и по какой причине
она небожье дело учинила?
Она в ответ ни слова не сказала, 4/6
суду усправедливлень не дала,
токмо, как с камня кто тесал – стояла.
Слезиночки в ответ не пролила.
Тогда громада, загудев прелюто: 4/7
– Она ж, вину признала тут прилюдно!
Когда к Грыцьку, умершему, припала, 4/8
сказала всё: как зелье то копала,
как полоскала, как его варила
и как Грыцька под утро отравила.
Она же пела, словно голосила, 5/1
Господней кары для себя просила.
И пела так, как лишь она умела!
Потом внезапно – будто онемела.
Тогда мы, вряд, уверившись на деле,
что умер Грыць, отравленный в четверг,
предать земле к воскресну дню велели,
принявши дело криминалитер.
Убивцу же, Марусю, до расправы
держать в остроге города Полтавы.
Бобренчихе, почтеннейшей вдове,
совет: на Бога уповать вполне,
свидетелей представить веры годных,
вне подозрений, в меру благородных.
Все «за» и «против», взвешивая тщательно,
суд истину установить был призван.
Вердикт суда пока не окончательный,
хоть подсудимой факт убийства – признан.
На то, ставши Параска Демиха, в летах подейшлых, созналась:
– Одну душу Богу прячу, а было так.
Недавнечко, запели третьи півні*,
я вышла…
– Потрусить Черкеса грушу, –
тут с места кто-то метко подсказал.
– Господа судьи,
Левко Черкес меня на добродетели щупает!
Тогда мы, вряд, сказали-сьмо Черкесу
и так же всем особам принаявным,
чтоб речь свидетелям впредь не перебивали,
поскольку будут выпханы из ратуша,
а двери будут взяты на скобу.
– Отож, скажу, недавнечко о півнях,
когда я вышла глянуть из надвора,
тогда ко мне в трубу вскочило что-то.
Смотрю: Грыцько вертается додому.
Откуда б то? И вроде бы под мухой.
Меня увидел – почесал за ухом.
Я и спросила, мы ж суседи: – Гэй,
куда же ты, красавчик, зарулил, а?
– Хильнул чарчину у одних людей.
И что-то возле сердца заварило.
А вскорости, гад, слышу: – у Бобренков
огромный гвалт. Так я – по огородам,
ведь мы ж суседи, Господи, паси!
Лежит Грыцько, весь посинел, бедняжка,
аж раздирает ворот, дышит тяжко,
Бобренчихе: – Кума, я, говорю.
У Грыця-то запойная хвороба,
кума, а он горилки много пьёт?..
И что мы только с Грыцем ни творили:
вышёптывали, тёрли, иссылали,
читали, клали зелье на затылок,
в дурман-траву засунули обмылок,
водою мыли и переливали
болезню на бобренковcкого пса –
не помогло. Ещё немного, помнится, балакал.
Там кто стоял, так редко кто не плакал!
В таких походах пуля обминала,
не одолела вражья-то рука,
чтоб где? Aж дома! девка подманула
и зельем опоила казака!
И вот лежит во гробе в чернобрывцах,
на смерть убит. А эта чаровница…
– Кто видел, знает что он пил в тот вечер?
– Кому ещё он жизнь так изувечил?
– А кто б ещё травил Бобренка Грыця?
– Пусть он спокойно спит, как говорится!
Тогда ж пред врядом ставлен был Фесько,
хранитель мельниц – скарба войскового,
что под боязнью Божьей сам признал:
– Панове суд!
Прошу рассказ мой взвесить:
коль что не так, на душу грех мне лёг.
Дивчину эту раз, наверно, десять
я возле мельниц ночью подстерёг.
Над Ворсклою с покойником стояла,
он, то бишь, был ещё живым тогда.
Я посмотрел, подумал – вот халява –
две тени, месяц, мельница, вода…
А мне то что? На это нет указа,
стоянье – вещь хорошая. Потом
подумал, нет, подумал сразу, –
и было осенил себя крестом.
