Рассказ
Меня зовут Кай. Я отношу себя к писателям, куда меня отнесут – только догадываюсь.
Что там я раньше написал – не имеет значения, хвастать нечем. Сколько похожих на меня писателей пишет похожих текстов, сколько их не печатают… Ну, прежде всего, почему не публикуют такие тексты?
Сижу себе и размышляю. Пью чай. Потом не пью чай. Размышляю. Сижу…
Допустим, это и правда графоманские тексты, как мне говорят. Посмотрим этот вариант. Куда посмотрим?
Откроем книгу. Дрянь.
Дрянь, дрянь и дрянь.
Включим радио. Уши вянут. Все песни превратились в пошлое обыгрывание пословиц.
Такое впечатление, что все те, кто старательно выписывает каждую деталь реальности, не понимают или не желают понимать этой самой реальности. Ну, да чёрт с ними. Не равняться же по этой дряни? Надо же написать что-нибудь существенное, фигурально выражаясь, «Героя нашего времени».
Но есть другая сторона. Мои друзья понимают, почему меня не печатают… Нет-нет, скажу точнее: понимают, что меня не печатают. Но через все их советы – «плюнь, напиши то, что им надо, что тебе стоит?» -- сквозит сочувствие и неверие. Им жалко меня, если я – графоман. Значит - надо во что бы то ни стало опубликоваться. «Во что бы то ни стало». «Что мне стоит?» эх, знали бы они, что стоит. Начинающие проститутки поймут меня. Ух, послал бы всех к чертям, ради чего прыгать в дерьме?
Но ведь можно. Из кислого сделать сладкое, из горького – солёное. Взять, что ли, какой-нибудь старый рассказик и переписать его в стиле «ко-ко-ко»?
Сейчас заглянем в кухню, где рождаютсяидеи, замыслы и тексты, наконец.
Туман, сначала туман. Ни малейшего прояснения. Что хочу я сказать, написать? Может и садиться не стоит? Но я же собрался написать публикабельную вещь. Надо. Это же так просто: восторгнуться сочинением редактора, перемалевать всё так, как он хочет – и готово. Первая дрянь на всенародном обозрении.
Гонорар мне, плевки читателей – мне. Скажут – первая неудача, он обещает. Обещает стать профессиональной проституткой. Б-р-р-р!
А ну, хватит. Снова ныряем в свой туман, барахтаемся, ищем. Как нарочно, мысль оцепенела.
Развеяться, что ли?
Что за окном? Конец января – за окном грязь и дождь. Снег ещё толком и не лежал на улицах. Как говорят погодоведы, «устойчивого снежного покрова не наблюдалось». Хреновый урожай будет. Плохо всё будет. Что ещё пялиться в окно? На столе – мусор. Лучше не прикасаться – сейчас приступы кашля замучат. Странно, почему на столе весь этот бардак копиться? Что за книги? Собирался посмотреть, это было месяца два назад… Если покопаться, там под кучей лежит что-то срочное. Может рассказы начатые, может, работы какие.
Это не вдохновляет. Надо идти на улицу, в туман и сырость. Погода почти собачья, вряд ли в голову какая мысль придёт добровольно. Ну, если мысль не придёт, то сам куда-нибудь обязательно приду. Не прав был Достоевский, когда говорил, что человеку пойти некуда. В крайнем случае можно пойти в «аквариум», кафе «Экран» возле кинотеатра «Родина». Сесть за столик, взять бутылочку сухого и тихо её распить. Воображаю, пахнет там дрянным шашлыком, толпятся у прилавка посетители, снуют туда-сюда с бутылками. В углу в роскошной шубе громоздится внушительный подпитый пиит, иногда декламирующий отрывки слов из собственных произведений. К твоему столику подсаживаются люди. Одним на тебя плевать, как нет тебя. Говорят, пьют. Одни сидят долго, другие разлили портянку, распили и смылись. Третьи – пьяные совсем, тебя донимают, кто ты, да что ты. А можно не идти, не пить.
Толпы, прямо толпы прут! Не пройти, не проехать. Убиться можно. Куда они? В магазин, вон, давятся, двери ломают. Одну половину продавцы открыли, молодцы, теперь не замёрзнут. В трамвай лезут. Суббота, такое впечатление, что и в трампарке выходной. Абсурд на абсурде.
Меня бьют портфелем. По спине, потом по голове. Не обижаюсь: это в порядке вещей. Кого-нибудь тоже трахнуть? Вот эту симпатичную дамочку? Сама нежность, сама скромность. И потом извиниться. Ах, простите… Опять . Опять меня. Ногой. Это же надо умудриться: ногой по голени. Больно. Плечом, я как волчок вращаюсь, а меня ещё плечом поддают. Пятый угол. Да хватит, правда! Надоело! Люди, выпустите меня!
Расталкиваю всех, хочу тумана вдохнуть. Выскочил на проезжую часть. Хорошо. Просторно. Собираюсь вдохнуть.
Э-э-э-эх! «Жигулёнок» проехал – я весь в грязи. Брюки, куртка. Надо домой идти, чистить. Ишь, леопард какой из меня получился!
Опять втискиваюсь в тротуар, опять меня бьют. Мне бы ещё килограммов двадцать да сантиметров десять. Тогда бы неизвестно, кто из нас к стенке прилип, тяжёлая, чёрт, встреча. Ладно. Зато он об мою куртку вымазался, и я чище стал немного. Отталкиваюсь от стенки и лезу в толпу. Эй, я тоже хочу идти по тротуару! Как альпинист лезу. Как электрон в вольфрамовой нити. Всё накалено. И мысль появилась. В голове – как на широком экране: «Дубина, куда прёшь? Надо же идти по правой стороне, и на тротуаре, как на проезжей части. Ясно?»
Ясно. Держись себе правой стороны…
Стоп! Да это же заголовок! Это же то, что я ищу!
Не понимаете? И я пока не понимаю. Ну, погодите. Сейчас подсознание сварит эту мысль и выдаст пусть не рассказ, идею. Разумеется, полагаться на подсознание можно, но и плошать нельзя. Ну-ка, о чём же эта мысль? По правой стороне ходить надо, в ногу со всеми. Нечего переться буром против течения. Все идут на север – и ты иди на север. Все идут в кино – и ты иди в кино. На то и сторона правая. Пра-ва-я. Об автомобиле – не хочу. Хочу о пешеходе, потому что пешеход – человек. Тротуар – для человека… Но и здесь надо держаться правой стороны.
Неплохо. Кажется, это то, чего мне всегда не хватало самому. Сколько шишек набил, а зачем, где польза? Мне? Человечеству? Коллективу? Нет её, ау!
