У Маяковского есть строки:
Я хочу быть понят родной страной,
а не буду понят, что ж?!
По родной стране пройду стороной,
как проходит косой дождь.
Сколько их поэтов «косого дождя» – замечательных и неповторимых, но не получивших широкой известности. Хочется поговорить о трех из них: Анатолии Брагине, Сергее Потехине и Славе Бетонове. Тем более, что с каждым из них моя жизнь пересекалась, а значит, личные воспоминания разнообразят разговор об их поэзии.
1. АНАТОЛИЙ БРАГИН
Начало 80-х. Эпоха Брежнева переходит в непродолжительный период Андропова. Всё какое-то серое, скучное, однообразное. В голове появляются строки типа: «В жизни ничего не происходит, кроме лишь того, что жизнь проходит…» – которые и записывать в тетрадку-то не хочется. От делать нечего я приезжаю к своему верному другу Павлу Сергееву в его небольшую комнатку в Красногорске. Паша начинает что-то выкладывать на стол для ужина, а я на правах гостя сижу без дела и чтобы чем-то себя занять беру с тумбочки тоненькую книжицу, на обложке которой изображены деревенские домики и стоит название «Русская печь». Фамилия автора мне ничего не говорит: Анатолий Брагин. «Ты это – что – читаешь?!.» ¬– спрашиваю я своего товарища. Мы с ним снобы, не вылезающие из Мандельштама с Ходасевичем, обсуждающие свежие стихи Чухонцева и Межирова. А тут – русская деревня – прямо Суриков какой-то!.. Паша смущается: «Да нет, мне эту книжку Королёв дал почитать…» «Королёв дал» – это серьёзно. Этот московский эстет, филигранный звукописец («Облака пришли в упадок, пали на лоток, словно плод садовый сладок, облака глоток») – а бы что не посоветует. И я открываю книжку:
Она пол избы занимала,
Мешала как будто, а всё ж –
залезешь на печку, бывало,
И рад, что на свете живёшь!
Случилось ли: мать отругала,
Друзья ли побили – молчок.
Залезешь на печку, бывало,
И плачешь себе в кулачок.
Нам печка похлёбку варила,
Душистые хлебы пекла,
От разных болезней лечила,
Старалась как только могла.
Не жалко мне детства нисколько,
Хорошего мало ушло.
Тоскую о печке, и только,
Как вспомню – так станет тепло.
«Странно, – думаю, – первое стихотворение, а уже нравится». Дело в том, что в те годы мы были приучены к тому, что в начале даже самой хорошей книги идут стихи-паровозы – идеологически выверенные, а потому скучные. Паша, заметив мою заинтересованность, придвигается ближе. Тогда я читаю вслух – уже и для него – про Машу-дурочку:
Враги приехали в село,
Как только отступили наши,
И, несмотря на это, Маше
Душе пречистой, повезло.
Она сожгла, чтоб не отдать,
За домом свежую солому,
Которая «нужна немому
Солдату танку накрывать»,
У покорителя земли
Стащила сумку полевую,
Не отдавала ни в какую,
Когда к ней с обыском пришли.
А что еще она могла?
У оккупантов перед носом,
Швырнула в свастику навозом:
«Гы-гы! Четыре сапога!»
И объясняли все толпой
Начальнику, мол, это ж дура,
Когда она смотрела в дуло
И возмущалась: «Ишь какой!»
Таких стихов мы еще про войну не встречали. «Читай, дальше!» – требует Паша, забывая про разогретый ужин. Я читаю:
ЖЕЛЕЗНОДОРОЖНАЯ
(бывш. Обираловка)
Живу в Обираловке, то есть
Живу я на станции той,
Где Анну Каренину поезд
Зарезал, как пишет Толстой.
Ее перезвали гуманно
(И кто это выдумать смог?),
Не в честь, разумеется Анны,
А в честь всех железных дорог!
Паша трясётся от смеха (надо сказать, что в тот период времени у него были проблемы со зрением, и самому читать было непросто). Мне и становится удивительно радостно от встречи с такой поэзией. А Брагин и не думает сбавлять обороты:
Девочка с балкона
Свесила котенка,
Будто никакого
Сердца у девчонки...
Он кричит, мяучит,
Умоляет: «Хватит!»
Девочка помучит,
А потом погладит.
Я переворачиваю очередную страницу:
Пишут сердцем стих нескучный,
Мне-то что! Валяй, хоть почкой!
Головой писать сподручней,
Шевельнул мозгой — и строчка.
Голова, ты нынче – дура,
Я не дам тебе за это
Ни Тибулла, ни Катулла...
Переваривай газету!
Если ты не станешь мудрой
И не дашь мне строк охапки,
Состригу с тебя все кудри
И в мороз пойду без шапки!
