— За это надо выпить, — изрекает он.
За что — за это? За хрестоматийность прокола, за пакт о ненападении, за клубок интересов, за необъявленную вендетту, за гремучую смесь глюков и фактов, за контрапункт посюстороннего, пограничного и потустороннего? За любимые рифы, за размытые мели? Или вновь за рассвет — не тот бескайфовый рассвет, который дребезжит звонком с перемены, шаркает походкой надзирателя и ложится на лицо дисциплинарным взысканием, не тот, который с миной "ничего личного" запускает секундомер очередного паскудного дня, а за шалый и алый рассвет, который никогда не наступит?
— Чай в перламутре фарфора меня вполне устроит, — выпендривается сгусток сияющей эктоплазмы, усугубляя цветистость фразы мановением подчёркнуто изнеженных пальцев. — Не успокоит, но скрасит терзания привкусом ненавязчивой заботы. Впрочем, ты меня знаешь: дегустируя двадцатый сорт, я перестану ценить участие и различать оттенки, а на сороковом окончательно превращусь в симпатичного, но неблагодарного юношу с расшатанными нервами и хроническими заскоками в острой фазе. Сей пассаж свидетельствует о том, что, становясь жертвой тревоги и меланхолии, я хочу домой, к маме. Не навсегда, но на вечернее чаепитие, под настроение и трёп переходящее в ночное. Довольно забавная, невинная и с общечеловеческой точки зрения понятная слабость. Случаются — не буду показывать пальцем, меня не так воспитывали — присвисты не менее инфантильные, но куда более специфические.
Солнцезащитные очки прячут неистовый кобальт: у паяца со стрелковой выдержкой нет проблем с реквизитом — откуда бы им взяться? Проблемы с материальностью реквизита — другая статья. Проблемы с материальностью. Исчерпывающе. Дальше уже детали.
Он обнимает себя за плечи, несколько секунд удерживает на физиономии выражение — "Ты серьёзно?". Отступает. Потерянно улыбается:
— Сороковой сорт... Боюсь, здесь столько нет.
Блудный дух подаётся вперёд:
— Повтори, что ты сейчас сказал, — приливным бором звенящего шёпота может и по стенке размазать.
— Боюсь, здесь столько нет.
— Последние слова.
Секрет неотразимого натиска в том, что фехтовальные выпады императивов и концертный номер про нервы с фарфором — грани одного амплуа.
— Здесь столько нет.
— Короче.
— Столько нет...
Лобовую атаку сменяет сценическая расслабленность, чтоб не сказать дознавательская ленца: воображаемая сигарета с воображаемой дымной ванилью, один локоть на стойке, нога закинута на ногу. Воображаемые очки нейтрализованы. Глаза темнеют невообразимо. Жизнь не становится проще.
— Я подумал, вдруг пароль на выход сработает, — сообщает лучший друг потолочным балкам.
Он вдыхает запашок манипуляции.
"У вас столько нет". В четырёх словах — оскорбление собеседника и собственной персоны, маркер болотной ипостаси, регулярно проскальзывающий предупреждением и нездоровым пижонством даже из-под дневной личины. Зимой гусеница включила его "коронную фразочку" в пересказ кочующего кошмара с элементами шапито, но именно блудный дух навязывает автопилотному плевку свойства заклинания. Произнесено: "пароль на выход", и он уже не может думать о рефрене-паразите иначе.
Краеугольное уточнение:
— Выход откуда?
— Из тела, — прыскает сияющая эктоплазма. — Ты ведь это хотел услышать? Но если ключ открывает всего один замок — у тебя в руках плохая отмычка.
— Вселенная, ты издеваешься, — он не задерживается на обрядовой хохме, спрашивает с низкого старта: — Считаешь, мне пора бежать?