Вот об этом писать надо. О человеке, выбившемся из строя… Разумеется, не о себе… Мало ли таких дятлов, что ли? Значит о таком человеке? То, что надо. Молодой человек. И талантливый. Конечно, талантливый. Один болгарский поэт сказал, что талант – явление более распространённое, чем характер. Это ещё одна грань идеи будущего рассказа. Есть у героя талант, а характер ещё не выбился. Он-то думает, что прав, а все остальные не правы. И, естественно, он не может дать всё остальным, неталантливым, того, что им нужно и полезно. Ему бы в ногу со всеми, держаться правой стороны. Он и сам где-то понимает, что идти против потока не только накладно, но и бестолково.
Идея, на мой взгляд, готова. Всё остальное должно приложиться. Расплывчата идея, туманна, ничего не ясно. Сюжета нет. Нет характеров. Откуда взять?
А, ерунда! Надо начать рассказ, всё придёт.
Нет. Сюжет нужен заранее, не могу без него. Есть же он где-то?
А, может быть, от сюжета ничего не зависит? Возьми любой случай, рассмотри его, опиши… Окажется: вот она, идея, воплощена в материале слов и образов.
Может, выдумать? А что? Сочинитель я или описатель? Почему сейчас такая вот мода пошла – документализм? Положим, описываю типа поганого, а он по должности – ну, просто - золотце, скажем, главный врач спецмедприёмника. Или детектив. Это же скверно, _- говорит редактор, душечка, -- нельзя. А я ему бубнового козыря: вот факт: гражданин Канделябров, занимающий ответственный пост, ведёт себя крайне безответственно, совершил уголовное преступление, за что и получил выговор в личное дело. Редактору стыдно, а я щеголяю в героях: я прав. Пусть ищет у меня другие недостатки, чтобы был повод завернуть рукопись. Пусть скажет, что я графоман. А если я сочинил образ?.. Поджал хвост и в кусты. Искать сюжет.
Я перехитрю. Мой тип типичен, даже я сам каким-то боком подпадаю под него. Но поскольку это тип, каких типов много, бери самый типичный – и пиши. Описывай. Ври, как говориться, но в короб. У меня же где-то в мозгах затерялся подходящий случай. Ну, ищи!
Есть. Готово. Странно, что-то сегодня мысли как по маслу, надо ухо востро держать.
СУПЕРЕКА. Вы знаете, что такое – Суперека? Если по-украински, то это что-то вроде «Возражения». На самом деле это мой знакомый инженер Ваня. Его так и зовут: «Инженер Ваня». Не то, чтобы оскорбление, но ирония не очень добрая, спекуляция, так сказать, на чужом несчастье. Знаете, есть несчастные люди, которые гордятся атрибутами внешними. Высшим образованием, например. Носят поплавки и постоянно говорят своим знакомым о своей значительности. Так вот, Ваня был не из тех. Но ему позвонила как-то знакомая, которая не была чужда слабости к титулам. «Позовите, говорит, к телефону инженера Ваню». Так и стал он «Инженером Ваней», не по собственной вине. Увы, не мы выбираем себе прозвища и клички.
Пока размышлял таким образом – очнулся: уже дома за столом, уже переоделся, шарю рукой судорожно по столу – ручку ищу. Все ручки поломаны, все не пишут, стержни шариковые в магазинах год как не продаются. Карандашом писать, что ли? Другим всё равно, а я не могу. Только дешёвой тридцатипятикопеечной шариковой ручкой, да и то, если она пишет мягко, свободно. Если заедает шарик, то и голова заедает. Надо же.
Нашёл.
Нашёл ручку, нашёл сюжет. Ну, пишем, что ли? – подмигиваю я ученической тетрадке в клеточку. В этой тетрадке какие-то мои рассказики… А ну-ка, заглянем.
Кайфун Омарович Киряев
Г О Л О С Н Е П Ь Ю Щ Е Г О В П У С Т Ы Н Е
Колька выбежал из школы, радостно послал свой портфель в девятку школьных ворот, подобрал его на тротуаре и помчался куда глядят глаза, дёргая за косички огромных пятиклассниц, важно переступающих своими длинными ногами.
Жизнь мчалась ему навстречу ласковой и буйной весной, ароматами свежей зелени деревьев и настежь распахнутых дверей кондитерских магазинов.
Мимо по проезжей части тарахтели полуторки и плавно похрюкивали роскошные «Победы», оставляющие сизые шлейфы дыма.
Солнце повисло над крышами небоскрёбов, и навстречу Кольке сползла огромная чёрная тень с широкими рукавами, штанинами, в плаще и шляпе. Колька поднял глаза и увидел прямо над собой массивного мужчину в чёрных очках с поднятым воротником. Он был небрит, грязен, однако, из-под шляпы выбивались светло-золотистые кудрявые локоны.
«Нет, это не Сергей Есенин», - подумал неприязненно Николай Данилович, пытаясь пройти мимо.
- Послушай, шеф, - доверительно прохрипел мужик. – Выручи, понимаешь, на пиво не хватает.
- Нет, старик, у меня нет денег, - вежливо отстранил его Николай Данилович.
- Я тебе стихи прочитаю, Есенина.
Где-то под очками вспыхнули и тотчас же погасли странные огоньки.
«И, правда, – не Есенин…»
- Я – Сатана! – хрипло зашептал мужик. – Не веришь? Смотри!
Небоскрёбы зашатались и медленно рухнули в ущелья улиц. На горизонте ослепительно засиял огненный шар, заклубился огнём и превратился в чёрный гриб знакомых до боли очертаний.
Все корчились в агонии, а мужик, державший одной рукой под руку Николая Даниловича, другой рукой держал японский зонт и пил пиво.
- Не хочешь пива?
- Отстань! Надоело! Хочу домой, не хочу, не хочу я ничего! Всё верни, Сатана!
- Как хочешь.
Николай Данилович стоял перед входом в министерство и держался за массивную ручку.
Это был не Сатана, не Сатана ведь, а просто Сашка, убитый в Кампучии или прямо у наковальни, переступив только раз то, что запрещено ворам. Или до сих пор живой, но лежащий в госпитале для инвалидов на том берегу Сены…
Швейцар услужливо открыл двери.
- Доброе утречко, Николай Данилович! А машина где?
- Потом, Егорыч, потом. Дела прежде всего.
Референт уже ожидал его у лифта и на ходу, сдувая пылинки с английского пиджака, сообщил новости. Цены на нефть и масло росли, а прежние партнёры наносили удары в спину, не стесняясь, что попадают и пониже спины, прямо скажем, ниже пояса. Они хотели 56% прибыли с завода в Хата-Маленьке, что увеличивало эксплуатацию ровно вдвое, если наши не уступят часть прибыли. А в этом он сомневался.
Николай Данилович не слушал, устало закрыл глаза и прислонился к стенке. Кабина остановилась, и они вышли.
Референт растаял в тумане, и Николай Данилович пошёл дальше сам пустым и длинным коридором.
Перед обитой дверью никого не было. Он постоял немного, вздохнул и вошёл. Дверь с металлическим лязгом захлопнулась за ним. В камере была одна лежанка, на которой не разрешалось лежать днём, и больше не было ничего. Можно было весь день ходить от двери до окна и обратно, весь день, месяц и год, пока не выведут на прогулку.