Перед нами предстаёт поэт: грубовато-мудрый, искрометно-лукавый, всё видящий и понимающий суть вещей и явлений! Как нас в те годы доставали всякие секретари СП со свои многостраничными кирпичами, а Брагин издевался над ними как хотел и еще каким-то образом печатал это в издательстве «Советский писатель» тиражом 10 тыс. экз.:
* * *
Книга – лучший подарок.
Вот уважил, так уважил!
Мне в мой светлый день рожденья
Подарил кирпич бумажный,
Дурака произведенье.
Я из корок сделал стельки
Для ботинок «Скорохода»,
А нутро повесил к стенке
Для семейного расхода.
По листочку на день
Хватит до другого дня рожденья.
Ну, а там готовь, приятель,
Новое произведенье!
Надо ли говорить, что с того памятного вечера я стал внимательно вглядываться в печатную продукцию: не встречу ли заветное имя: Брагин. И вот в моих руках свежий альманах «День поэзии – 1983», можно сказать – легендарный выпуск, ибо главный редактор в нем – сам Юрий Кузнецов! Там было кого почитать: от Николая Тряпкина до Александра Ерёменко. Всех поэтесс Кузнецов собрал в один раздел. Как же возмутилась на это Юлия Друнина, разразившаяся «Правде» критической статьей: «Это альманах или баня – с мужским и женским залом?..» Брагин был представлен всего лишь одним восьмистишием. Но каким!.. Называлось оно «Земля с кургана славы»:
Мне капсулу с землей
Вручили на кургане.
Священная земля
Теперь в моем кармане.
Я капсулу разжал
И высыпал крупицы:
Земля должна рожать,
А не сидеть в темнице!
Ох, и вознегодовала Юлия Друнина: «Да как он смеет, да разве можно так писать о войне?!.» А Брагин лишь улыбался простодушно: слово не воробей – вылетело, попробуйте, теперь поймать!..
И я не выдержал и впервые в жизни написал письмо поэту – всё честь по чести – с восхищениями его стихами и приложением собственных.
Брагин не ответил. Но спустя какое-то время мне позвонил товарищ, работавший в те годы в местном бюро пропаганды художественной литературы: «Вадим, тут во Владимир приехал Анатолий Брагин, так он тебя хочет видеть». Я рванул в гостиницу «Заря». Брагин был в номере не один, а с московским писателем Анатолием Шавкутой. Пожал руку, сказал, что получал мои стихи, они ему приглянулись, но ответить было недосуг. «А хочешь, пойдём с нами – выступать на профкурсах?..» Конечно, я согласился, и мы отправились на выступление. Начали с меня, потом Шавкута рассказал несколько веселых историй. Завершал встречу Брагин. Читал он замечательно. Я, конечно, от счастья был на седьмом небе. Да и зрители были на взводе. Они, конечно, не ожидали, что писательское выступление может быть столь ярким.
Еще в гостинице Брагин поведал мне печальную историю, связанную с выходом в свет его очередной книжки. Она называлась «Общая тетрадь». Тираж был уже отпечатан в издательстве «Молодая гвардия». Причем, немалый: 20 тысяч. И вот тут – стоп машина! В дело вмешался Альберт Беляев – заместитель заведующего отделом культуры ЦК КПСС (сам отдел тогда возглавлял небезызвестный Шауро) и распорядился отправить весь тираж под нож. Но часть тиража уже была отправлена в книготорг, ее начали возвращать на базу, но видимо, смогли вернуть не всё, потому что Брагину был выдан на руки авторский экземпляр (он мне его показал), где на последней странице была вклейка про замеченные опечатки: «вместо тиража 20 тыс. экз. следует читать тираж 2 тыс. экз.). Брагин платил рабочим книжной базы, где хранился арестованный тираж его книги, по рублю за каждый вынесенный ими экземпляр. Подал в суд (у него же был договор с «Молодой гвардией») и ему выплатили гонорар полностью. Но книга была всё-таки уничтожена. Что ж, поэтов перестали стрелять на дуэлях и ссылать в лагеря, зато можно было расправляться с их книгами! Вы думаете: случилось ГКЧП и все эти партфунционеры-книгогубители поуходили с инфарктами на пенсии? Ничуть! До 1996 года член Союза писателей и доктор филологических наук А.Д. Беляев работал главным редактором газеты «Культура» (до 1992 г. – «Советская культура»). И сейчас еще в свои 90 живёт-поживает. И дай Бог ему справить столетний юбилей!
Но пришла перестройка. Потеплело. И у Брагина стали выходить книжки. В 1987 году – «Стихотворения». В 1991 году в «Советском писателе» – однотомничек «Очищение».
Но и в новые времена Брагин не вписывался в номенклатуру общепринятого. Ведь известно со школьной доски: земля круглая, Пушкин убит Дантесом, Лермонтов – Мартыновым. Варианты – исключаются. А Брагин опять за свои домыслы:
Приснилось мне, что на дуэли
Мартынов все-таки убит,
А Лермонтов за это дело
В Бутырской крепости трубит.
