Никого не удивляет тот факт, что логика сказок, снов и религиозных текстов отличается от логики, под сетку которой обычно подгоняется повседневность. Ясно, что в легендах, грёзах и священных писаниях дорога — не просто дорога, встреча — не просто встреча, действие — не просто действие, что говорить о слове? Всё обрастает значением символическим, ритуальным, сакральным, впрочем, переполняясь противоречивыми смыслами, дороги, встречи и действия не теряют своей незамутнённой реальности. Тем и ценен любой нарратив.
Гораздо интересней то, что жизнь не так далеко ушла от сказок, снов и религиозных текстов, как может показаться скользящему взгляду. Ты понимаешь это слишком хорошо — не потому ли у тебя завелись птеродактили, канонизирующие всё, что было, есть и будет с нами, фонтанирующие апокрифами, которые важней канона, потому что они откровенней, разнообразней, свободней, и нет им числа?
Итак, в симультанном театре, который мы называем жизнью, дороги — не просто дороги, встречи — не просто встречи, действия — не просто действия, что говорить о словах? Не замечать этого нельзя. Завираюсь: конечно, можно. Вопрос фокуса: какие абрисы, шрифты, паттерны видятся зрачку-объективу чёткими, какие — размытыми? На что направлено внимание субъекта?
Моё внимание сосредоточилось на логике неочевидной, я жил как во сне, за что нынче готов себя похвалить, но во времена, с которых я начинаю повествование, никто не погладил бы меня по вихрастой голове — скорей уж наоборот: наградил бы подзатыльником. От педагогического насилия спасало то, что воспитывать меня было некому: навязанный космическим взбалтыванием дом я покинул, а новый не завёл.
Мне было шестнадцать, я провёл на колёсах примерно два года — в буквальном, представь себе, смысле. Перемещал тело в плоскости, путешествовал автостопом. Спасибо, я страстно желал увидеть, как ты уронишь в одну ладонь лицо, а другой рукой схватишься за сердце. Должна быть под небом симметрия, хотя бы иногда. В общем, я доступными средствами отдалялся от всученного на слепой раздаче себя и надеялся, что приближаюсь к себе, который меня устроит.
По правде, шестнадцатилетний я уже ни на что подобное не надеялся. Я ощущал, что застрял, замкнулся. Страдал от клаустрофобии внутри собственного черепа. Хочется выдохнуть, что чувствовал я себя немногим лучше присутствующего здесь пирата во льду, но, полагаю, это преувеличение. Всё-таки я кормился впечатлениями, забивал мозг разрозненной информацией. Школы принципиально избегал, подработок — тоже, рассудив, что где временное — там и постоянное, а врастать корнями в окружающую реальность я не собирался, хотя обвинить эту самую реальность в недружелюбии язык не поднимется — она израсходовала пакостный заряд на моё детство и раннее отрочество, а после присмирела, даром что я её провоцировал.
"Присмирела" — неблагодарное определение. Мир был трогательно и ненавязчиво ласков. Для доходчивости: представь небогатого семьянина, который издёрган тщетными заботами о собственных детях. На краю сознания он соболезнует одиночеству и растерянности ребёнка из соседней квартиры. Сей небогатый семьянин не только не обижает означенного ребёнка — не пытается наложить руки на его жизненное пространство — иногда он покупает тому яблоки: иных добрых жестов позволить себе не может. Изобретённый мной персонаж проницателен, деликатен и, пожалуй, осмотрителен: он приглашает ребёнка в семейный круг, но не настаивает, понимая, что, во-первых, у самого по горло проблем, которым невинное дитя непринуждённо придаст катастрофический размах, во-вторых, изнывающему отроку это не нужно. Можно сместить акцент: отроку нужно не это, посему остаётся не докучать, не звонить в ювенальные службы и, когда дело пахнет голодной смертью, всучивать яблоки. Вот так вёл себя мир в отношении меня.
Лучшим примером послужит эпизод, которому положено быть прологом к моей истории. В дороге я познакомился с супружеской парой: он — в прошлом учитель физики, она, тоже в прошлом, директор нотариальной конторы. То есть, оба на пенсии. Эти симпатичные люди намеревались продавать дом в старом дачном посёлке, ибо выезды за город из приятной возможности превратились в повинность, источник тоски, раздражения и усталости. Через полчаса дежурной беседы моя попутчица заявила, что, глядя на меня, вспоминает сына. В силу ряда причин я пропустил щемящую ноту мимо ушей, зато напрягся: не люблю, когда посторонние личности набиваются мне в родители. Озвученное вполголоса замечание бывшего учителя — "У нас никогда не было детей, простите и поймите" — должно было усугубить мою досаду, но возымело противоположный эффект. По видимости, ностальгическая реплика была не нова. Может статься, милая дама обращала её ко всем людям подходящего возраста — играла в игру, осуждать которую у меня нет ни права, ни повода. Я улыбнулся, подумав, что экс-директрисе нотариальной конторы повезло: на минуту вообразить меня своим отпрыском — чистое удовольствие, произвести меня на свет... Удовольствие — при всяком раскладе — совсем иного сорта. Моя попутчица, можно сказать, от пули ушла.
Как ни странно, безосновательно участливое настроение владело супружеской парой дольше минуты. Слово за слово они примчались к выводу, который только я нашёл скоропалительным: продажу собственности разумней отложить до осени, до зимы, до следующего лета — в конце концов, сейчас за домик можно выручить смехотворную сумму, вдруг обстоятельства изменятся, вдруг место вновь станет популярным, а пока — раз уж я не обременён планами на ближайшее будущее — почему бы мне не посторожить дом? Сторожить там, по чести, нечего, да и условия не роскошные, но человеческим постройкам вредно пустовать, я оказал бы им неоценимую услугу...