Из окна был виден только краешек неба, в котором никогда не появлялись птицы. Небо было или добрым и синим, или облачным и хмурым.
Глазок открылся:
- Собирайте вещи!
И словно отдалось в низких потолках:
Собирайте вещи!
Собирайте ве…
Его повели по длинному коридору, по железной лестнице, ведущей в преисподнюю, по мрачному серому двору; то тут, то там лязгали двери, а из холодного карцера вдруг раздался чей-то безумный вопль, тотчас же захлебнувшийся в чьей-то доброй руке.
В зале его уже ждали. Пётр Петрович из президиума поманил его пальцем. Роберт, немного смущаясь, вышел на сцену и сел в президиуме.
- Уважаемые товарищи! – внушительно кашлянул в микрофон председатель. – Сегодня мы чествуем дорогого юбиляра. О его вкладе в науку можно было бы сказать много…
Конрад сидел рядом с ним, скромно опустив глаза, и слушал лестные речи, сплетённые из ничего не значащих слов и орденов в какую-то металлическую сеть, колючим забором опоясавшую зону. Роберт шёл вдоль внутреннего ряда, и неотступно за ним следовал луч прожектора, и – он это чувствовал – чёрное дуло пулемёта.
Одна за другой вспыхивали осветительные ракеты, а ночь была изрезана не светом, а воем мин, свистом осколков и пуль, грохотом разрывов и выстрелов.
Конрад, взорвавшийся на мине, лежал где-то там, за колючей проволокой, холодный и немой, и ему уже ничем нельзя было помочь. Немцы упрямо обороняли этот опорный пункт, хотя и были со всех сторон окружены.
Никсон растолкал его:
- Вставай, уже ночь. Пора.
Роберт вскочил с постели, соскользнул на пол и почувствовал боль от пореза ноги. Липкая и тёплая кровь потекла на пол, и в полутьме он увидел, что стоит на мине, которую ребята вчера поставили сушить у его нар. Всё пропало в ослепительном всполохе, и в чистом свете Ник увидел медленно летящие к нему черные исковерканные осколки, гудящие, как бомбардировщики в небе.
И, вот, уже синея от боли, разбрасывая капли крови и куски мяса, продирается Ник сквозь колючую пелену дыма и осколков на небо, акварели которого пополнились красным и чёрным.
Небо кажется бездонной пропастью, но Ник не падает, а медленно кружит, как чёрный ворон, оседая на самое дно, и чувствует он, как густеет небо, касаясь его холодным голубым киселём.
Куда ни оглянись – нигде нет дна, во все стороны уходит бездонная голубизна, переплетённая сетью провисших чёрных канатов. Канаты пачкают руки Ника мазутом, где-то хлещет по розовым щёчкам керосиновый кризис, а Ник, упираясь, ползёт наверх. Зачем? Чтобы потом упасть вниз.
Он дополз до первого узла и прислонился к стенке. Глаза закрыты, а там всё тянется в зелёную воронку вечности, и здесь должна быть первая её точка, здесь, во сне. Вот она, - эта кучка паутины. Никсон осторожно раздвигает паутину и видит бронзовое лицо спящего на троне короля.
Гулко отдаются его шаги в тёмных сводах подземелья, шахматной доской пестрит пол. В нише – статуя. Ник подносит факел к её лицу, но статуя рукой отстраняет огонь.
- Ты не узнал меня, Конрад?
- Я не Конрад!
- Конрад, Конрад, теперь уже Конрад, взгляни в зеркало!
- Но зеркало разбито, его давно нет!
- Потому и Конрад. А я – Мефистофель. Можешь звать меня просто Мефик.
- Но ты же Венера! Ты мраморная и безрукая!
- Я – Венера? Смотри, я сбрасываю покрывало! Видишь эти козлиные ноги? Это досталось мне от Пана в наследство. А теперь… Нежное женское тело? Груди? Лицо? Всё это для того, чтобы заманивать путников в свою паутину. Вот моя постель, здесь я ночью пью кровь. Разве не видишь маленькие капельки на подушках? Я прокусываю виски, а он радостно улыбается, думая, что я его люблю и целую.
- А где же трупы?
- Да вот же они, ты разве не видишь? Длинной чередой идут они по тёмным коридорам, светя погасшими факелами. Ты же ОДИН ИЗ НИХ, что, неужели забыл, как ласкал меня? Потрогай виски, они у тебя раздавлены, но голова не болит, потому что тебя нет в живых, к тому же голова пуста, и нет в ней ни одной мысли, не правда ли?
- Ни одной! – с ужасом повторил Роберт, ощупывая внутреннюю поверхность своего черепа.
- Но я тебя повешу, - Мефистофель дотронулся мраморными пальцами до шеи, напялил на свои козлиные ноги новенькие «Супер-Райфлы» и с любопытством посмотрел на свой соблазнительный зад, как бы приглашая оценить свои прелести. – Где моя хипповка? Видишь, и уже не видно грудей. А что касается лица, то у меня есть маска Мефистофеля… Помнишь, такая, с бородкой, как на трубке. И много других масок. Ну, иди сюда, я ж жду. Сейчас повешу тебя, иди скорей, мне некогда, сейчас во всём мире начнётся перерыв. Я устал.
Петля туго затянула горло, руки сами собой забились, связанные за спиной где-то, но всё провалилось вслед за табуреткой, всё растворилось в тумане, осталась одна верёвка, по которой лез вверх Ник. Перебирая скобы, он добрался до крышки люка, сдвинул её в сторону и осторожно выглянул.
Колодец выходил на проезжую часть улицы какой-то сильно западной страны, сияющей в неоновой рекламе небоскрёбов.
С тротуаров к нему бежала толпа иностранных журналистов, которые фотографировали Ника, пока он выбирался из колодца.
- Как здоровье Вашего Величества? – спросил на незнакомом языке тип с микрофоном.
- Вскрытие покажет, - буркнул Никсон, и удивился, что буркнул он на том же незнакомом языке, причём, без малейшего акцента.
- Да ну вас к чёртовой матери! – разозлился он. – Из-за вас русский язык забыл!
- Садитесь на трон, Ваше Величество, - вкрадчиво предложил какой-то тип в шортах и со шпагой, наверное, герцог.
- А ты кто?
- Герцог, а то кто же?
- А тот слюнтяй с пером?
- Да Вашего же Величества дитё, принц Бебе Де Сен-Барту.
- Бебе? Мой сыночек? Первый раз слышу!
- С тобой, батя, это часто бывает, - вмешался сыночек.
Никсон промолчал.
- А тебе палец в рот не клади, - мрачно сказал, наконец, Никсон, входя в королевскую роль.
- А мне ничего в рот не клади, - сдерзил юнец.
- Ладно, где трон?
- В зале.
Нику показалось, что все они уже неохотно ведут его к трону.
- Где зал?
- Там, за кухней.