Сидит в тюрьме, а не на даче,
Стихи печальные творя,
А Пушкин носит передачи
Ему украдкой от царя.
Друг по несчастью
И по музам осознает его удел:
Сам за дуэль с одним французом
Четыре года отсидел!
Нет, наш читатель рассуждает так: ты шутить шути, но где-нибудь на эстраде вместе с Кларой Новиковой и Петросяном. А в поэзии народный кумир должен быть строг и лиричен до мозга костей. Как Есенин с Рубцовым. Тут непременно требуется некий розовый конь, на котором можно долго скакать по холмам и долам. У нас, коли поэт берется писать о войне – у него всё четко и ясно: это – наш, это – враг. А у Брагина – ну мы уже читали про его капсулу с землицей, так он еще дальше идёт:
Взрывники сносили храмы
В честь иных святых идей,
Не учитывая нравы
Перепуганных людей.
А потом, когда сердито
Отступали до Москвы,
Не хватало динамита
За собой взрывать мосты.
Прочтёт человек такие строки, вздохнет: вроде, всё верно, но как-то с подковырочкой – и откуда только такие авторы берутся?..
А, действительно, откуда?
Анатолий Иванович Брагин родился 22 октября 1935 года в деревни Пашково Тульской области. Ему не было и шести, когда началась Великая Отечественная. Став взрослым он вспоминал:
«Через несколько месяцев войны мне довелось увидеть отступающие советские войска… И мама стал говорить, что нам придётся бежать. Поэтому в дни тревоги я спал в ботинках и приставал к матери: «Ну, когда мы побежим?» Думал, что всех обгоню… Но бежать нам никуда не пришлось: в деревню нагрянули немцы, и мать, встретив их, сказала: «Вот, мы и немецкие… Впрочем, вся оккупация длилась всего три недели. Немцы пересчитывали нас каждый день, делали какие-то замечания. С ними я научился считать до десяти по-немецки. Их каски напоминали мне половники. В скором времени, после освобождения, у нас, в том числе в нашем доме, расположились советские солдаты».
А вот еще абзац из воспоминаний Анатолия Ивановича: «Во время войны я учился в начальной школе, где, начиная с третьего класса, была военная подготовка – на будущие войны. Учился я плохо, как и большинство из нас. Жизнь была особая. Теперь, задним числом, мне понятно, что власти старались задержать людей на селе. Оставляли на второй, а то и на третий год. Семья была многодетная: 8 сестер и я, шестой ребенок». И об этом Брагин написал в своих стихах:
Среди восьми родных сестер
Я потихоньку рос,
Не говорил: «Я нос утер»,
А «я утерла нос».
Не говорил: «На пруд пошел»,
А говорил "пошла",
Среда влияла хорошо –
Я скромницей была!..
И ещё одно известное стихотворение Брагина из детско-военного цикла:
В войну мне выдали бесплатно
Американское пальто.
Во всей округе, вероятно,
Такого не имел никто.
Неловко было к оборванцам,
К друзьям-приятелям моим
Вдруг заявиться иностранцем
Или начальником каким.
Пальто и спереди, и сзади, –
Не веришь, мать мою спроси, –
Я до того отделал за день,
Что хоть тряпишнику неси!
За это мать со мной вожжами
Поговорила... Но зато
Уж никого не обижало
Американское пальто.
Окончил после школы Специальное горно-техническое училище Брагин работал горным мастером в шахте. Писал стихи. В 1957 году поступил в Литинститут. Тогда же состоялась первая заметная публикация с предисловием Ярослава Смелякова. Стихи печатались в «Литературной газете», в «Комсомольской правде», в журнале «Наш современник», в альманахах и коллективных сборниках. Примерно раз в пятилетку, начиная с 1963 года, у него стали выходить книги: «Земля и сердце», «Антоновка», «Лирика», «Новоселье».
Поэт был рад любой публикации, даже не под своей фамилией, а коллективным псевдонимом Ефима Самоварщикова в альманахе «Поэзия».
В 90-е годы судьба свела меня с лакинским художником Виталием Прадедом. Я рассказал ему о Брагине, даже подарил одну из его книжек, в общем, влюбил в поэта. Вот Прадед и отправился к Брагину в гости в Железнодорожный, первым делом нарисовал его портрет, а потом предложил: «Хотите, издам вашу книгу». Брагин, конечно, не поверил, но стихи свои отдал. Каково же было его удивление, когда спустя несколько месяцев после этого разговора в его квартиру стали заносить пачки «Подковы счастья» с иллюстрациями Виталия Прадеда! Надо же: не обманул! И ведь не богач какой-то – обычный человек.
Анатолий Брагин обладал поразительным свойством в нескольких строках выразить самую суть любого даже самого эпохального событий. Например, нашей революции 17-го года:
Заявились коммунары
И спросили: «Кому нары?!»