Человеческим постройкам вредно пустовать. Не утверждение, а тема для сборника мифов, не призванного ни оспорить, ни доказать прозвучавший тезис. Заброшенные здания оживают, умирают, вырождаются, перерождаются — некоторым перечисленные варианты вредны, некоторым — как воздух необходимы, вредность не отменяет необходимости, качество метаморфоз зависит лишь от акцентов, расставляемых с нестационарной точки обзора, присутствие отдельных личностей порой не перечёркивает, а возводит безлюдье в квадрат — вот и вся мораль, которую можно подчерпнуть из такого сборника.
Разрыв шаблона: я не цеплялся к риторическим приёмам, не вносил в переговоры элемент хаоса, разбивая случайные образы на атомы — я сфокусировался на преподнесённой идее, не развлекаясь уничтожением импровизированной обёртки. Сам понимаешь, откуда ноги росли и к чему дело шло. Нет, не понимаешь: по глазам вижу, ищешь подвох. Ладно, есть у меня в рукаве убаюкивающая погремушка, она же напоминалка: герой этой байки — я. По-твоему, я не заслуживаю жестов доброй воли без ножа за пазухой, без контракта на затяжную аренду души на столе, без ошейника в тумбочке? Избитая истина: по-твоему, я — заслуживаю. Не попускает? Мда, ещё одна избитая истина: ты на стенку лезешь, представляя меня в ситуациях, про которые в приложении к себе говоришь — "А чё такого?". Потому и хватаешься за сердце, слушая мой рассказ. Расслабься: не было ни мелкого шрифта в договоре, ни коварного замысла, ни синдрома вдовы Дуглас. В альтруистическом угаре симпатичная пара забила на ставшую обузой собственность, на небольшие, но, разумеется, не лишние деньги, и предложила мне ветхую крышу над головой. По сути — на неопределённый срок. Без бонуса в виде мозолящих глаза благодетелей.
Велико искушение засыпать тебя хохмами про то, что учитель физики и директриса нотариальной конторы втайне делали ставки: сколько я продержусь без отопления, водопровода, инфраструктуры... Но, во-первых, держался же я до начала сей повести без отопления, водопровода и здоровой диеты. Да-да, сам в шоке. Во-вторых, меня и без саркастической аранжировки нельзя было назвать чрезмерно признательным: я ведь не сразу согласился.
Будь моей целью любая тихая гавань, я бы не шлялся столь долго — я бы даже не снялся с якоря. Часть меня готова была отрезать: спасибо, меня ждут, я продолжаю дорогу. Но на деле никто, навстречу кому я летел сломя голову, не ждал меня — по крайней мере, тогда я был в этом уверен. Перемена мест легко превращается в рутину — так же как замкнутость в четырёх стенах. Я замотался и вымотался. Поэтому поддался намёку на искушение и решил посмотреть, куда меня приглашают.
Стояло пасмурное, тёплое лето. Просится из-под нёба: тёмное лето, и сумрак струится не из метеорологических наблюдений.
Посёлок произвёл на меня двойственное впечатление — это факт, а не фигура речи. Представь участки, более полувека передаваемые по наследству: корявые груши, узловатые яблони, малина и ежевика на рабице, колючие тучки чайной розы, наседающий смешанный лес — сосны, клёны, дубы — корни, стволы и кроны, крадущие свет и метры огородов, ржавые качели, чёрные, вросшие в землю срубы... Вросшие в землю — красноречивая деталь. Пластмассой конструктора это глухое местечко не отдавало, но в подобных посёлках всегда есть нечто игрушечное, временное — это заложено в самой идее летнего обиталища, а домов, рассчитанных на зиму, я там не заприметил. Заезженная тема: "курортные города, вымирающие в не-сезон". Разумеется, романтика бесприютных набережных, закрытых кафе и затихших улиц не идёт ни в какое сравнение с безмолвием заколоченных дач под снегом. Впрочем, настолько далеко я не загадывал. Я и про осень не думал.
Двойственность, о которой я упомянул, крылась не в переплетении искусственности и подлинности, а в том, что за картинами, которые видели мои глаза, мне упорно чудился иной ландшафт. Мнилось, рядом должна обнаружиться железная дорога — я даже слышал гул и гудки поездов. Оказалось, рельсы и станция есть, но ими давно не пользуются: новый маршрут построили мимо, потому земля и подешевела. Почва там была ровная, без живописных перепадов — я был уверен, что бегаю вверх-вниз: моими ориентирами были дачи на холмах, дачи на склонах, дачи во впадинах. Весь посёлок был проникнут густым, пресноводным духом, словно стоял на берегу реки, но я бы не удивился и морю километрах в десяти к югу... О водоёмах чуть позже, однако замечу: меня уверяли, что реки нет, и, в сущности, не врали.
