I
"Достаточно ли у меня чего-то, чтобы что-то создать?" Этим вопросом мучался потрёпанный писатель, нависая головой над толстой кипой чистых листов и забрызганной чернильницей.
В соседней комнате грохотала смехом возвеселившаяся компания людей, известных в известных кругах. Дым от сигар клубился к потолку, от выпитого алкоголя разговор давно потерял притворную сдержанную обходительность и принял не менее притворное хвастливое, а порой и хамовитое чванство. Что в первом, что во втором случае сама суть разговора не определялась и имела мутный налет бестолковщины. Если спросить хоть одну девушку, ярко заливающуюся смехом, чем вызван её смех или что она вообще здесь делает, ответ можно было бы получить вряд ли - лишь широко распахнутые накрашенные ресницы, высоко вскинутые в удивлённом порыве брови и остановившийся на вопрошающем взгляд. Взгляд этот наперва смахивает наивностью, но при более пристальном изучении в нём становится ясно заметна всепоглощающая пустота, которая в свою очередь вызывает беспросветную тоску, а сверху всё прикрыто пеленой абсолютного непонимания и даже безразличия этого накрашенного существа к тому, что же у неё происходит внутри. Господа также не были обременены глубиной мыслей, каждый говорил о своём и в сущности других не слушал. Умы, как заведёные машинки, работали в безостановочном притягивании, к услышанному вскользь слову, какой-нибудь своей жизненной истории, или наскоро складывали более интересное враньё. Каждые реплики, появляясь на свет в столь душной комнате, быстро теряли свои очертания, плавно как дым растворялись в общий гул.
С пол часа назад этот гул был покинут хозяином дома - писателем, глубоко вздохнувшим прохладный воздух своей спальни. Он был худощав телосложением, при свете можно было различить желтоватый оттенок осунувшегося, но еще молодого лица, плечи были опущены, а руки вяло болтались вдоль тела плетьми, от чувства глубокого разочарования на сердце. Вся компания, да и сам вечер затевались в отчаянном поиске достойного персонажа. Столь большое колличество приглашённых должно было гарантировать присутствие того самого, кто сможет дать сытную пищу для изголодавшегося ума писателя. По началу Стоф старался познакомиться со всеми. Разочарование не одолевало его, встречая он одного за одним пустого человека. В барышнях он засомневался в первую очередь и возложил остатки надежды на господ. Господа были богатые, хорошо, но не совсем честно жили, что очевидно иссушило их внутренний мир. Раз за разом, прикрывая рот своей совести, в некий острый момент ненароком задушили её. И теперь, совершив столь драгоценное жертвоприношение, они положили всю душу и жизнь на упивание жирными идолами: деньгами, едой и развратом.
Заподозрив неладное Стоф встал посреди комнаты, вглядываясь в пустые глазницы своих гостей. Совершенное безумие звуков и отрывков фраз испепелили задумку писателя до последнего: стало ясно, что в комнате нет ничего хоть сколько-то чистого, иначе это чистое сосредоточилось бы рядом с ним, спиной к спине в центре комнаты и также взглядом искало бы жизнь.
II
Луч утреннего солнца нежно потрепал Одетт по щеке. Две короткие рыжие косы задорно раскинулись по подушке. Железная кровать заскрипела старыми пружинами - девушка сладко потягивалась, медленно возвращаясь из мира снов в осязаемую реальность. Спать она любила, ведь сны, как и прежде, радовали ее веселым настроением, приключениями, зеленой травой под ногами и еще живой подругой - овчаркой Дайгой. Добрые сны стали большой редкостью среди окружения Одетт, всем медсёстрам в госпитале теперь снилась устрашающая война, взрывы, разорванные солдаты и смерть, медлено ступающая по ним. Многие из них лишились мужей, женихов и братьев, осиротевшую же ещё в детстве Одэт теперь коснулась лишь потеря собаки, подорвавшейся на мине. Утешением было то, что смерть Дайги предотвратила гибель многих женщин и детей, которые думали отступать из города уже, как оказалось, заминированной дорогой.