И седьмого ноября
Стали строить лагеря.
А вот ещё одна вещь, – так написать мог только он:
В России на авось рожали
По целой дюжине детей.
И этим самым угрожали
Стабильности Европы всей.
И Свыше принято решенье;
И ограничена Страна:
Попал народ под сокращенье –
Терроры, голод и война...
Народ такой косой косило,
Что естеству наперекор
Из слёз людских происходило б
Образование озёр.
Но Небо из людей исторгло
Не реки и озёра слёз,
А море дикого восторга...
Иначе кто бы перенёс?..
Или вот еще одно его политическое (раньше бы сказали «антисоветское») стихотворение:
«Вне партии – вне жизни, –
Мне говорил отец, –
Вступи, служи Отчизне –
И будешь молодец!»
Я отвечал, что больно
Собраний не терплю…
Когда уйдёт в подполье,
Тогда и я вступлю!
Когда постигнут беды,
Приду на помощь я.
А праздновать победы
Найдутся без меня.
Брагин много писал в 90-е: злободневно, колко:
Цензуре было неприятно,
Что президент у нас такой:
Взяла портрет и стёрла пятна
Своей мозолистой рукой.
Сияет лысина, как солнце,
От пятен нету и следов,
Как будто продали японцам
Взамен Курильских островов.
Конечно, в творчества Брагина не всё равноценно: есть невыразительные строки (а у кого их не было!), но есть и такие, как эти:
Шёл Сатана с прозрачным телом,
Душа чернела изнутри,
И всё, что гнило или тлело,
Он чуял краешком ноздри.
Он наслаждался духом тленья,
Едва живое – умерщвлял…
С непостижимым вдохновеньем
Он смерть от жизни очищал.
Умер Анатолий Иванович в 2006 году. Ему было 70.
В одном издании прочел статью, посвященную годовщине со дня смерти А.И. Брагина, в который были такие слова: «У нас было немало ироников и юмористов, и род сей никогда не прейдёт. Но сегодня мы видим, как мало естественного, живого юмора осталось, например, от обэриутов. Мы видим, что и кумиры Н. Глазкова и В. Высоцкого потускнели, несмотря на сотни диссертаций, посвящённых их шуткам. А вот памятнику Анатолия Брагина ещё предстоит воссиять.
Как любят у нас сшибать лбами хороших поэтов! Вот Брагина с Глазковым столкнули. Это он-то «потускнел»?..
Предстоит ли «воссиять памятнику Брагина»? Не думаю. Дай-то Бог, вспоминать его имя и стихи. В Железнодорожном, кстати, его помнят, проводят вечера, брошюры выпускают, улицу его именем назвали…
Нет, таких стихов, с такой интонацией и юмором – никто в русской поэзии не писал:
Редактор вырубил строфу
Из моего стихотворенья:
Мол, ты не Пушкин, не Ду Фу...
А Брагин... Это вне сомненья!
И две строфы похерил вдруг –
И улыбается, холера!
«Что делать, батенька! Венера
Милосская и та без рук!»
2. СЕРГЕЙ ПОТЕХИН
В конце 70-х я отправил свои стихи в журнал «Юность». И что самое удивительное, вместо того, чтобы сразу отфутболить, меня пригласили в редакцию. В отделе поэзии меня встретили двое: один был главным и звали его Натан Злотников, второго – неглавного – звали Николай Новиков. Оба были поэтами. Я представился. Новиков сказал, обращаясь к своему коллеге: «Это Забабашкин, которого мы собираемся печатать». Злотников нарочито зевнул: «Ну, это еще вилами на воде писано». Новикову стало немного неудобно, и он заметил: «Да нет, я просто пригласил его сфотографироваться». Злотников сказал: «А, ну это – пожалуйста!..» И ко мне подвели фотографа. Фотограф повел меня в соседнюю комнату, усадил на стул. «А чего такой грустный? – спросил он. – Ведь скоро тебя вся страна читать будет». «Так ведь вилами же – сказали – на воде писано». «Да ладно…» – и фотограф принялся меня щелкать в разных ракурсах. В итоге Злотников оказался прав и в январском номере (традиционно отдаваемом молодым) мои иронические вирши не напечатали. Зато я встретил там стихи некого Сергея Потехина – тоже веселого характера и догадался: это он занял моё место. А стихи мне понравились, настолько, что я их сразу запомнил на всю жизнь:
Узелок с заплаткою
Позабыт под горкою.
Ищем правду сладкую,
А находим – горькую.
И стал я следить за этим парнем, который не часто, но попадался мне на глаза:
Спокойна тихая обитель.
Цветёт крапива у плетня.
Любите, граждане, любите
Плетень, крапиву и меня.
Плетень – за что? За то, что скромен:
Он о себе не мало мнит,
Из прутьев он, а не из бревен
И высотой не знаменит.
