Это всё было модным: гулять по задворкам и весям,
Целоваться втихую и думать, что нам было весело,
Не хотеть, но срывать и одежду, и маски, и спесь
Сбивать. Посмотри, давай, где мы сейчас!
Мои волосы пахнут репейником, чтоб кучерявились,
Я грызу полусгнившие красные мелкие яблоки
И себя догрызаю, чтоб кучери мне понравились
Или вились чуть-чуть крупней, закрывая нас,
Когда я снова буду к тебе нежнейше
Наклоняться, чтоб волос заправить в прическу гейши,
Что ты смотришь, родная? Всё в норме, давай же, пей же!
Это так некультурно, смотреть на меня вот так.
Было модно когда-то, сейчас же прицельно, опасно.
Нужно жаться, скрываться и точно бояться огласки.
Легче сдохнуть, наверно, но мне легче жить без маски,
Целовать твои руки, одетые в красный лак.
И любить. По-своему: глупо, избито, по-детски.
Чтобы каждый поступок - огнём и слова - повестки.
И плевать, что ответа не будет, всё слишком бестолку.
Важно только, что ты жива.
Пусть взорвутся барханы, пески разлетятся тайфунами,
Превратят континент в неразрывную рыжую дюну и
Мы, возможно, не выживем, переродимся птицами,
Как завещает дурная моя голова.
Но на деле всё будет куда более прозаично:
Ты устанешь от моей назойливой грустной личности,
От любовей дурацких, стихов, поцелуев в кисти и
Оставишь меня, наконец-то уже окститься здесь.
И оставишь меня, будто заново разродиться
Мои тонкие чувства смогут. К тебе пробиться
Не удастся им, знаешь, во мне сто лиц ведь
Доживают столетия дружно: спина к спине.
А тебе они дружно лицо своё открывают,
Будто знают, что ты им родная, совсем нагая,
Улыбаются твари, ручонки свои разгибают,
Тянут когти и лапы свои непременно к тебе.
Замурованные в душе моей лица-твари,
Пролетают над городом, будто бы утки-огари,
И смеются натужно по-птичьи в закатном мареве.
Я пою им, как раньше тебе вечерами хрипел.