Есть такие драгоценные ячейки памяти, которые страшно открывать. Они отзываются болью и тоской по дальнему-светлому-невозвратному. Самое дорогое мое воспоминание лежит на самом донышке души. И боюсь к нему прикоснуться, сколько бы ни прошло времени – оно может вспыхнуть и разгореться в любой момент.
Весна 1945 года. Всюду уже ощущается предчувствие победы. Прошла посевная.Отцвели синие крокусы в степи. Перед окончанием большой войны открыли церковь. Народ готовился к Пасхе. Катюше, моей старшей сестре, уже 11 лет, а мне через 2 месяца будет 4 года. Я еще не знаю, что Кате останется жить один год, до весны 1946 года. А пока такой надежный мир – полная чаша спокойствия и детских радостей.
Взрослые в эти годы были накрепко встроены в ярмо, жили как каторжные. А дети и подростки учились в школе и занимались хозяйством: огородом, животными, домом, маленькими детьми. Всё было построено четко в короткой Катюшиной жизни.
Моих впечатлений немного, но Пасха 1945 года мне запомнилась очень ярко. Я потом спрашивала у мамы, как ей удалось в такое трудное время устроить настоящий праздник: мы обе отправились в церковь в одинаковых новеньких платьицах, белых с красными завитушками. А она говорит: две одинаковые наволочки были, довоенные, я из них сшила вам платья. Так и пошли мы – Катя с куличом, крашеными яичками, пасхой, и я при «параде».
Идти надо было три километра. Мы миновали Троевку: мельницу, школу, деревянный мост через речку, Оторванку (маленькую деревню в 7 дворов между двух ложбин). Пока всё знакомые места. В Березовке мы зашли к родственникам. А вот дальше я никогда не ходила, и предстояло мне здесь испытание.
Храм стоит на высокой горе, вокруг большое село Березовка. К храму ведут два пути: правее хутор Вольный с заливными лугами. Дорога сначала идет ровная, а потом – крутояр, резко поднимается вверх к церкви. А по левой стороне вьётся стёжка. И церковь рядом, только глубокий овраг надо перейти по мостику, метров 10-12. Но он такой хлюпкий, в две доски, а вместо перил натянута проволока на высоте взрослого человека. Я туда не могла дотянуться. Мост этот раскачивался от каждого шага. Катя, видимо, ходила по этому пути не однажды – и одна, и с гуртом (как говорила наша мама) своих сверстников; ей и в голову не пришло, что это расстояние непреодолимо для меня. Она же не могла нести и меня и гостинцы. Она еще поуговаривала меня, но тут я расплакалась. И вдруг с нами поравнялась какая-то женщина. Она моментально поняла всю ситуацию: тащить по такой шаткой конструкции упирающееся дитя было бы очень рискованно. Она уверенно направила мою сестру на мостик: «Пусть она тут посидит, а ты иди в церковь». Я еще поплакала по инерции и стала ждать Катюшу. Помню, что возникло чувство вины, потому что я привыкла доверять ей во всём.
Так далеко от меня это воспоминание, и так отчетливо вижу его. Был бы поближе этот мостик, взяла бы росток сосны, посадила бы его около оврага, он стал бы сосной – мощной, раскидистой. И как-нибудь затушевалось бы это мое несогласие, эта моя вина перед тоненькой девочкой, которая прожила короткую взрослую жизнь.
Я сижу на высоком холме.
Мне четыре, всё в жизни понятно.
Так уютно и радостно мне,
потому что сестра моя рядом.
С нею мы – как в снопе колоски.
Но сегодня урок на отвагу:
перейти по мосткам в две доски
без перил над глубоким оврагом.
С ней пойти – упаду, разобьюсь.
Тут остаться – измена. Что хуже?
Я почти ничего не боюсь.
Если б речка была чуть поуже…
Я осталась. Уходит она.
Страх стихает, в слезах растворяясь.
Но растет в моем сердце вина.
Всё сильнее с годами я каюсь.
Детский страх мой, Катюша, прости.
Как могла я тогда усомниться,
что над пропастью можно пройти,
если рядом родная сестрица?!
Я сижу на крутом берегу,
провожаю заплаканным взглядом
уходящую быстро сестру.
Знаю, что навсегда она рядом.