Глядь, где сошлись, чего-то за селом?
А как-то вижу: что-то там на гребле…
Бултых себе, аж вскрикнула вода.
Всё, думаю. Душа уже на небе.
Всё. Утопилась, думаю, беда!
Поблизости Иван тут находился
и вытащил, была полужива.
Когда-то там мой шурин утопился,
я не боец, я сопли бы жевал.
Судья сказал: – Здесь не нужны, к примеру,
ни мельницы, ни тонущий шуряк.
Мы здесь другое разбираем дело –
не как топилась, а травила как?
Свидетельство звучало вроде мило.
Но надо чётко проводить межу.
– Да, я не видел, как она травила,
а как топилась, – видел. И скажу.
Тогда Бобренчиха выставила других персон,
числом семнадцать,
а из тех семнадцати только пятеро,
которые к присяге годны будут.
Ну, те сказали, что Маруся – ведьма,
во всей Полтаве худшей не сыскать,
русалки с нею бегали намедни
у дальнего соснового леска.
Я слово взял в порядке исключения –
она о том не крадучись поёт:
и так скажу, что наше обвиненье
так истины, пожалуй, не найдёт.
«Котра дівчина чорні брови має,
ота дівчина і всі чари знає».
Она же и накаркала, ворона,
что Савку покалечит Саврадым,
а то ещё прикинется сорокой,
а то выходит из трубы, как дым.
Казак Бобренко, именем Григорий,
единый сын достойнейшей вдовы,
которая сейчас в ужасном горе,
что не склонить не можем головы, – четыре года, находясь в походах,
везде, где полк Полтавский воевал,
был на Пилявах, и на Жёлтых Водах,
ни в чём, увы, попрёков не знавал.
А этим летом, возвратившись к дому,
в хозяйство, что подточено войной,
и, как годится хлопцу молодому,
готовился обзавестись женой.
Когда себе нашёл девицу-ровню,
что люб ей, всё же понял, наконец,
тогда посватал Галю Вишнякову,
намериваясь стать с ней под венец.
Чурай Маруся, что его любила,
любила очень верно и давно,
тогда его из ревности убила,
смешав с отравой колдовской вино.
Намеренно, случайно ли яд влили,
и ревность ли была то или сглаз…
Как ни верти, а наш казак в могиле.
И вот стоит убийца среди нас.
Вне ведения быть у нас нет права.
Пусть станет совесть адвокатом права.
Логично б, чтобы очевидцев место
пополнила нам Грыцева невеста.
Тут Вишнякова подошла конкретно,
была про всё расспрошена дискретно
и ласково, как юная особа,
была судом допрошена особо,
в подробности интима не вдаваясь,
но обо всём подробно дознаваясь.
Тогда она созналась под присягой, –
всё было так: мы полюбились с Грыцем.
Бродили возле гребли и за садом.
И, не вопрос, решили пожениться.
Да, он бывал у этой чаровницы.
Видать, она весь разум отняла.
Коль он наливу предпочёл кислицы,
а я его манёвр не поняла.
Высокий суд, но истина не в том.
Была ль во встречах тех ещё нужда…
Ведь если б не мила была, кобыла?
Так кто ж его кататься принуждал?
Она ж, дурепа, говорят, топилась,
а после заболела и слегла.
Я говорю: чего ты прицепилась?
Ты в собственность его приобрела?
Он же такой, что он брехать не будет.
Грыцько он был – не бабник, а герой.
Он даже клялся, что её забудет.
В дому у нас он был уже как свой.
Мы в осень пожениться сговорились.
Гостей созвали, откормили скот.
Уже на свальбу тато расточились,
а Грыць вот умер… ввёл семью в расход.
– Мамзель, не торопясь аршин здесь мерьте, –
сказал судья, – прошу вас без прикрас.
Чего ж Грыцько в ночь неминучей смерти
был всё же у неё, а не у вас?