Они вышли из спальной комнаты, и Ник увидел трон. Это был настоящий золотой трон, усыпанный острыми бриллиантами. Ник ступил к нему, но чья-то грубая рука схватила его за плечо:
- Не туда! Сюда!
И толкнула его направо, к стене, серой стене, забрызганной кровью и избитой пулями.
«Почему?» - Ник встал спиной к стене, недоумевая, для чего ему показывают эту мазню. За спиной клацнули затворы карабинов, и зрачки его расширились. Не успели отгрохотать выстрелы, как Колька уже нашёл в кружеве выбоин и кровавых пятен тропинку, по которой стремительно ушёл от пуль щекотавших затылок и уши. Тропинка ползла по ухабам мимо луж крови, пролитой прямо в грязь. Ник споткнулся о кучу разбитых черепов и вышел к прозрачной струе ручья. Он опустил в воду окровавленные ноги и засмотрелся на тонкие паутинки крови, уносимые течением.
Только через час Билл обратил внимание на то, что он идёт по поверхности воды, нисколько не погружаясь. Сердце забилось радостно и тревожно. Ник радостно бежит по речной заводи, бежит, бежит, бежит, скользит, падает, встаёт, снова бежит. Вода кажется ему холодным подвижным стеклом. Он хочет напиться, падает на колени, припадает лбом к зыбкой тверди, напрасно касается губами холодной поверхности, но ощущает только жажду и сухость во рту, не может сделать ни глотка.
- А-а-а! – кричит он, сбрасывая одеяло, снова куда-то бежит прямо по пенистым гребням волн прочь от восходящего солнца.
А у берега стоит одинокая палатка, рядом с которой он видит себя и Ника, собирающего кисти. Никто его не видит, страдающего от жажды, сидящего на мягкой волне, потому что он уже пьёт сухое из бутылки, пьёт и чувствует, что жажда не проходит.
Конрад ныряет за рыбой. Колька отходит за угол, видит ящик с вином, наливает стакан, и ящик исчезает. Потом исчезает вино, и остаётся стакан. Снова надо идти в министерство.
Он идёт в суровом строю, чеканя каждый шаг, как копеечную монету, об избитый прозаиками асфальт, сжимая по пути в руках автомат.
Из окна министерства виден маленький дворик, в котором он жил в детстве. Сейчас там кого-то хоронят. Николай Данилович пытается вспомнить, и вспоминает: не его.
Струйки пота сбегают по лицу и капают под ноги в чвакующую грязь. Ник остервенело рубит штыком лианы, преграждающие путь, и идёт по этим джунглям. Из этого ада надо выбираться по понедельника, а сегодня – до вечера. Иначе американцы спалят его живьём. Под ногами хлюпает вода, но пить её нельзя, потому что в ней чума и холера, потому что в ней смерть. Руки в перчатках сжимают английский «Стен-ган», бьющий на 250 м. Живьём, если он не уйдёт. В сумерках джунглей вдруг он видит страшную картину: в воде, в лианах и у стволов деревьев лежат трупы здоровенных ребят в пёстрых американских робах. Негр ещё жив.
- Воды! – хрипит он, и Ник узнаёт Сатану.
- Как же ты, Джим?
- Их было двадцать… Свалились на спины… Не добивали… Только что умер… Конрад…
- Конрад?..
- Конрад… запомни адрес: Смит Глен, Паркер-авеню, 15, Вашингтон, дистрикс Колумбия, бокс 5687… Маме… скажешь маме… Глупо… Я хотел выжить, но они этого не хотели… Хотел учиться… Знаю теперь без книг историю Вьетнама… Я должен был… Мэри…
Голова его безжизненно дрогнула, и в глазах застыли джунгли.
За спиной послышались шаги, и Бебе, не глядя, выпустил очередь из автомата. Выстрелы быстро утихли в этом болоте. Ник оглянулся и увидел Дьявола, выковыривающего занозу из пальца.
- Ну, вот, не мог без салюта… ты не можешь уже умереть, потому что прошло триста лет, и ты давно уаре (умер).
- Это я где-то уже слышал… Что же мне делать?
- Ты опять станешь Никсоном, если это кому-то ещё надо. В маленьком городке Шахты окопался резидент непальской разведки Слонапутру. Сейчас он ждёт связного. Если успеешь на поезд до восьми за трое суток, то, возможно, тебе удасться его обезвредить.
- Но, послушай, зачем его обезвреживать? Ведь у него тоже, наверное, как и у Джима, есть старенькая мать, любимое дело и прекрасная Мэри…
- Мне кажется, тебя самого надо обезвреживать. Вредный ты, прописных истин не знаешь: это же шпионы, враги! Мать он погубил, спутавшись с торговцами опиумом. Любимое дело – убивать. А Мэри… у него в Штатах было немало падших женщин. И ты будешь его жалеть?
Дьявол помолчал.
- Да, я забыл тебе сказать, что если ты откажешься, то умрёшь от свинки. Совсем забыл.
- С этого бы и начинал, - хмуро ответил Ник. – А то – падшие женщины! Да кто их не любит, падших?
- Падшие, дитё, это те, кто не спит с тобой, ясно?
- Ясно.
- Ну, вперёд!
Поезд прибывал в полночь. На перроне уже никого не было, не считая дежурного милиционера, ничего не подозревающего о заговоре международных монополий, нависшем над мирно спящим городом. И о мужественном контрагенте Нике. В пол-первого предстояла встреча с резидентом на кладбище.
Конрад взял такси, и высадился, не доезжая двух остановок до места. Убедившись, что хвоста нет, он перелез через ограду и очутился в безмолвном обществе мертвецов. Поскольку оставалось ещё пять минут, он бесшумно осмотрел кладбище и, не заметив ничего подозрительного, спокойно подошёл к часовне.
По дорожке от входа к нему шёл человек. Не сразу вспомнил Конрад его зловещую тень с широкими рукавами и штанинами, в шляпе и чёрных очках. Опять заросший, он дыхнул в лицо перегаром и назвал пароль:
- Что, небось бабушка померла?
- Нет, тёща, - неохотно ответил Конрад и достал томик Чернышевского.
- «Что делать»? – хмыкнул шпион. – Где достали?
- Выписал из Нью-Йорка.
- Ах, Нью-Йорк, вах, Нью-Йорк! – воскликнул отпетый диверсант. – Никогда там не был! – а сам знал там каждую подворотню. – А вы?
- Ну, откуда мне? – честно ответил Конрад. Он и в самом деле был только в Чикаго, Вашингтоне, Бостоне, Филадельфии, Сан-Франциско, Лос-Анжелосе, Майами, Рио и других городах, но побывать в Нью-Йорке не давали дела. – А у вас что за литература?
- То же, почти, только другого автора.
- Ну, это я читал.
- В самом деле?
- Раз говорю.
- Нет, поклянись мамой!
- Обижаешь! – повысил голос Ник.
- Ну, бабушкой.
- Бабушкой-старушкой можно.