Как ты наверняка догадываешься, слоистое восприятие стало непобедимым доводом: я счёл подвернувшееся пристанище недурным местом, чтобы выспаться и прийти в себя. Прийти в себя — как много в этой фразе. Разумеется, это интерпретация с нынешней точки обзора. Тогда я полагал, что меня убедили плодовые деревья: прояснилось, чем я буду питаться в грядущие месяцы. Да, дефицит белков и жиров, да, перебор с клетчаткой. Ты сам знаешь: мы капризны, когда условия позволяют, но при достаточной мотивации мобилизуем внутренних аскетов, а тело идёт на поводу у сознания. Конечно, не столько идёт, сколько плетётся по мере сил: пухлощёким я в ту пору не был до такой степени, что ты бы разрыдался, меня увидев. Что? Я никогда не был пухлощёким? Ты использовал это слово лишь из-за ямочек, возникающих при улыбке? Да ты гонишь: у меня же комплекс развивался на комплексе, особенно на твоём измождённом фоне... Что? Ты сам себе регулярно кажешься пухлощёким? То есть, у тебя на моём цветущем фоне тоже комплексы, примерно с четырнадцати лет — "никакого очарования юности, видок испитой и пожухший", на фоне мира сего иные комплексы — "занимаю неприлично мало места в пространстве, а превозносимые признаки пола требуют комплекции киношного викинга" — но в зеркале при этом тебе мерещится пухлощёкость? Друг мой, ты по чистой случайности не делишь недуг с находкой для шпиона. Впрочем, если смотреть в корень проблемы, делишь. Впрочем, это старые песни о главном и по совместительству юмористическая рубрика, которую пора закрыть, иначе я не доберусь до сюжета.
Дом, который мне предстояло "сторожить", был кос, продуваем и одноэтажен, если не брать в расчёт чердак: забираться под крышу нужно было снаружи, через окно, по приставной лестнице, или через люк в потолке, вставая на стремянку и подтягиваясь. На чердаке я и обосновался, с мультилингвальной руганью перетащив туда матрас, одеяло и керосиновую лампу. Перенося последний предмет материальной культуры, я ругался уже по инерции. Постепенно наверх перекочевало содержимое книжной полки, состоящее из учебников и задачников по физике с седьмого по одиннадцатый классы, но лампа мне пригодилась не только для освещения: я укладывал на неё прошлогодние пластинки от комаров, найденные под не функционирующей кофеваркой.
Почему я поселился на чердаке? Наверное, из прагматических соображений: в отсыревшем доме даже днём было зябко, а по ночам — вообще дубак, однако железо крыши прогревалось рассеянным солнцем, и в тёмное время суток температура наверху не вызывала нареканий — кутался я лишь перед рассветом. Не исключаю, что мной руководила врождённая брезгливость: пространство внизу было обжитым, чужим, пропитавшимся не моим человеческим запахом — на чердаке же обитали две древние лопаты и четыре антикварные тяпки, которые я, на правах захватчика территории, изгнал поближе к земле, под хозяйский диван. Но, положа руку на сердце, нужны ли в середине лета причины, чтобы жить на чердаке?
Самым приятным открытием была артезианская скважина в заросшем огороде. Да, вода из неё хлестала ледяная, но ведь хлестала — всегда в зоне доступа. Я заполнял ею примитивный рукомойник, набирал три эмалированных таза — они слегка нагревались за световой день. Чайник? Не плачь: в доме была плитка о двух конфорках, но газовый баллон оказался пуст. Ах, тебя вынесло то, что я обрадовался скважине с ледяной водой — слишком живо представилась моя одиссея... Повторюсь: сам в шоке. И в полном восторге: понимаешь, несмотря на все разговоры про удаление от неправильного, навязанного себя и возвращение к себе родному и любимому, я оставался мной даже в условиях, которые были мне не к лицу.
Этот пассаж наводит на дрейфующую рядом мысль: мы постоянно играем в себя — делая то, что нам по душе, слушая музыку, совпадающую с нашим внутренним ритмом, подчёркивая определяющие внешние признаки, ныряя в контрастирующий или гармонирующий с нами антураж. Но иногда мы играем в другого и тем приближаемся к нему. Ты играешь в меня, одеваясь как мальчик из хорошей семьи, но с богемным уклоном, открывая бутылку розового игристого или жестянку ванильной содовой, переходя с языка на язык внутри одного предложения просто потому, что можешь, а не потому, что тебя взболтало и у тебя два пути: изъясняться на смеси или не изъясняться вовсе. Да что там: даже психотропы у тебя делятся на неудовлетворительную имитацию таинственных веществ, которые ты ассоциируешь с собой, и на "субстанции, от которых лучший друг не хлопается в демонстративный обморок" — на этом минном поле ты тоже не пропускаешь возможностей для соприкосновения и диффузии. Теперь мне думается: я играл в тебя своей неприкаянностью, дорогой, голодом, броско отсутствующим будущим, беспечностью сновидца или безумца. Впрочем, на поверку мы — куда более запущенный случай, чем ты и твой болотный пират. За нами водятся маркеры диаметрально противоположные, а где чьи — давно не разберёшь.
Итак, сеттинг обрисован: стояло сумрачное, тёплое лето, я жил как во сне на чердаке в старом дачном посёлке и ни на что не надеялся, признавая, что запал праздничного предвкушения иссяк, ретушировать пустоту осмысленной деятельностью не обязательно — можно наслаждаться густым, пресноводным воздухом и слоистым пейзажем, а ещё одна неизбежная осень — не моя забота. Иначе говоря, я ждал чуда как никогда прежде — сосредоточенно, концентрированно, на пределе сил.
Я знаю, тебе смешно от произнесённого мной "как никогда прежде". Я знаю поболе тебя: ты не зря смеёшься, до ужаса не зря. Синопсис всякой киноленты в нашем исполнении — "никогда такого не было, и вот опять". Проникся? Теперь погнали.