— Я всегда так считаю, — блудный дух отмахивается с неожиданной самокритичностью. — Тянет на идею фикс. По легенде я тебя уравновешиваю, но реальность ближе к анекдоту. Ты в непонятной ситуации: — "Я думаю, надо драпать!". Я: — "Ситуация предельно ясна, хватит думать, надо драпать!". Постфактум ситуация оказывается причудливой, хоть стреляйся, а бегство — бессмысленным, травматичным или вообще не в том направлении. Я нами горжусь: не добежим, так согреемся. В безумии определённо есть метод, и едва он будет осознан, не станет ни метода, ни безумия. Насчёт вашей ламии. Увещевать — "Она тебя погубит!" — не буду: по-моему, эта пьеса надоела нам обоим. Можно переключаться на "Ты её доконаешь", но для прогонки сего либретто я тебе не требуюсь. Короче, гусеница не стала твоим врагом, когда таковая возможность у неё появилась — вот и славно. Её словам про стянутый в узел клубок интересов я верю настолько, насколько она сама в них верит, что приятно, ибо мне импонируют шахматы без правил, успешно сочетаемые роли ферзя и серого кардинала, организаторский дар, беспокойный ум — это же надо постоянно менять местами сцену, партер и закулисье, проворачивать интригу за интригой, обеспечивать существование теневого затона в плотном и видимом мире. Болотце она потеряла безвозвратно, хотя к ней по инерции ещё приносит его ошмётки. Ну ничего — либо новое заведёт, либо замкнётся на холостых оборотах верхних ярусов. Не худшее развлечение. Ты прав, она не скучная — чего стоят ваши приватные поединки с динамичными рокировками. Одно смущает: под фасадом невозмутимости она сама себя жрёт и переваривает — начала, по-моему, ещё до смерти возлюбленного, но, кажется, её самоедство вызывает у тебя понимание и сочувствие — именно через эту призму ты видишь в ней одушевлённое существо, а не автозаправку на пути в пограничный туман. Она — "тьма египетская", "статуя под бушпритом", "damsel in distress" и "la belle dame sans merci" в одном флаконе. Она красива. Немаловажный фактор. Я хотя бы не давлюсь вопросом, смотрела ли она в зеркало, прежде чем бросилась претворять в жизнь блестящий замысел о тесном взаимодействии ваших телесных форм. Тебе, чтоб её целовать, не надо овеществляться в худшем из смыслов сего глагола. Свой универсальный импульс — бежать — ты испытываешь, лишь подозревая, что я хочу крикнуть: — "Беги!". Иначе говоря, не испытываешь. С чего бы?
Он обращает взор к лестничному винту.
Лучший друг подначивает:
— Ну давай, скажи вслух то, на чём зимой боялся себя поймать.
— Я влюблён в неё без памяти, — произносит он задумчиво, боковым зрением отмечая движение.
Мёртвый приятель поднимает кисть, собираясь явить миру сигнал: "Капздец, но не абсолютный". Тормозит. Не доносит ладонь до горла. Размышляет несколько секунд. Определяется с вердиктом. Скрещивает руки: "Абсолютный капздец. Ни в коем случае". В чём любимому врагу не откажешь, так это в чувстве комического.
У блудного духа означенное чувство развито чрезмерно — тот стучит по стойке и оглушительно ржёт:
— Да кто тебе поверит!
По мере возрастания громкости растёт желание прикинуться оскорблённым.
— То есть ты призывал меня говорить вслух с благородной целью оборжать мои откровения? — прыскает он.
