Он, как колокол грузный, который себя же и вылил,
Тяжело и покойно под спудом решений своих же падёт…
Пред дверями закрытыми душной палаты в изгибе,
Голову обернув гордым духом, предстал он и судбища ждёт.
Он как колокол царственный ахнет – и скроются стены
За тенями, летящими вправо и вниз, и вослед.
Его посох и речь, как язык из остуженной меди,
Саккос, будто блестящее тулово, слепит рассвет.
…Никон ждёт…
А в Столовой палате смеётся смятенье над знатью:
– Подсудимого надо ль вставаньем почтить али нет?..
– Нееет! – глаголют, смятенье заткнувши, – С какой это стати?
Он ещё патриарх, но уже как покойник – отпет.
И откроются двери – покажут судей ему многих;
Судьи выточат студный вопрос, он им следом ответ.
Но ответы важны, коли стройная слышимость в споре,
Бесполезны ответы, коль в споре ответчик отпет.
Символический кнут непокорную гнёт его спину,
Он и сам рисковал брать десницей растянутый кнут.
Может к лучшему это, когда вышибают гордыню?
Хуже много – с гордыней в обнимку да к Богу на Суд…
Вот откроются двери, припомнятся грозные судьбы:
Кто на дыбе, кто в ссылке, кто зрит занебесную синь.
И припомнят епископа путь через скорбь и распутье:
Из Коломны на Палеостровский, и дале – Хутынь.
А в Столовой палате сомненьям свободно и тесно:
– Где его посадить, чтобы с ходу спесивца смирить?
– Одесную попробовать что ль государева места?
Может это собьёт патриаршую борзую прыть?..
...............................................................
Но выльется иное –
Он как калённый гвоздь
Вобьёт: «Нас было двое,
А ныне только… врозь».
И долгими укорами
Обрушится, и – зря,
Былыми разговорами
Не выслезить царя.
В лесу и поле – гарево.
И сколько ему быть?
И слову государеву
Пращою тяжкой бить?
Согласное двуглавие
Распалось, не сбылось,
Где ветка – Православие,
Константинополь – гроздь,
Где греком растолкованы
В Писании слова.
…И грустно смотрят в стороны
Две г о л о в ы орла…
Но где-то через век и вёрст за тысячу
От судбища, где звёзд шальная бредь,
Из дома выйдет щупленький мальчишечка
В декабрьскую проголодь глядеть.
«Ах кабы стать божественным возницею,
В кружении вселенную объять!
И бережно хранясь от инквизиции,
На две одну Россию не разъять…
Любви её просторные урочища,
Сбегающие в даль – за небосклон,
Не выдать бы прожорливым побоищам,
К бродягам не тащиться б на поклон».
Неужто так и будет до скончания?
Одна, себя считая всех светлей,
Упрямой головнёю в небо падая,
Рассыпалась на множество углей.
Другая Русь как дьяк в парче и золоте
В душе окрастовела… Иногда
Скрепляет у последней самой пропасти
Великая всеобщая беда.
Меднеют звезды в полуночном череве.
Что царь, что патриарх, что мальчуган
Горячие последние и первые –
Голодные до первых христиан.
…А Никон ждёт…
Его будто судьба заставляет вулканом таиться,
Он стоит, изучая узоры на створке двери…
И не странно ему, что шатается люд, и креститься
Аки Пётр обвыкшее сердце народу велит.
Странно видеть в палате всю эту боярскую свору,
Что отцовою веру способна бездумно отъять –
Лишь потянет великий правитель за жёсткую сворку,
Свора лавой из жерла готова отцов изблевать.
Лишь бы сытый кусок, лишь бы светлый и каменный терем,
Лишь бы жар подгребать потихоньку черпалом чужим.
«Когда небо покажется, чёрный рассеется пепел,
С кем, надёжа-правитель, решишься достраивать Рим?»
…И тяжёлые двери открылись, в тяжёлые двери
Он шагнул широко – разогнулась железная стать.
Судьи вздрогнули, судьи вскочили в тревоге и перед
Подсудимым застыли, не смея и взора поднять…