Скрип ржавых петель был похож на пение птеродактиля. Мне нравились качели на склоне — нравилось садиться спиной к подъёму, отталкиваться ногами от стелющейся, упругой травы, из-за которой глинистая земля ощущалась батутом, нравились взлёты над провалом, искушение отпустить поручни, сигануть в уютную бездну — грунтовая дорога ныряла так глубоко, что казалось — не домчишься до дна или за время падения разживёшься иммунитетом к переломам и синякам. Конечно, согласно общепризнанной географии никакого склона не было — мои любимые качели стояли на ровном месте, между дорогой и незанятым участком, на котором пришлось бы выкорчёвывать юную кленовую рощу, вздумай кто-то его купить и развернуть строительство.
На этих качелях меня и поймали дети: мальчик и девочка, брат и сестра — я долго принимал их за близнецов, потом оказалось — погодки, что, если вдуматься, не отменяет истинности моего первого впечатления. Им было десять и одиннадцать. Оба сероглазые, русые, в меру упитанные — нет, не "молодые киты", но далеко не костлявые беспризорники, которых срочно хочется согреть и накормить — скорей уж домашние детки, не отказывающие себе в сладком и не склонные к излишней физической активности. В общем, ты понимаешь, какие сигналы я посылаю: мир подсунул мне близнецов, но импульса возопить — "Наконец-то!" — я не испытал.
"Поймали" звучит шуткой, но является правдой. Я раскачивался, они стояли в сторонке и пялились на меня. Пиетета перед младшими я никогда не испытывал, но тут накатило: я не просто затормозил и скомандовал отступление, возмущённый бесцеремонным нарушением моего одиночества, я уступил им качели. Только не ржавый летательный аппарат им был нужен — они увязались за мной, причём увязались так плотно, что через неделю я выл, просыпаясь от криков: — "Ты наверху? Ты выйдешь? Можно к тебе?", а через две — ловил себя на помеси торжества и беспокойства, если утро начиналось не с ритуала призыва.
Полагаю, этой парочке было очень скучно в дачном посёлке, где наблюдался дефицит им подобных, или я приглянулся им просто потому, что приглянулся. Вероятно, к роли аниматора меня приговорила странность моего положения — определённо, в той точке спирали я не мог даже с пятиметровой дистанции считаться подходящей компанией для приличных деток. По крайней мере, я развлекался последней идеей, пока не задал прямой вопрос, в глубине души надеясь на подтверждение:
— Родители ваши, наверное, не в восторге от нашего неизменно совместного времяпрепровождения?
— Не отвертишься, — лаконично ответствовала девочка.
Реплику сию можно было понять по-разному, но мальчик перевёл и не оставил мне шансов:
— Никто тебя от нас не спасёт, пока школа не начнётся. Мама тебя видела один раз, сказала — наконец-то мы общаемся с кем-то не стрёмным.
Я был разочарован, польщён и заинтригован. Разочарован, потому что концепция — "Нынче я — пугало для мещан" — с треском не оправдалась. Польщён, ибо выяснялось, что даже чердачную и дорожную пыль моё коварное обаяние превращает в пыль, пускаемую в глаза. Заинтригован, потому что...
— Значит, с кем-то стрёмным вы общались раньше?
Дети, регулярно изводящие меня тарахтением, улыбались и таинственно молчали.
— Вы по-прежнему общаетесь с кем-то стрёмным, нарушители запретов? — подлил я масла в огонь.
Улыбка девочки преисполнилась гордыни. Её брат надул щёки, символизируя набранную в рот воду, и красноречиво вытаращился.
— Такой страшный секрет? — восхитился я.
Дети неожиданно скисли.
— Да вообще не секрет, — сказала девочка. — И от запрета — одно название...
Я не стал портить и без того пошатнувшееся настроение, докапываясь до деталей. Решил, что мелкие товарищи сами всё расскажут, едва сформулируют захватывающую версию. Понимаешь, милый, я прогулялся по всеми любимым граблям — судя собеседников по себе, принял за проницательное умозаключение первый образ в ассоциативном ряду. Вспышка догадки была всего лишь условным рефлексом: я подумал, что у детей водится воображаемый друг, призрачный третий, а взрослые недостаточно суеверны, чтобы запрещать коммуникации с потусторонним, но достаточно бестактны, чтобы порой прикрикнуть — "Хватит маяться дурью!".
Истина оказалась, если можно так выразиться, проще. Но об этом позже. Сначала про реку.
Тяжёлая облачность духоте не помеха. Земля прогрелась, дни стали не спокойно тёплыми, а по-настоящему жаркими, чему я был рад — артезианская скважина из тренажёра для прокачки стоицизма превратилась в благословенный источник, а расстреливать мелких трещоток из водомёта, то есть из рассохшегося и обмотанного изолентой шланга, было сущим наслаждением. Однако, выжимая футболки друг у друга над головами, парочка заводила одну и ту же шарманку: жизнь — боль, пожарный пруд мелкий и заросший, ближайшее озеро в сорока километрах, загородный отдых без купания — лето на ветер, но родители не секут фишку — у них есть грядки, они наивно полагают, что между дачей и огородом стоит знак равенства.
Я ухмылялся про себя: — "Заливаете. Наслушались кого-то и сотрясаете воздух. Я же видел участок, с которого вас выносит мне на погибель: какие грядки? Какие клубничные усы? Какая петрушка, какая морковка? Огурцы, небось, у соседей покупаете. Какой подножный корм у вас там вырастет? Разве что грибы, как у меня под ёлками на задворках. Ну ещё боярышник с шиповником к осени поспеют... Ну рябина: чёрная, красная — на любой вкус. Ну злобную, в смысле, горькую вишню я объел у вашего забора: составил конкуренцию птичкам. Опять же, ежевика по рабице... Напраслину возводите на родителей, плевать они хотели на огород: у вас там дичь и запущенность, которую я назвал бы живописной, не порть её грузовик, торчащий из-за ворот. Устрашающий драндулет: фары вылупил, квадратная морда так и просит кирпича. Ладно, ничего он уже не просит: я бы решил, что он там полвека стоит, если бы не борозды, которые он очевидно пропахал по весне. Травой они, конечно, поросли, но всё равно — отчётливые колеи. То есть транспортное средство в наличии — что ж вы, мелкие пиявки, ноете мне на ухо про озеро в сорока километрах? Упросите родителей и поезжайте... Впрочем, откуда мне знать: может, устрашающий драндулет проделал свой последний путь и больше с места не сдвинется. Может, он теперь работает флигелем, в просторечии — сараем".