Крапива смотрится красиво
И обжигает – как огнём:
Но виновата ли крапива,
Что мы и рвём её, и мнём…
Любить меня? Кому охота?
Как ни крути – невзрачен вид.
Я – человек! И это что-то
Кому-нибудь да говорит.
Строчки Потехина, как кошку подкинь, – всегда на четыре лапы встанут:
Коси, коса, пока роса,
Пока трава холодная.
Лягушкой стала в полчаса
Моя рубашка модная.
Поют луга, поют леса,
Им подпевают небеса,
А музыка народная.
Плывут над лугом облака
Без имени, без отчества.
Я не валяю дурака,
Тружусь на благо общества.
Когда любимая со мной,
Перевернул бы шар земной
Я в честь ее Высочества…
Оказалось, что живет он в Костромском области и даже не в деревне, а как бы на хуторе – отдельно ото всех – в избушке, можно сказать, на курьих ножках. Как-то приехал к нам во Владимир литературный человек из Костромы, мы с ним пообщались и уже стали прощаться, когда я возьми да и спроси: «А вы Потехина знаете?» «Кто ж его не знает…» – ответил гость. «А сможете ему передать от меня книжку?» «Передать-то смогу, да толку-то – всё равно он вам ни за что не ответит, а книжку бросит в печку на растопку». «И все-таки передайте» – сказал я упрямо. Да и забыл об этом разговоре. Прошло немало времени, и получаю я бандероль, откуда вываливается книжица стихов, на обложке которой написано: «Сергей Потехин. Молодой бобыль». Раскрываю её, а внутри вообще чудеса – дарственная: «Забабашкину Вадиму с обАжанием и дрожью. Автор, С. Потехин, 30.12.1994. А далее в стихах:
Забабашкина Вадима
Видеть мне необходимо:
Выпить с ним винца стакан
За трудящихся всех стран!
А на листочке в клеточку из ученической тетрадки было написано: «Вадим, здравствуй! Спасибо огромное за подарок, а друзьям за оперативность. Книгу твою получил как раз накануне Нового года. Восторг словами невыразимый. Настроение поднялось до верхушки ёлки. «Сурьёзная» поэзия поприелась, а тут такой сюрприз. Жму и трясу твою лапу. Стихи такие народу необходимы, как вода, дефицит которой ты испытываешь. У тебя есть чему поучиться не только мне салаге, но и маститым товарищам. Самоирония – твой конёк-горбунок, а узду в руках ты держать умеешь. Дерзай! Если будет желание – приезжай летом ко мне на хутор, отдохнёшь от городской суеты. У нас ещё сохранились уголки дикой природы, и народ не озверел. Всех тебе благ. С. Потехин».
Увы, не поехал я тогда я глухой угол Костромской области к Сергею Потехину. Тяжел на подъём оказался, не охочим на приключения. И то сказать, чтобы добраться до костромского отшельника надо было сперва между Буем и Галичем отыскать полустанок Рассолово, отмерить от него 15 км на юг до села Костома (это и будет родина Потехина) и ещё пройти полтора километра до того места, где прежде стоял маленький сыродельный завод, а сейчас лишь руины. Но осталась одинокая сторожка. Вот в ней-то и обитал Сергей. Сначала работал пастухом в колхозе, но вначале 90-х стадо пустили на мясо (кушать очень хотелось), и Потехин вообще перестал ходить на работу. Только стихи писал. Электричества у него не было, половина стекол на окнах побиты, так что в холодные зимы поэт иногда в землянку перебирается – всё теплее. Жил тем, что ставит морды в окрестных ручьях – ловит рыбу себе и многочисленным кошкам. Летом выращивал клубнику (чуть ли не целый гектар), менял её в деревне на полезные продукты или продавал. Еще к нему часто ездили поклонницы, в том числе одна местная поэтесса, член СП, которая собирала Потехинские тетрадки: он за ними особо не следил, часто дарил всем подряд.
Мы с Сергеем немного попереписывались: Потехин присылал мне свои стихи, я публиковал их в «Местном времени». Да еще на пару с Брагиным. Вряд ли они были знакомы – а я их свел!
Потехин запоминался сразу и на всю жизнь:
Вырос в поле глупенький
Василек голубенький.
Не понять ему никак,
Почему же он сорняк?
Рассказывают, что однажды к Потехину приехало Центральное телевидение (у нас любят поэтов-чудаков!), так он от них в лес сбежал. Поснимали они его избушку да плантацию клубники – с тем и уехали. А меня – вот, видите, в гости зазывал!.. Как будто я Алёнушка какая из его стихов:
Земляника в лесу поспела.
Колокольчики на лугу…
Много песен ты мне пропела,
А наслушаться не могу.
Все берёзки – твои подружки.
Каждой пташке твой голос мил.
Я разочек тебя послушал —
И застенчиво полюбил.