Тогда Вишняк в обиде за такое
пренебреженье к дому своему,
просил судью оставить дочь в покое,
чтоб не позволить прирасти клейму.
И, сострадая,бабы отвели
зарёванную Галю
прям в бабинец*,
поскольку при любом хорошем деле,
как повелось,
всегда бабинец есть.
Бабинец -
Судья взглянул на лавку подсудимых:
– Что скажет нам убивица на се?
Светило зал судебный осветило.
Диск солнца плыл в закатной полосе.
Тогда-то и Бобренчиха, вдова,
сама сказала эти вот слова:
– Молчит. Не стыдно ей. И не скисняется.
Я знаю всё, как будто там была.
Смотрю: она весь день-деньской тыняется,
а к ночи, видно, в хату зазвала.
Стоит, молчит. Ну, впрямь те Матерь Божья.
А норов скрытный. Девка – потайна.
Лицом на сонм всех ангелов похожа,
зато в душе – чистейший сатана.
Вот если б я взяла и рассказала,
кто, что, когда рассказывал кому!
Она в Полтаве, видно, завязала
свет разве только Грыцю одному?!
Горбань сказал: – Какая-то туманность.
Не кажется ль суду, что это странность?
Возможно, то чар-зелье – приворот,
и он не смог его перебороть.
Поскольку были обе \в его вкусе,
вот и зашёл от Галочки к Марусе.
А зелье – вещь такая, говорят:
– Лекарство – одному, другому – яд.
Судья сказал: –Коллизии случались.
Дела в архивах, коль не затерялись,
то можно было б даже разыскать,
сравнить, и полистать, и почитать,
хотя и там не всё так было ясно,
к примеру – в деле с Ициком Балясным.
В делах и том, и в этом, то бишь сплошь
всё время вперемежку – правда – ложь.
Я понял как судья – не всё здесь чисто,
а к следствию пускай примкнёт и пристав.
Горбань сказал: – Сомнений нет – убийство.
Пора бы выбираться из болота,
чтоб было неповадно для кого-то,
неплохо б дёгтем вымазать ворота!
(Здесь самый раз и место, чтоб заметить,
имел он дёгтя очень предостаточно,
поскольку он, как выяснилось после,
«с каморы беспрерывно дёготь крал»,
за что и был поставленным пред врядом.
Притом, и дальше славно войтовал.
И было аж Демьяну Многогришному
уже аж на полковника Жученка
успел ещё «крамолку» накатать).
Пушкарь сказал, что так-то оно так.
И быть развязной девушке негоже.
Но и Грыцько хороший был лайдак.;
Тут, как известно, дёготь не поможет.
Здесь нужно деликатно подойти.
Молва тысячерота и крылата.
Хоть сбил её он с истова пути,
но было то любовью, не развратом.
И вновь вдова Бобренчиха ввязалась:
– Да вухи ж вянуть на такую лжу!
Она сама ребёнку навязалась
– В какой бы способ?
– Дайте. Расскажу.
Случилось это на Петра Капустника,
Как раз на самый солнцеповорот.
Мой ангелочек быть не мог распутником.
Он уважал и дом, и огород.
Когда ж она его причаровала,
он как сбесился. Всё валилось с рук.
Пускай расскажут Процык Кулевара,
Семён Капканчик и Ромашко Струк.
Он перестал ходить на вечерницы,
Не стал цеплять девчат и молодиц.
А всё ходил за этой чаровницей,
не зря же в речке топят чаровниц.
Она его едно;летка, панове,
пора б иметь смекалку на плечах,
я наварила зелья полынового,
чтоб Гринька от печали не зачах.
А он – весь там! Как раз перед походом
мне не спалось и как на ту беду
Грыцько поднялся, шасть за огородом.
А я за ним на цыпочках иду.
Остановилась по тот бок цыбули*.
А там же луг – раздолье для пчелы.
Стою себе и думаю: а дули,
чтоб вы меня, пройдоху, провели.