— Да как нет реки?! — прорвало меня вслух на очередном витке литаний. — Должна быть река!
— Да нету реки! — возопила девочка мне в тон.
— А если найду? — заверещал я. — Карты на стол! Не надо стол, дайте карту! Ясно, что не атлас глухомани сей — телефон мне, и беспорядочным наступлением на возвышенность! Будем ловить всемирную паутину, большую и маленькую...
Пока дети бегали за телефоном, я прятал шланг под дом — подальше от рассеянного, но ожесточённого ультрафиолета, и думал: парочка научилась понимать соскакивающие с моего языка координаты — это хорошо для меня, не исключено, что и для них неплохо. Никакой возвышенности, если верить общепринятым понятиям о локальном ландшафте, не было, но мы уже проверяли: с чердака интернет ловился с перебоями, а меж трёх корабельных сосен (лучшее место, чтобы заблудиться), откуда в моём представлении открывался панорамный вид на окрестности, сигналы проходили на городских скоростях.
Вернулись обезвоженные страдальцы каждый со своим телефоном — на всякий случай, будто с них могли открыться разные карты. Я умилился: как быстро человеческие детёныши осознали пластичность, непредсказуемость и порой ставящую в тупик алогичность бытия. Ведь правда: вопрос не в том, есть ли речка — она есть, мы же чуем её запах. Вопрос не в том, знает ли о ней кто-то, кроме нас, не в том, засветилась ли протока на фотографиях со спутников, не в том, занесены ли данные о ней в бумажные и не бумажные карты. Вопрос в том, найду ли я сизую полоску на экране. А я найду, с меня станется. Мои поисковые способности — тема для отдельной повести в жанре абсурда или магического реализма: нарою в сети, пойду по наводке, увижу живьём, приду снова, увижу не то, полезу в сеть, а там — "не было ничего, ничего не было". Но я ухмыляюсь и знаю: было.
Пока топали к трём соснам, я словно оглох — даже детский гвалт скользил мимо ушей. Пытался вспомнить, когда со мной случилась подобная история. Разумеется, воспоминание не принимало чётких форм, но уверенность в его подлинности ничем не перешибалась.
Теперь представь идиллию на холме, которого типа нет: сижу я в трёх соснах и блуждаю по невнятности цвета хаки вокруг точки, которую спутник определяет как наше местоположение. Посёлок на карте обозначен серой трапецией. Посередине — голубая капля пожарного пруда, сплошное издевательство. Бетонка, по которой меня привезли, петляет в отдалении, про поворот и грунтовое "то яма, то канава" через лес догадайтесь сами. Станция не отмечена, но брошенный железнодорожный путь при сильном увеличении проступает пунктиром — и на том спасибо. Гоняю масштаб туда-сюда, уже пресловутое озеро в сорока километрах обнаружил — реки не видно. Бешусь, не доверяю. От монотонного, безрезультатного занятия противно гудит голова, затекают плечи. Рычу на детей, чтоб не стояли над душой и не лезли между мной и экраном. Как ты понимаешь, рычание помогает на пять секунд, потом они снова нависают, пищат и лезут. И вдруг — мигнуло сизое, вытянутое! Сдвинул, сбил, потерял, сглючило, показалось... Нет, вот оно!
Вскочил, вскинул руку на восток — чуть телефон не выбросил жестом полководца, заорал:
— Видите насыпь? Видите, где железка?
Дети вытянулись по струнке, хором ответили, что нихрена они не видят за деревьями, потому что возвышенность тут только для меня и гаджетов, а для прочих — плоская, как разделочная доска, опушка леса, но прочие в их лице мне верят — пути там, куда я показываю, дальше-то что?
— Речка! Пять километров по шпалам и немного в сторону! Час дороги, не о чем разговаривать! Ну полтора, если нога за ногу! Погнали!
Легко сказать — погнали. Добирались часа два с половиной. Через лес срезали весело, вприпрыжку. Штурмовали насыпь как санкюлоты Бастилию — бессмысленно, зато на кураже. Казалось бы, вдоль рельсов проще шагать, чем по пересечённой местности, но нет: жуткое дело — однообразие. Прикинь, сколько терпения надо, если тебе десять или одиннадцать, ты хочешь пить и есть, переставляешь ноги, но будто не движешься: вокруг одинаковые кроны и шапки кустов — красота, кислород, но от усталости всё это великолепие превращается в аморфную массу, зелёную, как твоя тоска. Роняешь голову: шпалы, шпалы, шпалы. Невольно тянет лечь и заголосить. Одно спасение: подстрекатель похода — ненормальный, глюконафт, у него дорога выгибается американскими горками и чуть ли не секвойи встают на горизонте. Язык у него, правда, к нёбу прилипает от жажды, но он не затыкается — сначала из человеколюбия, потому что ведомым под его репортажи менее скучно, потом из вредности, то есть из принципа — ведомых уже тошнит от его миражей, но он пользуется случаем поквитаться с трещотками.