В каждой песне твоя улыбка,
От которой мне так светло!
Каждой ветке березы гибкой
Отдаешь ты своё тепло.
Пусть запрячется в тучи солнышко,
Мы согреемся как-нибудь.
Незабудка моя, Алёнушка,
Не забудь меня, не забудь.
Вообще, наших журналистов хлебом не корми – дай только, чтобы в биографии писателя был какой-то разворот. Например, наш Анатолий Гаврилов на почте работал. Телевизионщики, конечно, же фильм про него сняли и назвали – догадайтесь с трех раз – правильно: «Доставщик телеграмм». А если б он инженером трудился на заводе (ведь на писательские гонорары не проживёшь) – стали бы о нем фильмы делать? Вопрос. Вот и Потехин – живи он в Костроме – каким-нибудь учителем рисования и лепки со всеми своими лирическими стихами – они его знать бы не знали. А тут из столицы приезжали, по лесам рыскали… Тем более, что Потехин из глины разные фигурки лепил и дарил гостям. А каждому охота такой трофей домой привезти!
Писатели-коллеги – те Потехина не забывают. Да хоть в интернет загляните: там их видеоотчетов о поездках к нему на хутор – целый сериал. А что – приезжают с водочкой, закусочками – за столом посидят с поэтом поговорят на разные темы, по окрестностям погуляют: красота! В избе, конечно, у него, как в XIII веке после татаро-монгольского нашествия. Ну да ясно: хозяйки-то нет, а с поэта, что возьмешь кроме рукописей. Вот они у него эти рукописи и берут для своих альманахов и: «Прощай, Серега! Нам пора». Хотя нет – вот в конвертике что-то оставили: Ба! Деньги!..
Жил, на целый свет окрысясь.
Все едят, а я – говей?..
Вдруг прислали десять тысяч.
Пискнул в брюхе соловей.
Подлетели кверху гирьки
На тарелочке с нуждой.
Накуплю лапши да кильки,
Побегу, как молодой.
Отскребли на сердце кошки,
Не успел я духом пасть.
Разноцветные сапожки
На одну сменяю масть.
Всех врагов оставил с носом
Важен, как архиерей.
Буду пользоваться спросом,
Словно просо у курей.
Навострил Пегас подкову,
Бьёт копытом: и-го-го!
Ой, спасибо Базанкову
и компании его!
Михаил Федорович Базанков, это – вы догадались – председатель правления костромском организации СП. Правда, уже умерший несколько лет назад, и кто в настоящее время хоть как-то помогает Потехину в его трудной судьбе – Бог весть. Слава Богу хоть после 60 он стал получать небольшую пенсию.
Вы напрасно за мной ходили:
Я с нуждой — не разлить водой.
У меня штаны худые,
И карман у меня пустой.
У меня голова дырява,
Даже имя свое забыл.
На окошке цветок деряба,
За окошком – бурьян да пыль.
Всё меняется в этом мире,
Не меняюсь лишь я ничуть.
Дохнут мухи в моей квартире,
Не найдя ничего куснуть.
Сам с собой не найду я сладу,
Не могу по-другому жить.
Мне хотя б на штаны заплату,
Мне хотя бы карман зашить…
Какой-то грустноватый рассказ получается. Но ведь Потехин сам выбрал свою судьбу. Конечно, пока был молод и бурлили силы – жить было легче. Теперь – подкрадывается старость, приходят болезни…
Если вас заинтересовала эта странная поэтическая личность – в интернете есть всевозможные видео – сами можете увидеть – какой он этот Сергей Александрович Потехин, 1951 г.р. – полный тёзка Есенина, который хоть и в селе родился – лишь подрос немного – в столицу махнул, где стал великим русским поэтом. Его теперь каждый знает, даже спеть может «Отговорила роща золотая…» Впрочем, Потехина тоже поют. И не абы кто – а сам Лев Лещенко.
3. СЛАВА БЕТОНОВ
Однажды (в начале 90-х) после какого-то литмероприятия ко мне подошёл ковровский поэт Олег Барабанов: «Мы тут присмотрелись к владимирцам. Кроме тебя, вроде, достойных не нашли». И сунул мне рукопись своих стихов. Стихи мне понравились. Позже выяснилось, что Олег существует не сам по себе – бок о бок с ним находятся еще два молодых стихотворца: Сергей Коренастов – родной брат Олега и Слава Бетонов. И не просто находятся, а образуют литературно-комфортное содружество «Всеядион».
История «Всеядиона» (весьма, кстати, непродолжительная) начинается на рубеже 90-х. Это был, пожалуй, один из самых благодатных периодов русской литературы, когда после многолетней несвободы и идеологических препон стала расти и шириться свобода слова. Народ с упоением читал толстые и тонкие журналы, авторы с удивлением обнаруживали, что начинает появляться возможность издания книг за собственный счет. В стране стали как грибы после дождя возникать неформальные литобъединения. ЛИТО были и прежде, но непременно при каких-то советских организациях и учреждениях, а перестройка побудила к объединению многих. Во Владимире ведь тоже возникла тогда неформальная группа «Два Двенадцать».