На мне обувка – постольцы свинячие.
В таких не ходят люди по полям.
Травичка – шёлк. Вдруг что-то замаячило –
от Чураёв и прямо к тополям.
А тучка, как повесмо, как повесло;.
Гора шумит, как тишь в дому пустом.
Она ж ему на шею аж повисла! –
и я себе засела под кустом.
И кто-то что-то выкрикнул паскудно.
Пушкарь мохнатой бровью ворухнул.
– Вы поступили как-то безрассудно.
Какой вас бес на это подтолкнул?
– Сын у меня единственный, панове,
печаль снедает душу прямиком,
одна заноза в сердце-то терновая:
Бог упаси, не стал бы примаком.
Когда вам жизнь подобная в охотку,
то дело ваше, хоть оно и грех.
Вы, мать, чего ж вы не пошли супротив
творившегося на глазах у всех?
– Чтоб у замужних потерял подмётки?
Иль, как монах, скоромился людским?
Иль чтоб подался к Таце Кисломёдке,
таскавшейся, Бог знает где и с кем.
Тут как подскачет Таця, как вмережит,
как колыхнётся юбка в семь аршин.
– Ах, сучка, жаль меня трясучка держит!
Ты, сука, на меня хоть не бреши!
– Кто, я брешу?! Бесплатны слёзы вдовьи,
пускай Господь меня тут всю, как есть,
коль соврала случайно иль свидомо;
пусть паралич меня прикончит здесь.
Я требую святую справедливость!
Вдове велели сплетен не плести,
А Таце за природную сварливость
два хвунта воска в церковь принести.
13-1
Насилу успокоилась кобита*.
И вызван был свидетелем кульбита
Семён Капканчик, холостяк непьюий,
на первый взгляд, казалось, – ангел сущий.
Велели мы Капканчику Семёну
не помышлять про щедрую Мамону,
дабы суду лишь правду донести,
Семён сказал:
– В суде всяк поле о;рет.
Уже Грыцько
там слухами оброс.
Кому чужого батька горе – горе?
Душа потёмки?.. Даже не вопрос!
Вот тут процесс и приостановился.
Все знали всё, и Галя не глуха,
ту – сватал, а у этой очутился.
А кто, как говорится, без греха?
Здесь всё, как в песне:
«Ой у полі три криничненьки.
Любив козак три дівчиноньки,
чорнявую та білявую,
ще й рудую препоганую»
+(укр.) – И было ему очень тяжко. Рыжей, правда, не было. Были чёрненькая и беленькая. Смолил к обеим, аж голенища попалил.
А поступить бы правильно, каналье,
не бегал бы на перелаз к судьбе,
сидели бы сейчас в хоромах Гали,
а не вот тут балакали б в суде.
И зашумели люди, закивали.
О чём базар? Ведь все парубковали.
Все согласились. Всяк своё решил.
И кто-то сальным словом согрешил.
И встала мать Маруси, Чураиха,
и так сказала: – Господин Пушкарь,
полковник Полтавский и благодетель наш!
Что вам должна сказать?
Спасибо людям за тишину.
Вон сидит писарь Туранский Ильяш.
Пусть он мои слова запишет.
Душа чужая – это тёмный лес.
А я скажу: не каждая. Послушай!
– Душа чужая – море грёз и слёз.
Грех тяжкий, если плюнешь морю в душу.
Подумайте, чем станете карать вы
дитя моё? Хоть кайся, хоть молись…
Придумают ли суд и магистраты
страшнее кару, чем такая жизнь?
Вы грамотные, знаете «латинку».
За шаг до смерти, перед вечным сном,
прошу вас не швырять в мою кровинку
комками грязи, жижей чёрных слов.
Притихли люди, сникли очевидцы.
Слеза сквозь чёрствость душ смогла пробиться.
Не ставленный никем пошёл засим
свидетельствовать Шибилист Яким.
– Простите, что скисняюсь маловато.
Речами не блещу, как генерал.