- Ладно, ближе к делу, - наконец, произнёс шпион шёпотом. – Тут наклёвывается одно небольшое дельце. Поехали.
По дороге он рассказал, что одна сверхсекретная организация приспособила прятать секретные документы в горшочки с двойным дном, которые используют по прямому назначению в деткомбинате № 4. План прост: установить в деткомбинате рентген и просветить детей с горшками и их содержимым. Ожидали только его, присланного из-за кордона специалиста по дошкольному воспитанию.
- Да, - пробормотал Никсон. – Грязная это работа – в дерьме копаться, солитёр его побери!
- Так ведь в детском! – воскликнул шпион.
«А ведь он детей не рожал и не воспитывал», - отметил про себя наш. А вслух сказал:
- Тем более.
- Вот что, – сухо произнёс резидент, не скрывая обиды. – Чистюлями вы там стали, попривыкли чужими руками дерьмо загребать. А враг хитёр и коварен.
- Ладно, - примирительно сказал Ник, когда шпион привёз его на явочную квартиру.
Уже поднимаясь по лестнице, Конрад вдруг услышал какой-то неясный шум и достал пистолет с глушителем.
- Спокойно, – не оглядываясь, сквозь зубы процедил резидент. – Я тут для наркоманов у себя устроил малину, чтобы органы меня не заподозрили.
В двухкомнатной квартире действительно царил бардак. Наркоманы оказались одинаковыми, тщедушными, худыми, длинноволосыми. Все были голые, и ребята, и барышни.
Под хриплого Фогерти валялись они как попало разбросанные по полу, бессмысленными взглядами взирая на вошедших. Одна девица, лежавшая под батареей, вдруг отрывисто засмеялась, потом потащилась. Захлёбываясь смехом, и неожиданно умолкла.
- Видишь? – пожал плечами Билл-резидент. – Есть, конечно, кое-какие неудобства. Воевать приходится в тяжёлых условиях.
Он отобрал у рыжего парня пулемёт, дуло которого тот засовывал себе в рот.
- Ты думаешь, это мой пулемёт? Ошибаешься. Это плод их бреда. Но я всегда забираю: мало ли что. Так и самому свихнуться можно. Пойдём в мою комнату.
Во второй комнате наркуши занимались любовью. Билл выкинул их из комнаты, сбросил с кроватей грязное бельё и нажал потайную кнопку. Репродукция картины «Не ждали» на стене
отодвинулась, и открылся сейф. Билл достал из сейфа чистые простыни.
- Приходится вот так…
Ник лёг одетым, сжимая в руке пистолет. Сон долго не шёл, тем более, что за стенкой настойчиво пилила музыка и раздавались вскрики наркуш.
Боги собрались на Олимпе, чтобы обсудить моральный облик своего руководителя, Юпитера. Только боги, те, кто хмелеет от нектара и дуреет от своей силы и славы. Людские молитвы, сладкий фимиам, превратили их в свиней, всё смешалось – и преисподняя, и небеса. Монах Берри вышел полюбоваться луной, по которой ходил с миномётом Армстронг, а вся религия сосредоточилась в маленьком металлическом кружке да лёгонькой бумажке, наделённой магической властью.
Зевс тяжёлыми шагами вышел из класса и пошёл длинными коридорами к выходу, размахивая дырявым Колькиным портфелем.
Он вымыл руки в хирургических перчатках и строго посмотрел на женщину. Её лица было искажено страданием: начались схватки. Кричать было нельзя, поскольку невдалеке стоял мотоцикл с пулемётом. Два немецких солдата испуганно всматривались и вслушивались в темноту, готовые уничтожить всё, что зашевелится и издаст звук. Они не знали, что через несколько минут родится герой моего рассказа. Родится и закричит оттого, что больно, наверное, больно и обидно рождаться, чтобы умереть. СЕЙЧАС ИЛИ ЧЕРЕЗ ТЫЩУ ЛЕТ. Он закричит, а они, перепуганные и ничего не понимающие, кроме своего страха, отправят навстречу ему, вступающему в жизнь, колкие пригоршни смерти. Щедро, колкие и горячие.
Ник машинально схватил кого-то, дотронувшегося до него, за руку и прижал рот рукой. Сон слетел, и Ник понял, что в кровать к нему прилетела хищная ночная бабочка.
Он погладил её ножки и вспомнил Мефистофеля. Тяжело встал.
Ник подошёл к окну и посмотрел на снующие и сверкающие под фонарём снежинки…
- Иди ко мне! – прошептал кто-то из угла, и он обернулся.
На кровати лежала прелестная молодая женщина, глядящая в потолок. Она странно и загадочно улыбалась, и Ник не понимал, кому она улыбается. Он подошёл к ней, протянул руки и почувствовал холст. Прекрасная копия «Моны Лизы» таяла и гасла в неровном свете свечей.
Только теперь он понял, что ослеп.
Пять человек, громко топая, бегут по пустыне, сосредоточенно глядя под ноги, бегут, бегут, а солнце уже садится за ломанную линию небоскрёбов.
- Куда же ты, Колька? – спрашиваю я.
Незрячие глаза смотрят на нас, а губы, потрескавшиеся от жары, шепчут что-то непонятное. «Пить», что ли.
Рядом с пустыней на берегу моря сидит настоящий Билл со своей подругой и смотрит на её бледное лицо, на её застывший взгляд и запекшуюся на уголке губ струйку крови.
И много-много воды.
+++
Сто раз перечитывал я эти строки и ни разу не нашёл в них ничего непонятного. Как же смогу писать я понятнее, если сам не понимаю, что же тут непонятного? А впрочем, может быть всё примитивно? Может быть, хотят знать, где происходит, что происходит, когда происходит, с кем происходит… Вот прямо и скажи, мол, не чуди. Летом герой – Ник, а всё прочее – маски, как твоего Мефика. Хорошо бы, если бы это было так. Но я – не ответчик здесь. Может быть это – стихи!? Происходит это с каждым из нас? Ну, добро, я сейчас расскажу случай, как он был, дам его художественную интерпретацию, но что изменится? Это пониматели скажут: всё ясно – пришёл, увидел, победил. Скажут: плохо. Мысли нет. Ещё бы! Чтобы увидеть мысль, надо, по меньшей мере, самому думать. Один из великих сказал, что если какая-то книга кажется тёмной, надо разобраться, где темно – в книге, или в собственной голове. А может заумью называют то, где пытаются всё перевести на привычный язык сюжета, а там и не надо всё переиначивать? Ну, зачем расшифровывать этот рассказ? Разве не рождает он картину мира, разве нет в нём человека трепещущего и живущего, разве не дана в нём ценность человеческой жизни и не определён в нём круг души человеческой? Почему не прочесть его просто так, и не услышать внутреннее волнение, подобное тому, что испытываем мы, слушая небесные звуки музыки? Разве не пишется от движения души к движению, и если надобно и учить человека премудростям, и учителя есть у него, то и этой поэзии ему необходимы звукомыслия, чтобы сам он знал, есть у него душа. А как просто теперь начинается этот задуманный мной рассказ. Он будет прост и ясен, как редкий осенний день, построенный из света и тени без полутонов:
«Иван Суперека отчаянно проталкивался через толпу, безликую и бессмысленную для него.