Короче, дети спотыкались, цеплялись ступнями за икры — свои и соседские, тащились всё медленней, навигатор несколько раз терял искусственный разум и сообщал мне, что до предполагаемого поворота — трое суток пешком, но после одумывался, а я начинал подозревать, что стану первым, кто обрушится на трухлявые шпалы и заревёт, распугивая ворон, ежей и белок.
Я, в общем, и заревел, но не лёжа и не в слезах:
— Цель по правую руку! Сворачиваем!
У шайки второе дыхание не просто открылось — распахнулось. Спустились мы с насыпи — как ни странно, не кубарем — а там тропинка через поле. Ну не доказательство ли? Впереди темнел перелесок, а за ним должна была появиться речка!
Должна, но не обязана: прошли полем, прошли лесом, напоролись на чужие дачи. Побрели между дачами — молчаливые, торжественные. Всякий блик на металле мнился водой. Навигатор показывал — пункт назначения близок, вот-вот, в двух шагах... Маршрут завершился. Мы стояли на берегу сточной канавы.
Ширина — метр. Глубина навскидку около того же — не худшая новость при прочих данных. Жижа маслянистая, коричневая, глинистая. В смысле, я сказал себе — глинистая. Точка. Запашок совсем не пресноводный.
— Мда-а-а... — вырвалось из мальчика.
А девочка никаких звуков не издала: у неё даже на лице ничего не отразилось, будто сознание отказалось обрабатывать видимость.
"Видимость". Хочется приврать, что на этом слове у меня открылось третье дыхание, но ничего у меня не открылось: наоборот, закрылись все пути к отступлению.
Безумие как оно есть. Не знаю, что на меня нашло, не знаю, как я решился, но ты знаком со мной так давно, что поймёшь, чего мне стоило присвистнуть: — "Ну вы балованные!" — и стянуть майку.
Никогда не думал, что окажусь перед выбором: смириться с поражением или нырнуть в сточную канаву, причём не ради спасения жизни и без надежды на триумф. Опыт показал, что я выберу второе, хотя произношу и не верю. Наверное, это был мой вариант детской истерики: не разлёгся на рельсах, зато приготовился сигануть в то, что посмело не быть речкой. Собирался сидеть по горло в мерзкой жиже, пока миру не станет стыдно.
Собственно, я это и сделал — в смысле, сиганул — не предоставив ведомым секунд на ропот, увещевания или предположения, что я столь неостроумно прикалываюсь.
Буквально — в омут головой.
И не чавкнул макушкой об отвратительное дно, а ушёл в прохладную глубину.
Захлебнулся от неожиданности. Продрал веки в зеленоватой зыби. Толком ничего не разглядел — кристально прозрачной вода не была. Но это была вода — текучая, быстрая, несомненная.
Ломанулся к поверхности. Вынырнул. Барахтаясь, затряс шевелюрой. Обнаружил себя на середине реки. Судя по двум фигурам, размахивающим руками на берегу, меня успело отнести вниз по течению. Я погрёб к ним.
Тут нужно говорить о волшебстве, изумлении, ликовании — но что говорить, если всё понятно. Мне было некогда торжествовать, осознавая появление реки — я проскочил сей этап слишком резво. Да, я принял к сведению: моё — при мне, я видел один ландшафт сквозь другой, я перепутал, взболтал, совместил пласты, вытащив реку "оттуда" — "сюда". Но занимало меня иное: когда я глотнул воды на глубине, она показалась солёной на вкус. Река была пресной, а меня накрыло морским прибоем.
Конечно, с нынешней точки обзора легко рассуждать о том, каким прибоем меня накрыло: тем самым прибоем, по принципу которого действует сознание, устремившееся из плоскости к объёму, от линейного времени к спирали, от единственной незыблемой правды к мириадам зыбучих истин. Тем самым прибоем, который наглядно демонстрирует механику мира — рисунок повторяется, движение тяготеет к кругу, но пульс океана выносит на песок фрагменты разных крушений. Не только крушений.
Однако, плывя к берегу, я не отращивал красивые формулы: я перекатывал под нёбом речную соль и слово "прибой", со звенящей ясностью зная — то, что я нахожусь под этим небом, в этом голодном теле, в этой симпатичной, но чужой компании, не означает, что прямо сейчас я не ошиваюсь где-нибудь ещё. То, что я вырос в доме матери, которую не считал своей матерью, не делает меня подкидышем во всех пластах мироздания. То, что я несколько лет утешался беседами с зеркалом, не превращает призрачного брата в ребяческую выдумку, место которой — в прошлом, но не в будущем. Прошлое, будущее, там, здесь — всё это сеть, накинутая на бурлящее море. Я проникся размытыми границами слоёв настолько, что чуть не исчез на глазах у офигевших детей.
Нет, не исчез. И точка обзора того подростка, которым я был, выбираясь на берег, не полностью совпадала с ракурсом, с коего я взираю на мир, сидя рядом с тобой. Есть вещи, проступающие для меня чётче, чем для него, но не сомневаюсь: он владел фактами, которые теперь от меня ускользают. Впрочем, главное было при нём: вездесущность и ветер в ушах.
Вездесущность. Пожалуй, для меня нет ничего важнее. Именно поэтому я в ужасе от положения нашего пирата во льду. Именно поэтому меня бесит неуправляемость моих скачек по сценам симультанного театра. Примерно так же как тебя — невозможность вываливаться в пограничную зону по первому желанию, а не по стечению обстоятельств. Зато весело. Элемент непредсказуемости. Ещё сильней меня возмущает тот факт, что сюда меня заносит бесплотным не по моей воле, а потому что "так получилось". Ну ничего. Нет предела совершенству. Намеренная смена сцен и форм — следующий уровень. Я бы предпочёл, чтобы ты не был в курсе, сколько отчаяния бродит в нигредо моей бравады.