Марусю помню я еще дитятей.
Для Грыця лично крыжму* выбирал.
*крыжма (укр.) – ерестильная рубаха
Вот там сидит бедняжка Чураиха,
ей на суде хоть раз случалось быть?
Мне мимо них в тот день пришлось проехать,
а тут покойник, и собаки – выть.
Рвала ли мать так на себе те косы,
когда звонили по его душе?
А до того, как Грыць стал статным, рослым,
он рос на Чураёвском спорыше.
Она детей всегда к столу сзывала.
И миска на двоих одна, гляжу...
Бобренчиха ж всю жизнь провоевала
за курку, за козлёнка, за межу.
Всё некогда. Другой стать не пыталась:
«Сьогодні ситий, бо учора їв».*
*сегодня сыт, вчера же ел.
Так то дитя и на ноги поднялось,
ума набралось там, где ел и пил.
Когда пробилось у Грыцька предусье
и девушке срок выпал подоспеть,
то полюбился паренёк Марусе –
чего бы матерям не порадеть?
Оно к тому и двигалось в зачатках.
Тем временем Грыцько пошёл в поход.
Повырастали вербы и девчата –
кому не мил уже созревший плод?
И сколько к ней тогда ни женихалось, –
всю девичью зарю его ждала.
И никому из праздно воздыхавших
руки не обещала, не дала.
Грыцько на свой аршин всегда всё мерил –
криводорожье было по нутру.
И родился он под звездой неверья.
Двоилось постоянно всё ему.
Никак не мог определиться строго…
Ему что солнца свет, что свет луны.
А это всё равно, что верить в Бога,
не отвергая ересь сатаны.
Пусть Бог скорей услышит слово вдовье! –
Бобренчиха рыданьями зашлась.
– Достойный Суд! Я ей поверить склонен, –
сказал Пушкарь. Но возразил Горбань:
– А чем доверье ваше обосновано?
Ведёте суд на ложную стезю.
– Возможно, моё мнение рискованное,
но всё равно я на своём стою.
– А если кто-то хочет хабаря;,*.
о том в суде недопустимы речи.
– Внимание! Мартына Пушкаря
посланник ищет, говорят, из Сечи!
Влетел, как гром, обветренный с дороги.
Отбил челом и молвил хрипловато:
– Полковник, вам письмо от кошевого.
– Садись, товарищ. Отдохни-ка, братик.
Есть новости?
– Бумаг собрался ворох.
Богдан велел не мешкать. Ехать в Белую.
Нужна поддержка.
На исходе порох.
И с провиантом тоже не до жиру.
Намедни нам разведка доложила:
Потоцкий выезжает к Радзивиллу.
Пока полковник снял с письма печати,
пока решал всух надо ли читать,
посланник, оклемавшись окончательно,
стал у ближайших райцев;* выяснять:
– Ну, как тут, мирно? Создаёте перлы,
язык ломая на судейский штыб?
Вздохнули райцы, отозвался первый:
– Да тут такое! Тут казак погиб!
– Погиб? Казак? Что ж тут у вас в Полтаве?
Засада ли? Измена? Шквал боёв?
– Да нет. Маруся. Вон сидит на лаве.
Казак отравлен. Судим мы её.
Тот засмеялся: – Да пошли вы к бесу!
В Белоцерковье стянуты полки.
Пылает Киев, выжжены Трилесы.
У вас же вон как гибнут казаки!
Там бой. Там смерть. Там все границы хрупки.
Как без потерь вертеп сей пережить?
А тут – погиб… У вас ещё случайно
не стали из хоругвий юбки шить?
– У вас, у нас. Вы – Сечь, а мы – Полтава.
У вас права, а мы – на страже права.
А за убийство кара там кака;?
– Казак сказал:
– Простая, коль по злобе
казак убьёт, не дай Бог, казака, –
живого с мёртвым клали в общем гробе!
А тут иначе. Тут наоборот.
От чар, убивших сердце через рот.