Его задели портфелем. По спине, потом по голове. В глазах тоска, взгляд вдали, ничего не замечает. Опять задели. Ногой. По голени. Больно. Плечом.
Ивана развернуло, а его ещё раз плечом, развернули, иди, дескать, обратно. Иди с нами. А он снова ничего не заметил, развернулся и опять туда же. Опять толкнули, ещё, ещё. Пятый угол!
Выжали с тротуара.
Суперека с тем же невидящим взглядом шёл по дороге, вряд ли заметил даже, что не так тесно теперь.
Взвизгнули тормоза. «Волга-М24», приятный цвет. Водитель выскочил, матерится, машет кулаками. Иван стоит перед ним. Слышит ли? Молодец, мужик, спас растяпу от колёс. Жив-здоров, руки-ноги целы, голова цела. Жить да жить. Надоело мужику ругаться, плюнул, полез в машину. Иван обошёл «Волгу», и втиснулся в тротуар. Живи, Ваня!
Он уже семнадцатый день искал работу. Из этого, как его… Сбпрб… Сейчас, выговорю… Примерно так: «Севкавгиирохвост». Или: «Севкавгиперпрохвост». Так точнее. Так вот оттуда его уволили, как говорят, наладили. Уволили в связи с сокращением. Сократили инженера Ивана. А диплом у Вани был плохой. Педагог. Преподаватель русского языка. На что уж дрянь работа, и то годами надо было стоять в очереди, чтобы место получить в школе. Ваня не хотел быть учителем, но сейчас готов был даже в Змеи Горынычи. Или ассенизаторы, плевать на престижность. Нехорошо было сидеть на стариковских пенсиях, не помирал, но скверно было. Плохой это отдых – работу искать. По блату никуда влезть не удалось. Близкие его все были без влияния, а выросшие по службе бывшие одноклассники были щедры только на советы. Поэтому и выросли. «Езжай на БАМ». И т.п.
- Экономист? – скептически посмотрел на него начальник плановой группы. – Ещё бы! Позарез надо! Только вот боюсь -- не подойдёт вам… Восемьдесят рублей…
«Восемьсот лучше», -- подумал Иван, но вслух поторопился сказать:
-- Подойдёт!
-- Не знаю, -- начал уклоняться начальник. – Нам надо надолго. А вы ещё найдёте где-нибудь место получше и уйдёте. Мы только вас обучим – а вы уйдёте.
-- Не уйду, ей богу, -- поклялся Иван.
-- Ну, это вы сейчас говорите…
«Чёрт побери, -- хотелось сказать Ивану. – А чего бы ты хотел, старый хрыч, чтобы я сидел всю жизнь на восьмидесяти, да ещё кусок твоей работы делал, когда тебе двести платят? Если бы ему разрешили людей в рабство брать, он бы с удовольствием меня взял, собака!» -- А какая у вас специальность? Русский язык… А почему в школу не идёте?
-- Нет мест.
-- А где работали?
-- В этом, как его… -- он выговорил. Привык за семь лет.
-- А, ясно… А где ваша трудовая книжка?
-- Дома, забыл взять.
-- Хорошо, приходите завтра. С трудовой. Посмотрим, что можно сделать. Да. Минутку. Давайте я запишу вашу фамилию…
-- Суперека, -- услышал Иван минут через десять. Он сидел за фикусом, идти было некуда. Из-за фанерной перегородки он услышал свою фамилию и встрепенулся.
-- Да? – продолжал голос, очевидно по телефону. – По сокращению? Я так и думал… Что, не хотели оставлять? Да? Не стоит? Да я и не думаю его брать… Не та специальность. Нам экономист нужен. Позарез. Да. Конечно, не подойдёт. Ясно, ясно. Спасибо.. Ну, всего хорошего, ещё раз спасибо, с Новым Годом. Да. Да. спасибо. До свидания. Привет Асафу Ивановичу.
Иван похолодел. Тут и понимать нечего было. Позвонил в отдел кадров в его любимый институт, как его… Скбпр… Вот, пожалуйста. Не зря говорили, что лучше вылететь за прогулы или за пьянку, чем по сокращению. Почище волчьего билета. Всё завязано-перевязано телефонами. Надо было ехать в другой город. Вот почему ездят в Ессентуки, в Минводы. Иван оцепенел. Труднее дозвониться.
На восемнадцатый день он никуда не пошёл. Ленивые мысли скользили в голове. Как-то боялся, что перерыв будет месяц, потеряется непрерывный стаж. Теперь было наплевать. Лежал, глядел в потолок. Мысли текли одна за другой. Сами собой. Одна чернее другой. И всё тяжелее становилось Ивану. Ему бы пойти к кому, кого-нибудь увидеть. Но когда человек впадает в депрессию, он никуда не идёт, он никого не ищет, он тонет в мраке своих горестей и начинает представлять себе только один выход.
Вспомнил Ваня свою комнату на работе. Ту, в которой теперь ему не было места. Большая, светлая комната. Ребята замечательные. В углу сидит Михал Палыч.
Михал Палыч сидит в самом углу в основном молча, каменное изваяние порядочности и строгости. Он очень похож на людоеда из японского мультика. Иногда он говорит своё веское слово, радует толпу.
На коварные вопросы отвечает единообразно:
-- Не пью. Завязал. С шейсят шестого года!
Все недоверчиво смеются.
Голос у него густобасовый. Сам солидный, бородатый. Выглядит молодо, лет на тридцать—пятьдесят.
Однажды Ваня посмотрел на штаны Михал Палыча и сказал, подумав:
-- Э, надо тебе шить узкие брюки, а то эти висят на тебе, как на вешалке!
-- Зачем узкие брюки? – резонно отвечает Михал Палыч. – И так ноги тонкие, как у паука! ( Всеобщий восторг.)
Любимой темой Михал Палыча является кот, который падает от голода, едва жена куда-нибудь уезжает. Михал Палыч иногда даёт коту что-то из холодильника, но кот только нюхает, не ест, шерсть лезет, он грустно смотрит на Михал Палыча, но, похоже, Михал Палыч не в лучшем положении. Когда шеф составляет график отпусков, Михал Палыч говорит, что надо узнать, когда отпуск у жены.
-- А то совпадёт!
-- Вера, -- говорит Михал Палыч, -- сидит тут, перекладывает бумажки, а муж её таскает теодолит по снегу, синий, как упырь.
-- Простыл я, и температура стоит, -- внушительно говорит Михал Палыч.
Он никому не жалуется, ни к кому не обращается. – Наверное, мёрзну без исподников. Надо писать заявление в профсоюз: прошу выделить пару исподников для поездки в Зеленчук.