Ветер в ушах. Карабкаясь на берег, я ощущал себя в набирающем скорость локомотиве. Обрыдлая почва под ногами тронулась, в затылок дышали воздушные лабиринты, в лицо... В лицо летели солёные брызги прибоя. Я знал, что мне что-то принесёт и меня к чему-то вынесет. Я не знал, хорошо это или плохо — "хорошо и плохо" не имело особого значения.
Вернёмся к нашим погодкам. Повиснув на мне, душа меня в объятиях, они трещали: — "Чего только не бывает, чего только не привидится, как в пустыне! Глядим — канава! Проморгались — речка! Журчит! А мы даже и не слышали! А ты — хоп — и уже далеко! Показалось, тонешь! Ты почему нас не подождал, козлина?".
Я опять умилился: они помнили про канаву, хотя могли изъять из оперативки несостыковку. Но умилился я отстранённо и снисходительно. Те, кого я подспудно искал, хихикали бы не про то. "Чего только не бывает", — сказали бы они. — "Канава стала рекой, сейчас выяснится, что у реки истоки, притоки, история, роль в инфраструктуре и хозяйстве, а мир убедительно прикидывается, что нам показалось, даже собственные мозги ищут лазейку... Твои бы капризы на глобальные цели! Впрочем, нет. Не надо на глобальные цели. Апокалиптические картины рисуются".
Я спросил, умеют ли мои попутчики плавать. Выяснилось, что во время учебного года им некогда жить, ибо часть суток, не съеденная школой и не посвящённая сну, делится между творческими кружками и спортивными секциями, то есть плавают они получше меня — кролем, брассом и баттерфляем, а не как попало. На секунду мне стало грустно, потом я опомнился и отложил утопление всесторонне развитых ушлёпков на неопределённый срок — тактике уничтожения объектов зависти я предпочёл эксплуатацию. Впрочем, девочка ускользнула: сказала, что она на каникулах, что она слышать не хочет про "алгоритм движений", тем более что-то вещать про гребки, махи, вдохи, выдохи, и принялась кувыркаться на демонстративном удалении от меня и своего брата, которого моя просьба о мастер-классе привела в полный восторг.
Мы болтались в воде до синих сумерек и губ того же цвета. Дети оттягивали пеший бросок как могли, а я вообще потерялся во времени — во всех смыслах сего выражения, но чьё-то восклицание-констатация — "Ночь!" — мягко толкнуло нас в дорогу.
Я специально избегаю фразы "обратный путь" — обратно топали дети. Есть искушение ляпнуть для красного словца: — "Я знал, что иду вперёд". Но нет, не мне оперировать столь ясными и наивными формулами, хотя журчащее эхо, тёплые дуновения, стрекот в траве, необъяснимый рельсовый гул — всё складывалось в звонкое ";Adelante!". Немые слоги отсутствуют, "n" произносится без прищепки на носу — теперь-то мне внятно, чьему тлетворному влиянию я обязан звуковым сопровождением к тому вечеру. Однако, несмотря на ксилофон "Adelante", я знал, что иду зигзагом, дугой, спиралью, и позволял счастливым, сонным детям меня вести.
Добавлю сейчас — потом будет не до того — что наш посёлок недаром представлялся мне пропахшим пресной водой и стоящим на реке: её русло шумело прямо за железнодорожной насыпью — рукой подать до старых дач. Интересно, как брат и сестра нынче объясняют себе наш поход. Вероятно, хихикают над родным до боли, нетленным баяном: "Хочешь завести друзей — заведи их подальше".
Я заметил, что облака стали выше, разреженней. Луна бежала по лезвиям рельсов. К медовой темноте примешивался тревожный флёр креозота, которым давным-давно пропитали шпалы. Меня окутала мерцающая меланхолия.
В легендах и грёзах дорога — не просто дорога, встреча — не просто встреча, действие — не просто действие, но то, что мы называем жизнью — те же сны, сказки и мистические скрижали. Можно протянуть стальные тросы от события к событию, можно покрыть коллаж паутиной указующих стрелок, но не увидеть лески, связующей эпизоды гораздо прочней. Леска тонка и прозрачна, однако бусины не распадаются, значит она есть.
К чему я? Сдаётся, я допущу логический разрыв, не рассказав, о чём думал в последние минуты пути, но кто-то не нащупает леску, а ты об неё порежешься.
Забавно: я возвращаюсь к тому, с чего начал сегодняшний бенефис — к инфантильным присвистам. Меня окутала мерцающая меланхолия, дети шагали, не отпуская моих рук, а я хотел домой, к маме, не приравнивая своё "домой" к покинутой два года назад квартире, не принимая за мать несуразную старуху, которая по чистой случайности вынуждена была считать меня своим сыном. Мир её праху.
Да, точка обзора не совпадала с нынешней, но образ — образы — моей матери проступали со всех сторон. У меня была идеальная мать — даже ты это признаёшь. Идеальная в первую очередь потому, что живая. Способная ошибаться. Настоящая. Важная деталь: ошибки в её репертуаре становились роковыми не по природе своей, а лишь в силу обстоятельств.