Домарики, такая вам и смерть.
Бесславно умер, говорят: убит он.
А запорожцы – люди не круть-верть,
И мы – не вы, у нас нет шито-крыто.
Когда б жевали жвачку, как волы,
когда б мы так чесали языками,
давно бы Украину отдали
без права называться казаками.
У дивчины лицо – ну, как с икон,
найдите мотивацию замены.
Когда бы подобрать другой закон,
к примеру, пал казак из-за измены.
В законе ж есть статьи? Иль их там нет?
В любом законе разобраться сложно.
Вдруг это выход? Изменить стране –
нельзя,
а человеку, как ни странно, – можно?
Судья сказал: – С наскока тут не мона.
Тут, запорожье, нужно б Соломона.
Казак сказал: – замудрствовались вы.
Тут сердца бы, а к сердцу – головы;.
И началась во вряде – перепалка.
Тот говорит вот так, а тот – инак.
Лесько сказал: – Мне лично очень жалко
Ивана Искру. Искра – он казак!
Но дело безысходным быть не может.
Нужна бы здесь уловка, хитреца.
Любил же он Марусю, не дай Боже!
Теперь сидит. И нет на нём лица.
В свидетели никто не согласился.
Судья просил, чтоб гомон чуть умолк.
Полковник встал и переизвинился –
на Белую пора готовить полк.
Чуть-чуть подвинул войта и бурмистра,
толпа сместилась где-то на аршин.
Пошли вдвоём. За ними вышел Искра
и кое-кто из полковых старшин.
На завтра же w godzinu zegarowu;
суд приступил к прослушиваньям новым,
сказавши Чураивне, что она
обвинена, а значит – сторона.
Пусть очевидцев, вере нашей годных,
не подозренных в вывертах уродных,
пускай немедля выставит пред вряд,
и пусть те правду голую твердят.
Поскольку мы, живя законом чинным,
про справедливость думая одну,
хотим найти по этим же причинам
возможность стушевать её вину.
Она ж, убийца, взмахом головы
решила добрый жест наш отклонить,
что стало убедительной подставой
тому, что суд и приговор наш – правый.
Тогда, услышав ентые слова,
сидящая за парубком пузатым,
Ящиха Балаклейского Коша,
опомнилась: – имею, что сказать им!
– Оставила я дома детвору.
Мой муж полёг в боях за Приазовью,
а я пришла сюда аж с Балаклеи,
хочь я граждане и не при здаровлю.
Отож скажу открыто и вселюдно.
Бывает всяко, доля не черинь.
Любовь людей не может быть осудной.
Во все века. Во все века. Аминь.
У Горбаня пришли в движенье плечи:
– Нет, никогда не пустят баб на Сечь.
Сказали вы, Ящиха, нездоречи,
Ящиха, зря взболтнули вы тут речь.
– Уже сто лет судьёю я в Полтаве, –
сказал судья. Бессчётно было дел.
Пересидело столько тут на лаве,
такого переплёта не имел.
Тогда он встал. Руками в стол упёрся:
Тут говорили больше очевидцы.
После прослушки этих композиций
суд должен рассмотреть ряд пропозиций;.
Хоть мысли тут блуждали переменные
суд всё ж пошёл по верному следу;,
а у кого возникнет мысль отменная,
то надо б огласить её суду.
Молчали все.
И сытый и голодный.
Лишь в книге писарь буковки низал.
Пушкарь, полковник, мудрый, благородный,
к тому же православной веры годный,
имея мненье, вслух его сказал:
– Панове, судьи! Сложно… Разобрать бы
что и к чему, и было как оно…
две матери напрасно ждали свадьбы…
их дети явно сотворили зло.
Грыцько отрёкся дивчины такой и…
наделал бед, под бок его пером.
Который день в Полтаве нет покоя,
и вряд ли что-то кончится добром?
Кого винить? Народ иль государство,
что мир и впрямь замешан наш на зле.