— Именно! — аплодирует призрак, по видимости, сам себе, после чего прекращает открыто глумиться и смотрит пронзительно, пугающе серьёзно: — Примерно час назад я увлёкся опереточной партией с лейтмотивом "Опомнись!". Теперь шутки в сторону. Ты ползёшь по колотому льду не потому, что зависаешь здесь — ты зависаешь здесь, потому что ползёшь по колотому льду. Забавный парадокс: безвоздушные замки тебе пригодились, чтобы не остыть, не задохнуться и не замереть в неподвижности. Спасибо гусенице, очень вовремя она тебя выцепила, очень кстати — и только. Ты не испытываешь импульса бежать, потому что искушения возвращаться и оставаться в тебе — кот наплакал. Ты не драпаешь, потому что неоткуда и не от кого: история в твоём жанре, местечко в твоём стиле, барышня в твоём духе, но ты здесь понарошку. Я перечисляю, чем является гусеница, но мне достаточно знать, кем она не является, чтобы не принимать веху кумулятивного сюжета за кульминацию, не включать регионального ферзя в систему ключевых персонажей, не перекладывать на "бедную девочку" ответственность за твои личные рифы, мели, прогулки по дну и сальто мортале... Короче, нет у меня причин при выключенном моторе кричать: — "Беги, пока не поздно, придурок!". Гусеница не зря оккупировала твой пифийский табурет — качественно предрекла: сам сольёшься. А сказка про то, как ты свернёшь с другого бульвара и найдёшь хозяйку безвоздушных замков на середине винта, мне нравится. Может и сбудется. С тебя станется добавить к очередному турне по дебрям и барам ещё одно ответвление. Нет, честно: я надеюсь, что сбудется. Пускай гусеница не своя, но и не совсем чужая. Опять же: не скучная. Опять же: сногсшибательная. Опять же: условленная встреча отрицает неизбежность небытия, негибкость пространства, безвыходную линейность времени, но никого ни к чему не обязывает. Хорошо, что между вами не вспыхнула великая любовь. Удобно. Впрочем, кажется, гусеница тебя по-своему любит — не как того парня, и хвала богам. Кажется, ты её тоже любишь, но не по-своему, а по-моему — без отягощающих. Поздравляю. Должен быть и на твоей улице праздник, а не эпицентр ядерного взрыва, хотя, полагаю, любовь в моём репертуаре ты расцениваешь как противоположность любви, как симптом эмоциональной инвалидности, как свидетельство узкого диапазона, в который тупо не влезают новые страсти. Пожалуй, это не первый и не последний вариант правды. В том числе про меня. Но я отклоняюсь от темы. Да, зимой, когда гусеница писала тебе, а ты шипел на вибрацию телефона: — "Кто?", я подсказывал: — "Большая ошибка", да, я заявлял, что здесь пахнет дурной смертью, но дьявол в деталях — не твоей дурной смертью здесь пасёт, и не гусеничная персона вызывает у меня отторжение с налётом паники. Что ты там говорил про выпить?
Он заслушался, забыл, что сам предлагал, а ведь было бы жаль упустить момент, когда через млечную дымку на полках светится то, чего там в теории нет и быть не может.
— Тебе зелёного или фиолетового? — ухмыляется он, протирая стаканы.
— Того и другого, можно без чая, — подмигивает ценитель фарфора, перламутра и привкуса ненавязчивой заботы.
Он обращается к мёртвому приятелю:
— Тебе, я так понимаю, безо льда?
Вместо ответа — кивок, вместо усмешки — блик в морёных глазах.
— Тебе тоже! — галдит сияющая эктоплазма. — Оба не в тропиках! Как ни странно.
— А тебе? — вкрадчиво спрашивает он лучшего друга.
Тот — в неподдельном ужасе — прижимает руку к сердцу. Заводит пластинку:
— Я впечатлительный человек!
— Началась ария заморского гостя... — тянет он с щемящим наслаждением.
— Из-за вас, господа, я нескоро смогу без содрогания смотреть на твёрдое состояние воды! — не сбивается с мелодии "заморский гость" и заключает скороговоркой: — Мне со льдом, люблю травить душу.
— Чью? — ржёт самопровозглашённый бармен.
— Не принципиально, — расцветает блудный дух.
— Всё произнесённое — в равной степени фарс и несомненная правда, — комментирует он для того, кто занимает полярный табурет.
— Напоминаю: твой любимый враг меня по-прежнему не видит и не слышит, — шелестит сияющая эктоплазма. — И не здоровается! Это, в конце концов, обидно.
Игра в испорченный телефон рискует войти в традицию. Он заново озвучивает реплики про впечатлительность, твёрдое состояние воды и травление души. Бликуют морёные глаза. Грозовая зелень струится в лиловую зыбь с крапинками потали. Изумрудные молнии пронзают желеобразное фиолетовое. Над стаканами встаёт живая хмарь: жаркая, вязкая, малярийная над двумя, над третьим — ветреная, серебряная. С древесно-зелёным отливом. Сумеречно-синим приливом. Затаённо-штормовая. Прохладно мягкая. Субтропическая. Кантабрийская.
Перед следующим заходом он точно забьёт свой хайбол колотым льдом и даст лучшему другу повод для двудонной реплики: — "Тебе-таки мало?". Приятелю тоже предоставит выбор, а не повторит заказ по умолчанию. Шутки шутками, но от лишней порции твёрдой воды мертвец не простудится.