Я позволял детям вести меня и помнил маму. Я переместился на узел ветвящихся дорог и одним ухом слышал крик, исполненный ужаса — визг женщины, которая никогда не повышала голос: — "Не возвращайся!", а другим — "Ты помнишь, что можешь приехать домой, что бы с тобой ни произошло? Что бы ни произошло рядом с тобой. Или по твоей вине. У тебя есть дом. Что бы ты ни сделал". Реплики звучали одновременно. Уравновешивали друг друга.
Безусловная любовь еле заметно кренила весы.
Но варианта взять и вернуться не было. Тогда мне чудилось, что я понял, почему. Теперь остаётся переводить и интерпретировать.
Перевожу и интерпретирую. Ты в курсе, что наши воздушные лабиринты — безбрежный космос, где мы обитаем — представляют собой до хохота ювенильную картину мира, если взглянуть на систему ключевых персонажей? Конечно, в курсе. Ничего страшного в этом нет. Зрелость — очаровательное заблуждение, по-своему ценное, но загоняющее в дебри не менее жуткие, чем переходный возраст переходящий в очередной переходный возраст. В этом предложении случилась бездна переходности.
Итак, мы не питаем иллюзий на свой счёт, а по уровням лабиринта кочуют сакральные родительские фигуры, отставая на поворотах, приближаясь, трансформируясь в тень, скользящую по лицу, улыбку, отрицающую коллапс всего сущего, удар по тормозам или придающий ускорение электрический импульс. Тоже мне, позор.
Что? Множественное число не применимо, потому что родительская фигура у нас одна, и вообще не у нас, а у меня? Очень интересно. Ты не спорил, когда я сказал: всё перемешалось — уже не разберёшь, где чьё. На мою идеальную мать ты смотришь моими глазами. Она для тебя — такой же столп мироздания, как для меня. Опираться на него — не обязательное условие бытия, но игнорировать его наличие невозможно.
Что? У тебя швах с родительскими фигурами, потому что от собственной матушки ты не унаследовал ничего, кроме граничащего с патологией бзика на способности восхищать, а про сгусток средиземноморского тестостерона и говорить нечего? Мда... Можно бесконечно смотреть на три вещи: огонь, воду и покерфейс лучшего друга.
Милый, тебе мало того, что ты водил меня за нос, когда я был во плоти? Нет, я сам дурак: думал, что знаю все узлы на твоей изнанке, и не вникал, не гадал — откуда в тебе столько человеческого? Вот и проглядел, по какой диагонали тянулась лонжа, пока ты кувыркался под куполом вселенского цирка.
Окстись, "столько человеческого" — в данном контексте не оскорбление, а комплимент. Я имел в виду противоестественные привычки, коварно прививаемые мыслительной деятельностью и, да не отсохнет язык мой, прикосновениями духовной культуры: не убаюкивать мозг однозначностью, ставить красивое выше полезного, частное выше обобщённого, сложное выше простого, не упуская из поля зрения полезное, обобщённое и простое. Талант упиваться кошмаром, но инстинктивно отшатываться от пошлости.
Я достаточно сказал? Будешь прикидываться шлангом — я сейчас такого нагорожу прямым текстом, такого... А у тебя рука не поднимется засовывать кляпы в пасти внимающих мне птеродактилей.
Ладно, объявляю тайм-аут. Понятие "сакральный" не зря проскользнуло. Пожалуй, относится оно исключительно к материнской фигуре. Кажется, идя по рельсам в компании мелких трещоток и вместе с тем балансируя на перекрёстке путей, я осознал, что залип в состоянии подростка. Да, тогда я и был подростком — технически — но если сложить отрезки слоистого времени, которые вокруг меня закружились, юность моя оборачивалась несусветной древностью. Однако древность не делала меня взрослым — не ставила на одну ступень с матерью, по которой я так скучал.
Смело принимай всё сказанное на свой счёт. Тебе тоже до зрелости ещё наматывать и наматывать километры по спирали — и не факт, что поможет. Не факт, что обязано помогать. Осознанный инфантилизм не является синонимом эмбриональной слепоты и недееспособности. Одна проблема: от сакральной материнской фигуры мы отрезаны, потому что вернуться к ней можно, либо перейдя в одну категорию с ней, либо откатившись в эру невинного детства. Право, не знаю, что для нас более невыполнимо. И нежелательно.
Это — теория, а не аксиома, но без неё теряется леска.
Не помню, как мы спустились с насыпи, не помню, через лес нас понесло или тропинкой в обход. Помню, что не распрощался с детьми у домика, чердак которого занимал. Помню, что не обманывался идеей, будто их, уставших, озябших, отяжелевших, нужно провожать в темноте. Скорей уж они меня провожали, если не заманивали.
Мы прошуршали вдоль пушисто-колючего хаоса боярышника, шиповника, одичавшей вишни. Страшилище-грузовик вздымался инородным телом на фоне лунного неба. Девочка просунула руку в переплетение рабицы, открыла калитку, и я сделал то, чего ещё утром делать не собирался — шагнул на участок, где в летние месяцы жили мои попутчики. По крайней мере, я думал, что они там жили.
Знаешь, "король мелодрамы" — приятное амплуа, но даже из него порой надо вываливаться, поэтому прежде, чем продолжить рассказ, я нарушу законы увлекательного повествования и убью саспенс на подлёте. Давно мы не скармливали замшевым стервецам подобных репортажей: не пробегись я чуть раньше по психотропам, моя история заслужила бы наклейку с рейтингом 6+.
Тем не менее, пауза на воображаемый перекур мне потребуется. От превращения пустого хайбола в полный тоже не откажусь.
Про того парня не забудь: не представляю, как ему это удаётся при прочих симптомах, но над стаканами пограничного дурмана он клювом не щёлкает.
Главное, себе налей. Не будет лишним.