Но вернемся к «Всеядиону». На одном из их дружеских встреч возникла идея написания «Всеядского манифеста». Конечно, прежде всего это был элемент литературной игры, приобщения к миру большой литературы. Казалось бы запахло футуристической «пощечиной общественному вкусу» и сбросом Пушкина с парохода современности. Ан нет! В своем манифесте всеядионцы писали: «Наши ноги на плечах гигантов Всеядости – Гаврилы Державина, Александра Пушкина, Игоря Северянина, которому всех тяжельше!». Т.е. хоть и попираем ногами великих, но за борт, как персидских княжён, не бросаем, даже сострадаем! Далее следовало неожиданное обращение к Северянину, причем, по имени: «Прости нас, Игорь… Да здравствует Всеядская любовь и твоя гениальная всеядиоза: «Виновных нет: все люди правы, но больше всех – простивший прав! Она была, есть и будет первейшей заповедью Всеядизма. Второй заповедью становится ЗАПРЕЩЕНИЕ ПОТОЛКА. Во Всеядстве его нет. Соответственно нет и других заповедей».
В стихотворчестве всеядионцы следовали своему манифесту. Они никого не клеймили, не обвиняли. Они любовались окружающим миром безотносительно Бог ли его создал, или само всё так сложилось. Пожалуй, вариант без Бога даже был им ближе: ведь у Бога вон сколько заповедей!..
В середине 90-х всеядионцы выпустили свою книгу, которая всё лето продавалась в киосках «Роспечати», поэтому её мог купить практически каждый. Но не купил.
В общем, в один прекрасный день Олег Барабанов познакомил меня со Славой Бетоновым, который в то время, кажется, еще носил свою паспортную фамилию: Вячеслав Пелёвин – в смысле печатался под ней. Подталкивая ко мне Славу, Олег имел в виду, что мне в первую очередь понравятся его четверостишия. Например, такое:
Не надо криков и стонов.
И нервных просят уйти.
Выходит Слава Бетонов.
Выходит, желая войти!
Или:
Пустое, голодное племя.
Тусовки, попойки, балдёж.
Проводим мы с лёгкостью время,
Которое не проведёшь.
Или это:
Как жаль, что в итоге конечном
Hикто и не вспомнит о нас,
Поскольку огонь будет вечным,
Покуда не кончится газ.
Разумеется, про женщин:
Вы верною тропой идёте.
Известно это в каждой драме:
«Шерше ля фам». А как найдёте,
Не бейте женщину ногами.
Трудно остановиться, поэтому еще:
Жизнь устроена так мудро и хитро,
Что сравнения приходят мне невольно:
Лом, конечно, – это не перо,
Но и ломом можно сделать больно.
И, наконец, визитная карточка Бетонова:
Я на классику зла не держу,
Рядом с ней и живу, и дышу,
И не просто её почитаю,
Но листаю, читаю… пишу.
Конечно же, эти вещи прочно ложились на душу. Но Бетонов больше, чем новоявленный ковровский Омар Хайям, он – русский поэт, в стихах которого удивительным образом соседствовали романтик и иронист, лирик и фантазёр:
Когда закипит иван-чай,
С туманом ночных фонарей,
С мелодией дивной дверей
Ворвусь я к тебе невзначай.
Ворвусь, как стихия, как свет.
Когда закипит иван-чай,
Тебя призову – не скучай!
Я самый – тот самый поэт,
Который, как Бог, грохоча,
Спустился на землю с небес.
Когда закипит иван-чай,
Не будет преград у чудес.
Волнуясь, ты спросишь: «Когда
Случится всё то? Отвечай!»
Я мудро напомню: – Тогда,
Когда закипит иван-чай.
Вот еще одно из его самых-самых под названием «Небо и ветер»:
Мы пили коктейли
Из неба и ветра
С лимоновым солнцем
Под облачной пеной.
И вот оказались
От вечности в метре,
Набросив на плечи
Накидку вселенной.
И нам в этот миг
Оглядеться б немного,
Сродниться навеки
Со звёздной метелью,
Попутчицей взять
Бесконечность в дорогу…
А мы заказали
Ещё по коктейлю.
Так уж получилось, что общался я чаще всего с братьями Барабановыми, а Слава Бетонов как-то оставался на периферии. Периодически он присылал мне свои новые стихи, я их печатал в «Местном времени» или альманахе «Владимир». Однажды прислал книжку своих стихов, сделанную, как говорится, на коленке. Называлась она «Побеги». В книге было 36 страниц. Причем, некоторые были заполнены каким-то «поэтическими шаржами», но были там и подлинные бетоновские вещи:
Цвела рябина. Пахла чёрт-те чем.