— Как думаешь, почему он меня в упор не замечает? — зачем-то шепчет блудный дух, получив свою дозу весенней Кантабрии. — Зацени, какой вывод наклёвывается: из нас двоих плод твоего воображения — я, — давится смехом: — Хорошо, что мне никто не докажет, что меня нет. Сомневаться в собственном существовании — твоя прерогатива, причём на мысленной ряби. В глубинах сознания и ты непробиваем. Отставить буффонаду. Моя версия: он меня не видит, потому что я не включён в его прижизненный опыт. Он знает, что я здесь, даже когда ты не транслируешь мои бенефисы, потому что картинка "Ходок за черту общается с физически отсутствующим другом" успела встроиться в его замкнувшийся мир. Конечно, я утрирую и схематизирую — безмолвные советы и предостережения тому порукой. Он осмысленно реагирует на мизансцены, которые по техническим причинам не могут копировать кадры, запечатлённые в его памяти. Но у меня крепнет подозрение: его вмешательство наблюдается в эпизодах, где "всё те же на манеже" — где участвуют персонажи, оставившие след на его жёстком диске. Тех, с кем он не пересекался, или тех, кого смыло из оперативки как проходную информацию, для него нет. А новые данные в программу не заносятся.
Он перебирает бусины ожидаемых, но не полученных ответов, не выраженных жестами мнений, не перекрытых дорожек. Глухо выдыхает:
— Меня утешает недоказуемость гипотезы, но она до отвращения правдоподобна. Ужас, да? Угораздило. Ладно бы кого другого... Невольно задаёшься вопросом: чем питаются замшевые стервецы?
— Конечно! — взрывается сгусток сияющей эктоплазмы. — Обвиняй во всём птичек, а не "болотную лихорадку", "великий выворот" или какими ещё эвфемизмами ты определяешь порномистику, которая всегда с тобой...
— Птичек! — взвизгивает он, чуть не обрушиваясь под стойку.
— Это альтернативная орнитология, — блудный дух расправляет плечи, снисходительно поясняет: — Она не ведает дискриминации и занимается всем, что имеет крылышки. Спасибо деклассированным друзьям: энтомологом, то бишь специалистом по ночным бабочкам, я давно стал. Последняя реплика — неприкрытый реверанс в сторону твоей любимой книги. Почему ты ржёшь, но не веселишься?
— Потому что фактическая ошибка не в "птичках", а в "порномистике, которая всегда со мной".
— Ах, этим оскалом ты опять кричишь вовнутрь? О пустоте, внезапно подменившей чёрную дыру? О разрезанных нитях? О марионетке не освобождённой, а скорчившейся в плену неподвижности? О том, что иссякла алчная ночь, и у тебя нет предназначения в солнечном мире? О дроблении и отсечении всего, что составляло твою личность? Позволь напомнить: тебе не впервой, и хрипам, которые ты душишь — о том, что сладкая гуща кошмара осталась за непреодолимым водоразделом — я больше никогда не поверю. Плавали! Знаем! В этом шторме не девять валов! И не девятьсот девяносто девять! Сбрасывай кожу, отворачивайся от ошмётков, собирай нового себя — хорошее дело! Но твоя порномистика — мне понравилось слово — всегда с тобой. И вот мы подходим к сути. Я у нас известный специалист широкого профиля, но на повестке ночи — твоё резюме. А какой у тебя основной род занятий?
— Тебе буквально или эвфемизмами, энтомолог?
— Мне про стержневое, а не попутное. Добро пожаловать под микроскоп, ломехуза. О, нет, ломехуза — попутное. Венерина мухоловка — тоже, так что не будем углубляться в ботанику.
— Хочешь сказать, я не растительный образ жизни веду? Ты мне льстишь.
— Ты льстишь своему образу жизни, если находишь его растительным. Ну так что, радио-помеха, град по крыше, шины по гравию, мне произнести, кто ты есть, или сам справишься?
