В сороковые, под Смоленском было
у старика с старухою два сына:
один - красавец, балагур, шельмец;
дугой - как отражение, близнец.
Но в сорок первом опустела хата,
под слезы матери ушли сыны в солдаты.
В июле немцы ворвались в село,
немало наших у околицы слегло.
Под дулами фашистских автоматов
к конторе гнали взятых в плен солдатов,
на колокольне били в Благовест.
Пришли на площадь все, кто жил окрест.
Стоял старик с старухою своей,
а мимо фрицы гнали их детей.
Без гимнастерок, окровавленных, в пыли.
Друг друга видели. Окликнуть не могли.
Построили фашисты у крыльца
солдатов пленных. На глазах отца
и матери обоих сыновей
поставили перед толпой людей.
Овчарки лаяли и скалили клыки.
В толпе волками выли старики.
В перчатках белых и в погонах фриц
отдал команду. Уложили ниц
всех пленных. Но оставили стоять,
двух близнецов. Кричала выпью мать.
Смотрел старик как сын своей рукой
нажал курок, как слег в пыли другой.
Сверкал улыбкой белозубый офицер,
в Аду смеялся пьяный Люцифер.
Не видела старуха из-за спин,
как рядом с братом рухнул первый сын,
как расстреляли всех. Смотрел старик
безмолвно. В рёбра бился крик.
Рассвет росою окропил траву.
Ушли фашисты дальше, на Москву.
Село, осиротев, осталось жить.
Убитых пленных стали хоронить.
И показали старику детей.
Он встал у изголовья сыновей.
Закрыв глаза им собственной рукой,
сказал тихонько: здесь один лишь мой.