Коль платим мы коварством за коварство,
то как же жить нам, людям, на земле?
Людской душе урок хороший нужен
легко ль его рассудком осознать?
Дожиться, чтоб вот так погиб хорунжий,
то и хоругви стыдно наклонять.
А кто ж убил хорунжего? Дивчи;на!
А вон как тужит, Боже, как вдова.
Вон посмотрите. Значит есть причина.
И не поймёшь, жива иль не жива?
Запутанное, непростое дело.
А все услышать приговор спешат.
Служивому ж направо иль налево
приятно в битвах саблей всё решать.
Гук, атаман
провозгласил речёвку:
судить, по правде, надо бы девчонку.
Тогда Горбань, похожий на пророка,
всех несогласных басом загромил:
Панове судьи! Правда – одинока.
А правда в том – так кто кого убил?
Ответил Гук: – не забывайте-тое,
кого кто предал, кто кого терзал.
А правда, друг мой, слово бельмова;тое.
Оно не видит кто его сказал.
Горбань ответил: – Братцы. Хватит. Амба.
Благоволим мы двум различным правдам.
Тот тянет влево, этот правит вправо.
А есть одно, и так уж испокон:
Устав Литовский, Магдебурга право,
панове судьи, это наш закон!
– Что скажут райцы?
Райцы – безглагольны.
– Совет же был. Судья сказал тогда:
– Тем, кто обычно слишком сердобольны,
не место восседать у нас в судах.
Четыре раза здесь мы собирались,
и были тут свидетели от нас,
но, как травила и не разобрались,
а резонансный дать должны наказ.
Пускай молчит убивица. Тем паче,
что это к делу надо долучить;.
Мать в горе, Вишнякивна в горе – плачет.
А эта всё молчит. О чём молчит?
Таких страстей не видела Полтава.
И суд таких невежд не замечал,
чтоб тот, кто должен отвечать по праву,
в суде пренебрежительно молчал.
Пришли в движенье лавники и райцы:
откуда можно сведения слить?
Действительно, где могут голодрарцы
достать отраву, на смерть, чтоб травить…
К чему пришли? И хата-то не с краю.
Не можем поражения признать.
То нужно знать, чего ещё не знаем.
То знаем то, чего не надо знать.
– Уж так мы этим делом заморочены, –
сказал судья, – тут белых пятен мало ль…
а были ли участники и прочие
помощники или компринципалы?
Да, не везде закон удачно правит.
Закон – слепой, а обвинитель – зряч.
Её бы к дознавателю отправить,
пусть с нею пообщается палач.
Иван сказал: – Последствие жестоко.
И Божьи слёзы не падут с икон?
А где ж оно всевидящее Око?!
Так это ж глухоаспидский закон!
– Так как же, люди? Девушку на муки?! –
Лесько, нащупал саблю под полой.
За что ему и заломили руки
и к выходу из вряда повели.
Он побледнел и губу закусил.
С себя судейских приставов струсил:
– Вы, канцелюги, чьи в чернилах пальцы,
Гнилое кодло, пустошь в вымях! Нахальцы…
Хватальщики, в походах небывальцы,
кого взялись осилить вы, меня?!
Опрометью, в один прыжок, ожогом,
не обуздать такого никому.
В один момент пробил себе дорогу,
да по столу
наотмашь – рубанул!
Судья аж ахнул. Бабы зарыдали.
Горбань обмяк от чуба до подошв.
Казак решил – хона дамасской стали,
а стол – стоял. Толпу швырнуло в дрожь.
21-8
– Полковник, знай, мечи оттакелецкие
щербатились о сабельку мою.
Турецкие шеломы, латы шведские
Левко Черкес ни раз крошил в бою.
Кедровый стол. Кедр рос в Ливанской роще.
Возможно, помнит Ноя и потоп…
Взять штурмом крепостную стену проще…
А этот стол и сабля не берёт!
Иван сказал: – Стол стар, как мир и разум.
Друзья познали битву ни одну.