День рыжей и еще совсем юной медсестры начался с умывания холодной водой, стаканом чая и куском наскоро съеденного хлеба без соли. Ещё завязывая почти белый, уже не отстирывающийся фартук, она выбежала из комнаты в левом крыле госпиталя, где поселились все медсёстры. Уходить домой не было возможности, да и нужды тоже. Дома находились в полуразрушенном состоянии, а чудом сохранившийся госпиталь вмещал около сотни тяжело раненных солдат, которым постоянно необходима забота.
Одетт переходила из одной палаты в другую, приносила вёдра с питьевой водой и пайки с хлебом для раненных. Каждый раз она старалась приветствовать солдат как можно более радостно и непринужденно смеяться в ответ на шутки, но голос порой предательски срывался, сердце щемило болью, глядя на молодых и умирающих парней.
После того, как хлеб был разнесён, Пташка, так называли ее солдаты, собиралась приступить к стирке и скручиванию бинтов, как столкнулась в коридоре с толпой взволнованных медсестёр. Они все спешно, кто со своими маленькими чемоданчиками, направлялись в одну сторону, потеряв свежесть лиц. Её хватали за руки и убеждали скорее идти с ними. Враг подступил вплотную к поселению. Остальные жители уже покинули свои дома несколько дней назад, и их, медсестёр, срочно эвакуировали на единственном оставшемся грузовике. Раненные же были слишком тяжёлые, можно сказать, безнадежные для войны, чтобы пытаться теперь их спасти. Этот маленький вихрь из еще совсем молоденьких и невидевших жизни девушек пронёс за собой Одетт, но лишь на какие-то несколько метров по коридору. Ошеломлённая увиденным более, чем услышанным, она стояла, как вкопанная, в опустевшем левом крыле.
Ещё несколько часов, она перевязывала солдат, включала пластинки на граммофоне и старалась заменить всех сбежавших работников, чтобы у раненных не возникли подозрения, что их бросили. Солдаты, конечно, сразу всё поняли, уж совсем не могла одна их маленькая Пташка заменить множество пар рук. Но все молчали, вдруг отчётливо почувствовав себя согретыми теплотой столь самозабвенного поступка. Её распахнутое сердце, словно не кончалось, отрезаясь для каждого по кусочку. Все смотрели на неё с благодарностью, многие видели в ней свою мать, многие - жену.
Неприятный, холодящий кровь, гул приближался по дороге, размеренно и верно побеждая весёлый мотив пластинки. Прикладами разбивались окна в домах, звенело стекло, топот множества ног, ступающих победно, уже не торопился. Всё ближе жужжали гусеницы нескольких танков, пока не остановились вплотную к выкрашенной белым стене. Вместе с чужаками словно набежали тучи и заслонили солнце, на улице стало темно.
Многие раненные спали от большой потери крови и не ведали, о нависшей над всеми беде. Остальные замерли в напряженном ожидании, смерть лизала их лица. Одним взглядом товарищи прощались друг с другом, и лишь Пташка разувшись, чтобы не топать, ходила на цыпочках от одной койки к другой. То по руке погладит, то согреет холодный лоб. Маленький рыжий огонек рассеивал напоследок мрак тучи. Неизвестно сколько прошло времени, может и мало, но все прожили ещё одну жизнь. Плотную, наскоро, но во многом по-новому прожили. Ведь, когда жизни не остаётся, всё встаёт по своим местам.
Спустя, кажется, вечность грянул грохот и начались действия. Разбитыми в куски стенами разом прибило многих солдат. Несколько ударов сыпались подряд, что ничего нельзя было разобрать. Одетт отнесло в угол, где сквозь бетонную пыль среди кирпичей увидела раненного, подползла и из последних сил была с ним до конца.
III
Стоф медленно положил карандаш на стол и ещё некоторое время неотрывно смотрел на исписанные листы перед собой. Сердце дрожало, не вмещая тоску по молодой девушке и радость по превосходному, с таким трудом найденному персонажу. Ещё через несколько мгновений пластинка закончилась, оставив за собой хвост приятного шипения. К счастью, гости уже покинули дом писателя, из комнаты не доносились безобразные звуки и Стоф мог посидеть ещё немного наедине с той, кого нашёл, и сразу потерял. Он глубоко вздохнул и замер..
.А.А.