Мсье Жозефу Стевенсу
Даже при встречах с молодыми писателями века сего я никогда не краснел за моё пристрастие к Бюффону, однако сегодня я призову в помощники дух отнюдь не этого изобразителя пышной природы – о нет!
Теперь мне куда больше подобало бы обратиться ко Стерну с такой мольбой: «Спустись с неба или вознеси меня на поля Элизиума, чтобы я сумел вдохновиться на достойную твоего пера песнь о хороших псах, об обездоленных псах, о ты, сентиментальный острослов, о несравненный острослов! Возвращайся верхом на том знаменитом осле, который всегда сопровождает тебя в памяти потомков, и пусть осёл этот осторожно несёт в зубах своё нетленное пирожное макарон!»
Прочь классическую музу! Мне нечего делать с этой старой жеманницей! Кликну лучше свою знакомую музу-горожанку, полнокровную и живую, чтобы она помогла мне воспеть хороших псов, несчастных псов, замызганных псов, которых все сторонятся, как зачумленных – лишь бедняк приемлет их спутничество да поэт глядит на них по-братски.
Я плюю на всевозможных расфуфыренных псин, на всевозможных четвероногих фатов – на датских догов, спаниелей, мопсов и прочих негодников, которые столь очарованы сами собою, что беспардонно кидаются в ноги или на руки гостю, будто тому это всегда доставит удовольствие; они беспокойны, словно дети, глупы, словно куртизанки, а порой сварливы и нахальны, словно лакеи. Особенно я плюю на четвероногих аспидов, дрожащих и непригодных к делу, которые называются левретками: в их заостренных носах не хватит нюха даже на то, чтобы взять след друга, а в приплюснутых головах помещается столь мало ума, что этих тварей и в домино играть не научишь!
Пусть все эти занудные паразиты убираются в конуру! Пусть возвращаются в конуру, убранную мягким шелком. А я воспеваю замызганных псов, обездоленных псов, бездомных бродячих псов, которые показывают трюки на улицах и которые по выучке сродни беднякам, цыганам и бродячим артистам; ведь им тоже до последней тонкости навострила инстинкты сама нужда – мать и истинная наставница всех смекалистых!
Я воспеваю бедствующих псов: как тех, которые одиноко блуждают по извилистым оврагам больших городов, так и тех, которые трепещущим одухотворенным взглядом умолили отверженного человека: «Возьми меня с собой, и, может быть, из наших двух горестей сложится своего рода счастье!».
«Куда идут псы?» - вопрошал некогда Нестор Рокплан в своём нетленном фельетоне, о котором он, разумеется, сам позабыл и который сегодня памятен только мне да, может статься, ещё Сен-Бёву.
А теперь и вы спрашиваете: «Куда идут псы?», рассеянные людишки? По своим делам, куда же ещё?!
Псы идут по делам, псы идут на свидания. Сквозь туманы, сквозь снегопады, сквозь нечистоты, под палящим, кусачим зноем, под проливным дождём, они идут, бредут, бегут, пролезают под экипажами, подгоняемые укусами блох, страстью, нуждой или долгом. Как и мы, они встают засветло и день-деньской ищут пропитания или гоняются за удовольствиями.
Некоторые из них дремлют среди развалин на городских окраинах, а некоторые в один и тот же час приходят просить милостыню под дверь одной из кухонь Королевского Дворца; другие проделывают более пяти лье, чтобы отведать кушаний, которые им из милосердия готовят старые девы, потерявшие расположение скудоумных мужчин и отдавшие свои неприкаянные сердца зверью.
Иные кобели, подобно беглым невольникам, обезумев от любви, в определённые дни уходят со своего места жительства в город, чтобы часок поувиваться и поскакать вокруг красивой суки, немного небрежной в своем убранстве, но всё же гордой и великодушной.
И все они неизменно поспевают как раз вовремя, хотя не ведут журналов, не делают пометок и не носят в зубах портфелей.
Знаете ли вы, до чего нерадива Бельгия? А случалось ли вам, как мне, в восхищении глядеть на могучих псов, запряженных в тележку мясника, молочницы или булочника, когда они ликующим лаем свидетельствуют, как рады и горды потягаться с лошадьми?
А вот пара псов еще более высокого порядка! Дозвольте перенести вас в комнату уличного канатоходца, пока того нет дома. Лишенная балдахина кровать из крашеного дерева, смятое и кишащее клопами постельное бельё, пара соломенных стульев, чугунная печка да один-два пришедших в негодность музыкальных инструмента — вот и всё печальное убранство этого жилища! Однако посмотрите, прошу вас, на двух разумных существ, чьи уборы одновременно поношены и пышны, а причёски уложены не хуже, чем у трубадуров или военных: они, словно колдуны, зачаровано следят как шкворчит на раскалённой печи безымянное варево, посреди которого высится черпак, словно воздушная балка, венчающая свежезаложенный фундамент.
Разве справедливо было бы, если бы такие усердные артисты пускались в путь без доброй, наваристой похлёбки в животе? И неужели вы не извините этим бедным плутишкам минуту сладострастия, зная, что им весь день приходится сносить безразличие публики да ещё и несправедливое обращение хозяина, который весь барыш забирает себе и в одиночку съедает похлёбки за четверых своих работников?
О сколько раз я с улыбкой и умягчённым сердцем наблюдал за этими четвероногим философами, за этими довольными собой рабами, подчинёнными или искренне преданными нам, которых Республика вполне могла бы внести в реестр служащих, если бы помимо человеческого счастья удосужилась заняться ещё и собачьей честью!
А сколько раз я думал, что где-то должен существовать (кто знает, в конечном счёте?) в награду за всю их отвагу, все их терпение, все их труды – особый рай для хороших псов, для обездоленных псов, для замызганных и опечаленных псов. Ведь утверждает же Сведенборг, что на небесах есть обитель для турок, а есть – для голландцев!
Пастухи в буколиках Овидия и Феокрита затевали перекличку напевов, состязаясь за добрую сырную голову, за флейту, вырезанную искуснейшим мастером, за козу с набухшими от молока сосцами. А поэт, воспевший обездоленных псов, получил в награду прекрасный жилет насыщенного, хотя и выцветшего оттенка, при взгляде на который думается об осеннем солнце, о красоте зрелых женщин и о бабьем лете.
Никто из заставших судьбоносную сцену в кабачке на улице Вилла-Эрмоза не забудет, сколь спешно художник уступил свой жилет поэту – настолько стало ему ясно, что воспевать обездоленных псов – это честь и благодеяние.
Он был подобен прекрасному итальянскому тирану, что жаловал божественному Аретино усыпанный самоцветами кинжал или придворную мантию в обмен на драгоценный сонет или затейливую сатиру.
И теперь, натягивая доставшийся от художника жилет, поэт всякий раз поневоле думает о хороших псах-философах, о бабьем лете и о красоте женщин, вошедших в полную зрелость.