Потом Левко стал побратимом Разина –
Левком Хромым, погибшим на Дону.
И встал Пушкарь, обвёл народ глазами.
Платки, очипки, свитки, жупаны.
И голова вздымалась над плечами,
как будто башня в шапке седины.
Ещё не стар. Так и не стал сановником.
И не один пройдёт в Полтаве суд.
(Минёт семь лет и голову полковника
Выговскому с улыбкой поднесут).
Пушкарь сказал: – Злодейству не прощённому
репрессия нужна, что говорить?
Но так карать, чтоб только люд крещённый
ни в чём не мог суд правый укорить.
Закон есть суть. Тверда его основа.
По той причине он и дан судам.
И, слово чести, я даю вам слово,
что вам её на муки не отдам.
Тогда мы, вряд, всё собранное гроно*,
На те слова упрямо опершись,
поэтку на мученья не отдали.
И правый суд тот продолжали далее
и дальше сохраняли хладнокровие,
как будто не случилось ничего.
Левко Черкес, за выходки пирата
заплатит штраф в судебную палату.
…Сидела Галя, пышная, как роза.
Иван сидел с нахмуренным челом.
Сказали райцы ;:
– Будет воля Божья! –
И заново расселись за столом.
Судья сказал: – Законы судочинства
не позволяют сомневаться нам,
чтоб лиходейство, аки и злочинство
не множило преступный криминал.
23-2
Что скажут райцы, лавника и возный?
Пан войт, не возражаете вы нам?
Поднялся Искра, полковой обозный,
сын Остряницы Якова, Иван.
(Погибнет он, вкусивши лавров славы,
во времени, чуть позже Пушкаря,
овеянный пожарищем Полтавы
в посольстве от московского царя).
Бледнее мела, под глазами чёрное.
Он начал говорить. Народ привстал:
– Здесь много было сказано учёного,
а главного никто и не сказал.
Скорей всего безумным покажусь я.
Мы с вами люди разного Коша.
Виновница ж не просто так Маруся.
Она – наш голос, песня и душа.
Когда в поход готовилась батава;,
рыдала её песнями Полтава.
Чем на войне мы б воевали, если б –
ни сабли, ни знамёна и ни пе;сни.
Победы наши, муки и руины
бессмертье обрели в её словах.
Она ж была, как голос Украины,
селившийся в распевных соловьях.
А вы найти пытаетесь ей кару.
Она ж от горя потеряла речь.
Людей такого редкостного дара,
я думаю, – нам надобно беречь!
Пусть многое и суета, и хлам.
Она воспела в песнях Украину
и их навечно завещает нам.
Ждут приговор на обвинений лаву.
Обидно – род пресёкся Чураёв...
Кто ж, как Маруся, воспоёт Полтаву
и Украину – родину её?
Повисла тишина, как в страшном сне.
Горбань сказал: –
Одно не ясно мне –
здесь суд, или торжественная месса.
Иван свидетель не без интереса.
Тогда мы – вряд, с пристойными особами,
поскольку, вряд ли в чём-то согрешили,
имея каждый мнение особое,
ей слово дать последнее решили.
И перед тем, как наш вердикт услышать,
хотя б слезинку покаянья выжать.
Маруся ж глаз слезой не оросила.
И снисхождения не попросила.
Из этих раций всё уразумевши,
и совещаясь меж собой ни раз,
кондициями права Посполитого
мы утвердили собственный приказ:
Мы, вряд, взяв за основу факты голые,
собрав авторитетную комиссию,
Чурай Марусю покарать на горле
решили, возведя в Полтаве виселицу.
О том почтенный люд уведомляем
во всеглагольно, а не втихаря.
Декрет печатью городской вмощаем
за подписью Мартына Пушкаря.
Comments
Вряд – наречие и существительное, родственное с уряд (укр.) – правительство, а так же предметы и лица, расположенные вереницей, в один ряд.
2R1 05-05-21
2R2 05-19-21
Продолжение следует