Как-то с тяжёлого похмелья Михал Палыч расчувствовался и начал свой круг историй. Оказывается, почти все из них Ваня слышал, а другие и подавно, но Михал Палыч – великолепный рассказчик, все слушают с удовольствием, будто в первый раз, и смеются.
-- А, помнишь, Валера, был у нас Иван Семащенко? Как-то засиделись мы за гранёным стаканом… Потянуло меня на любовь. Пришёл с Ирухой в гостиницу… Помнишь, была колхозная гостиница возле рынка? Ещё до того, как рынок сгорел. Ну, я администраторше говорю: мне номер нужен. Она отвечает: три рубля.
Михал Палыч делает своеобразное движение, будто достаёт деньги из кошелька и протягивает с просительным огорчённым видом:
-- А у меня только два рубля осталось, -- меняет голос. – Вот, говорю, больше нету, только два рубля… Ну нет больше денег… Она говорит: иди гуляй. Пауза.
-- Ну, я и пошёл. Иду, смотрю – Семащенко… У него такая шапка была, пирожок… голова наклонится – шапка – хлоп – свалилась… Иван – на колени, достаёт шапку, одевает её, она снова – прыг! – свалилась… Так и передвигается, на коленях… А говорил, зараза, что идёт на дружину… Я подошёл, спрашиваю: куда ты? Дежурить, отвечает. Ты представляешь? Я его стал поднимать, а он повис на мне, ноги поджал, говорит, идём на дружину! Ку-да, на дружину! Смотрю – останавливается спецмедслужба…
Пауза.
-- В кабине сидит Толик и Петро, соседи – дверь в дверь тогда жили. Конечно, милиционеры… Что, спрашивают, делаешь? Надо, отвечаю, парня домой отвезти… А куда? Да рядом с нами, недалеко он живёт. Загрузили мы его в будку, залез туда и я, поехали.
Пауза.
Михал Палыч делает вид, что вспоминает.
-- Приезжаем. Стоят отец его и мать. Вытаскиваю Ивана за ноги из будки. Отец спрашивает:
-- Михал Палыч делает грозный вид.
-- Ты с ним пил? Нет, говорю! – вид у Михал Палыча такой честный, что все верят, что не пил он с Иваном.
-- А кто ты, спрашивает. Ну, я сказал. Тогда помоги занести его на четвёртый этаж… Помог я и пошёл…
Иду мимо на другой день, смотрю – сидит Иван на балконе, курит и смотрит вниз, кто идёт куда. А его на балконе старики заперли, чтобы никуда не ушёл, не напился. Увидел он меня: привет, возьми бутылку!
Михал Палыч делает строгое, благообразное лицо:
-- Понимаешь, говорю, жена денег дала немного, чтобы в магазин… Он мне железный рупь.
Михал Палыч поднимает ладонь-щепотку, резко разжимает пальцы…
-- Дзинь! Купил я ему бутылку, а он уже снял бельевые верёвки, спускает.
Привязал я бутылку, он её и поднял. Буль-буль! Старики приходят, а их сыночек уже торчит. Представляете? Сидел на балконе, никуда не ходил – и пьяный уже.
Все смеются.
-- Да, -- говорит Валера. – Тогда его называли молодым талантливым… алкоголиком.
-- У него была такая плоская бутылка, -- быстро перебивает Михал Палыч, -- зайдёт в туалет на работе, здесь, посмотрит… -- Михал Палыч крутит головой, показывает. – Буль-буль-буль! Постоит. Снова: буль-буль-буль!
-- Он умудрялся пить, не вынимая бутылки из внутреннего кармана пиджака, -- показывает Валера, как пил Семащенко. И потом задумчиво добавляет: -- Сейчас ему тридцать два года. А было это лет десять назад…
Ваня поражается молодости своего знаменитого тёзки – чуть его старше – и вспоминает, что, оказывается, этот Иван даже некогда, ещё в школьные годы, был знаком ему…
Михал Палыч заводит новую ( старую) историю.
-- Выдал нам местком денег, послали в Архыз за ёлкой. Приезжаем – стоит шлагбаум, какая-то старушка. Заходим мы в домик – сидят два карачаевца. У одного лицо узкое, шапка аж на ушах висит…
Михал Палыч пальцами оттопыривает уши.
-- А у другого пачка вот такая… А на макушке ма-а-аленькая шапочка.
Михал Палыч надувает щёки и руками показывает ширину лица, и как на затылке чудом держится шапочка…
-- Сидят они и поют, -- Михал Палыч изображает: -- А-а-а-а-а!
Все смеются.
-- Толстый поёт тоненьким голоском, вот так: а-а-а! А тонкий – басом.
Снова смех.
-- Ну, заходим мы к ним, спрашиваем: нельзя ли ёлку? Посмотрели они на нас и говорят: нельзя ёлка.
С хорошим карачаевским акцентом говорит Михал Палыч, «т» с придыханием…
-- Ну, мы на стол бутылку водки. Посмотрели они на водку, потом на нас.
Есть, говорят, ёлка, только нехорошие, однобокие… Мы ещё одну бутылку на стол. Ну, говорят, ничего, найдём хороший ёлка!
Очнулись – стоит другой карачаевец, косится на пустые четыре бутылки.
«Кто такой, зачем приехал? Когда приехал?»
-- « В пять.»
-- «Ёлка надо?» -- «Да, ёлку.»
«Без меня водка пиль – ни черта ёлка не будет!»
«Как, говорю, мы тут с лесниками уже договорились!»
«С какой лесниками?»
«Сидели тут.»
«Это не лесник, овец пасут. Я – лесник!»
Взрыв смеха.
-- Ну, поставили мы на стол ещё две бутылки…
-- Сколько же у вас водки было? – спрашивает неверующий.
-- Десять бутылок, -- солидно отвечает Михал Палыч, -- я же говорил, на ёлку местком деньги выдал нам. – И продолжает: -- Выпили мы, смягчился лесник. Идём, говорит, в лес за ёлкой. Я и пошёл. Идём по лесу, лесник спрашивает, какой тебе ёлка надо? Я говорю: в центр зала надо поставить. «А, говорит лесник, знаем! Мы быль в Ессентуки, в ценьтер… Вот тебе какой ёлка надо! Показывает: метров четырнадцать. Бах-бах – и срубил. Ну, я от макушки шесть шагов отмерил, отрубил верхушку и говорю леснику: я больной человек, печень, взялся за верхушку, а он за толстый конец, шатается, но несёт. «Да, говорит, вижу, что ты больной человек, водки мало пьёшь!»
Суперека видит в противоположном углу Женю. В третьем углу сидит Александр Сергеевич.
Пришёл как-то Михал Палыч на работу и хвастает:
-- Вот какая у меня шапка новая!
А Женя спрашивает: а кот где?
Растерялся Михал Палыч, что, кот, причём тут кот?
Женя долбит в одну точку, где, мол, кот – и всё тут.
Причём кот?
А шапка новая причём, спрашивает Женя.