А мы с тобой гуляли над рекою.
И я такой в порядке не совсем
Тебя обнял игривою рукою.
Я говорил: на Марсе есть друзья,
Я обещал четыре тонны меди.
И ты сказала: «Полностью твоя!»
Я зарычал, как белые медведи
В зОООпарке города Ташкент…
Цвела рябина. Впрочем, это было.
И сходу я отвесил комплимент
В твой адрес. Резко ты забыла
О том, что муж кретин и обормот,
О том, что дети сущие вампиры.
Забыла всё. И я, как плут и мот,
Коснулся струн моей бетонной лиры.
Запел про то, что папа-президент
Ко дню рожденья шлёт мне политуры.
И что имею столько я монет,
Их устают клевать закормленные куры.
…Цвела рябина. Пахла, как «Шанель»,
Ну, пусть не номер 5, а так – четыре.
И в голове такой бродил кисель,
Его и алкоголики не пили.
При встрече со Славой я неизменно говорил ему комплименты. Но за всё время мы так и не пообщались по душам. Увы…
Слава умер 19 января 2005 года – в Рождество. И было ему всего 40. Свою болезнь он получил в Армии, а в конце 90-х и инвалидность. Жизнь поэта нельзя было назвать веселой. Но в стихах, которые он писал – грусть была особого свойства. От такой грусти на душе становилось радостно – как от встречи с любым талантливым произведением:
У поэта грустные глаза,
Даже если пьёт и веселится.
А ему бы впору удавиться,
Но в петле стихов писать нельзя.
У поэта грустные глаза,
Всюду злата алчущие рожи –
Плюнуть в них: не пить воды с лица.
Но в людей поэт плевать не может.
У поэта грустные глаза,
Словно у недоенной коровы,
Людям он несёт благое слово,
Поважней, чем сыр и колбаса.
У поэта грустные глаза,
Глаз грустней в России не найдётся.
И не плюнет он на дно колодца:
Там на дне не бес, а небеса.
И однажды в эти небеса
Он нырнёт и тут же растворится,
Как дельфин, как устрица, как птица;
Потому и грустные глаза.
А вообще – только после смерти Славы Бетонова меня пронзило: какой же поэт жил с нами! И мне стали нравится его стихи, мимо которых я проходил прежде – казалось бы, простые и бесхитростные, но такие чистые, как ключевая вода:
Скверные привычки нынче брошу я,
По иному я пути пойду.
Дам зарок писать стихи хорошие
И слова заветные найду.
Буду есть всегда на белой скатерти,
Зубы чистить до и после сна.
Посвящу поэму доброй матери,
Иву посажу я у окна.
И тогда всё в мире переменится:
Будут бегать дети по траве,
Станет в коридоре чистой лестница,
Мысли станут чище в голове.
И опять шар голубой закружится,
Но не улетит он далеко.
Видите, котёнок пьёт из лужицы…
Где здесь продаётся молоко?
Последние две строки – абсолютный шедевр минимализма!
Опять же благодаря инициативе Олега Барабанова в 2007 году вышла в свет посмертная книга стихов Славы Бетонова, в которую вошло почти всё, что он написал за свою недолгую жизнь.
В одно из самых светлых утр
Я привезу тебе цветы
С планеты Грязные Коты –
Ромашки цвета перламутр.
Добыть их будет нелегко.
Придётся мне принять сраженье:
Преодолею притяженье
Созвездья Эль 0,5 АЛКО.
Я стану трезв, богат и мудр,
В поэзии почти Эйнштейном.
Поставляю я в бокал с портвейном
Ромашки цвета перламутр.
Я верю. Верь со мной и ты.
Осталось так недолго ждать…
Второе мая. Час ноль пять.
Планета Грязные Коты.
И чтобы не заканчивать чтение Бетонова котами – его филигранное четверостишие:
Если на небе луна,
Словно в кармане дыра,
Ты не грусти, старина.
Истина эта стара:
Ты наскреби серебра,
Доброго выпей вина.
Будет в кармане дыра,
Словно на небе луна.
Спустя год после смерти в ковровской библиотеке провели вечер памяти Славы Бетонова. «Человек с открытой душой» – гласила немудреная надпись на библиотечном стенде. Не берусь судить про открытость Бетонова, но свет его поэзии неподделен.
И в завершение – моё стихотворение «Памяти Славы Бетонова»:
Золотой поэтический век –
заповедная цепь Лукоморья.
Пушкин, Дельвиг… Припомнить бы всех –
да, пожалуй, не хватит здоровья.
А потом – век серебряный. Блок
с Мандельштамом – и всё-то им мало:
что ни строчка – изысканный слог,
разумеется, из драгметалла.
Нынче бронзы и то не найти,
может, где-то в офшоре – полтонны…
Всё-то камни у нас на пути.
Век поэзии нынче – бетонный!