Он замирает, сведённый судорогой, глотающий горечь, перекрученный до кислородного голодания. Будь перед ним иное существо — пусть даже горячо любимое — он бы умолк от ненависти, заледенел от бессилия. Но там сидит сноб с подкупающей улыбкой, ужасный ребёнок из хорошей семьи, паяц со стрелковой выдержкой, поэтому он вскидывается, хохочет, визжит:
— Иван Сусанин! Хочешь завести друзей — заведи их подальше!
— Я же говорю, баяны бесценны: в сотый раз воротит — в тысячный опять смешно, — бормочет сияющая эктоплазма.
Он слышит эту далёкую от патетики реплику, но не сбавляет оборотов, указывает ладонью на апатичную тень, кричит:
— И вот результат!
Любимый враг не отвлекается от метафизического коктейля, будто вопли его не касаются. Лучший друг смотрит с вежливым интересом.
— Пардон, — зачеркивает он последние секунды тирады, снова обнимает себя за плечи, заглушает тремор, прочищает горло, принимает устойчивую, симметричную позу — ноги на ширине плеч, ладони обращены к обоим присутствующим — и с прежним запалом, но с расширенным смыслом, повторяет вывод:
— И вот результат!
— Тебя заносит, — не театрально мрачнеет блудный дух. — Не развешивай нас на одной паутине. Сам видишь: сравнивать его со мной — наматывать нервы на вилку. Впрочем, разве не этим увлекательным процессом мы уже заняты? Очередной наводящий вопрос: ты встречаешь своего болотного пирата где-нибудь, кроме безвоздушных замков? Не в качестве воспоминания, а вот в таком отмороженном и неумолимо реальном виде?
Он качает головой:
— Ты ведь знаешь, что нет. Хотя, увидев его впервые, я подумал: всё, приплыли, стереотип "где две кошки, там и сорок" работает, теневая компания разрастается, скоро превзойдёт численностью круг из плоти и крови, к тому дело и шло.
— Испугался?
— Устыдился.
— Вот нет в тебе коллекционерской жилки, — передразнивает вселенная, которая издевается.
— Не спорю, — он складывает руки на груди. — Для активного собирательства я слишком ленив, неорганизован и зациклен на собственной персоне.
— Какие твои годы, — хихикает сияющая эктоплазма. — Не зарекайся, может, ещё и не такие милые придури проявятся.
— Не каркай, орнитолог.
— Стараешься, заливаешься соловьём, а тебе — "Не каркай". Ладно, два отличия нашли: его зрению недоступны персонажи новые или забытые, я вроде не испытываю подобных затруднений, он пришпилен к месту обитания и смерти, по совместительству — к витрине из коллективного сна, я нахожу тебя, где бы ты ни ошивался, и симультанно шляюсь по каким-то чистилищам...
— Известно, по каким, — ухмыляется он в стакан.
— Гляньте на него! — ликует сияющая эктоплазма, имитируя возмущение. — Известно ему! Да я тебе сейчас такое расскажу, такое! Нашим замшевым отпрыскам понравится, гарантирую. Кстати, во имя какой композиции ты торчишь по ту сторону стойки, словно на трибунале? Здесь все свои, выбирайся. И подтаскивай треногу. Да не для меня. Не претендую. Для себя. Недаром ты её облюбовал. Сам шутишь, сам смеёшься: с пифийского табурета легче ловить эфир. Недурное подспорье. Чем лучше ты слушаешь, тем больше просочится, тем меньше застрянет в сите слоистого космоса... Какое же это проклятие иногда — подбирать формулировки. Не смотри на меня глазами замученного птеродактиля, а то разревёмся раньше времени — от жалости ко всем, кто пытается живописать неописуемое.
Секретничать при мёртвом приятеле — бессмысленная затея, но они машинально склоняют головы — будто шепчутся, окопавшись на задней парте — не столько ощущая, сколько вспоминая соприкосновение висков. Блудный дух повествует, не сомневаясь: скоро чешуйчато-замшевый выводок опять заговорит его голосом.
____________________
Скачать целиком и в удобном формате: https://author.today/work/115789
Иллюстрации (кроме крайней левой) на этот раз нагло взяты отсюда https://instagram.com/revol4357?utm_medium=copy_link , кому спасибо за наводку, тот в курсе.
____________________
Теперь буду напоминать каждый раз (не слипнется). Иерихон можно скачать. Смотрите внешние ссылки.