Шапку мне пошили, объясняет Михал Палыч.
А где кот, кричит Женя.
Кот, кот! Сердится Михал Палыч, дома, где ещё?
Точно дома?
Точно, а что?
Из кота ты шапку пошил, Михал Палыч, сурово говорит Женя и зловеще усмехается. (Женя – защитник котов.)
Как – из кота?
А вот так!
Кот дома, вот свидетель – Саша… --
Александр Сергеевич, давно вы кота видели?
-- Давненько что-то не видел, несколько дней не вылезает из окна…
-- Точно, -- мрачнеет Женя. – Кота погубил ты, Михал Палыч, ради шапки несчастной!
-- Не из кота! – защищается Михал Палыч. – Два года назад я в отпуске был, ловил ондатру.
-- Знаем, -- саркастически машет рукой Женя.
–- Из кота шапка, а эти басни про охоту мы уже слыхали!
-- Хорошая шапка, -- растерянно говорит Михал Палыч, не ожидавший такой резкой критики.
-- Хорошая! – презрительно повторяет Женя.
-- У людей коты в сапогах ходют, -- угрюмо говорит Суперека, -- а у Михал Палыча – в шапке!
Михал Палыч причёсывается и идёт курить. Встаёт Суперека, поднимаются почти все и направляются в курилку.
-- Ты знаешь, как кабардинцы пьют? – спрашивает Михал Палыч у Валеры.
Валере делать нечего, кивает.
-- Поехал я как-то в одно село кабардинское на обследование. Ну, закончил по быстрому все дела, надо, думаю, мотать в Нальчик, там ещё зайти надо было в одно место… По делам… Смотрю, послали куда-то они машину… А оттуда, знаешь, и сейчас выбраться нелегко, а тогда автобусы вообще не ходили. Ну, думаю, придётся ночевать. Стал я с мастером договариваться насчёт места, а он машет рукой – отвезёт тебя шофёр, подожди, сейчас выпьем немного. А! Нельзя, говорю, пить мне, я больной человек, печень. Мастер кивает: да, видно, бледный ты и худой, совсем, пить много нельзя. Вижу, не открутиться. Приехала машина, вынимают ящик водки из кабины. Ты представляешь? Я так и сел. А закуски было три кусочка хлеба и банка консервов, хек, что ли… Разлили водку по стаканам… Было нас человек шесть. Выпил я стакан, смотрю: жара, можно опьянеть. Всё, говорю – больше нельзя. Хорошо, кивают, ещё один стакан – и всё, и шофёру больше не дадим. Ну, выпили мы ещё по стакану, мастер предлагает: да ты кушай, не стесняйся… А там – три кусочка хлеба, представляешь? Отошёл я, сел рядом, смотрю, шофёр третий стакан приговаривает. Думаю, ночевать мне здесь, точно. Нет, больше ему не дали, да ему больше бы и не полезло, щуплый очень уж. А эти друзья всю водяру выжрали, давай петь. Я на часы смотрю. Заметил меня мастер случайно, говорит -- поедем, отвезём хорошего человека в Нальчик! А! Все загудели, засунули нас с шофёром в кабину, попрыгали в кузов, поют там. Очнулся шофёр, посмотрел на меня, потом на баранку, ну, думаю, не заведёт! Завёл. Тут, думаю, мне конец пришёл. Надо бы помолиться, да слов не знаю, но что-то запел на всякий случай. Машина дёрнулась и погнала! Не разбирая дороги, глаза у шофёра горят, но иногда закрываются… Мчимся -- только пыль столбом! А эти в кузове перекатываются, как чурки, и поют… Представляешь? Поют, значит, они. Ну, выскочила машина на трассу, гонит он её, обгоняет всех и справа и слева! Я говорю ему: ты что это делаешь? А, ерунда, отвечает, у меня брат в министерстве работает. А отец где? На том свете, говорит, а сам икает. Думаю себе, не знаю, встретимся ли мы с братом, а вот с батей его можем запросто. Довезли меня до места, вылез я – трезвый, как огурчик, как стёклышко, сердечко – тук-тук-тук! Мастер подошёл, обнял, дышит в нос: хочешь, хороший человек, довезём тебя прямо до Пятигорска? Представляешь? Не надо, говорю, руками машу, спасибо, очень приятно было, но тут дела!
-- А ещё такое было, -- продолжает он, дрожащими руками закуривая ещё сигарету. – Приехал я в колхоз, надо было печать поставить на справке… Захожу в правление, сидит секретарша. Здравствуйте, говорю ей. Председатель у себя? Нет, отвечает. А где? Пожимает плечами. Скоро будет? Скоро. Делать нечего, сел и жду. Потом вышел покурить, слышу, кто-то говорит, что председатель в Нальчик должен уехать. Я бегом к секретарше: ты чего же это мне говоришь, что скоро, если он в Нальчик едет? Ничего не знаю, она говорит. Что же делать? Ехать в Нальчик, потом из-за его подписи обратно в эту дыру возвращаться? А, была не была! Пошёл к нему домой. Расспросил, нашёл его дом. Хороший такой дом, как это у них водится – зелёные железные ворота с красной звездой, забор высокий каменный. Стучал, стучал, выходит старик. Отец, наверное… Спрашиваю, дома председатель? Нет, отвечает, а ты откуда? Из Пятигорска я, по делам… Подожди. Стою, жду. Старик пошёл в дом, вышел, открыл ворота – заходи! Провёл меня в дом. Захожу я – лежит председатель на диване, телевизор смотрит… Хорошо себе! Думаю, так ждал бы его -- не дождался.
-- Заходи, хороший человек, садись, -- приглашает он, не вставая с дивана. Михал Палыч делает просительное лицо:
-- Мне тут подписать надо… -
-- Э-э-э… Зачем сразу – подписать? Зачем про дела? Ты посиди, поговорим, выпьем. Успеем подписать. Эй, жена!
-- Да мне далеко ехать надо, в Нальчик… Автобус скоро последний уйдёт…
-- Зачем автобус? Мы всё можем, можем довести тебя до Нальчика… Жена!
Жена с подносом входит, несёт коньяк.
Выпили мы коньяка, неудобно ему опять про подпись. Он то одно спросит, то другое. Про семью, про детей… И вдруг сорвалось у него с языка про работу! Понял он свою ошибку, увиливать начал было, язык прикусил, только поздно, загнал я его в угол рассказами про электричество, достал все бумажки и заставил подписать их. Объясняю, что-то пальцем тыкаю, а сам уже торчёный… Только он подписал – я все бумаги собрал, хвать – и бегом, говорю – спешу, работа! А ещё как-то приехали мы с Иванычем в одно село. Приезжаем – нам ничего не дают, ночевать негде, ну, думаю, пропали, осень уже. Решили идти прямо к председателю райисполкома. Зашли, толкуем ему про электричество. Посмотрел он на нас, как на дураков, спрашивает: кто из вас начальник? Я показываю на Иваныча, он тогда руководителем группы у нас был.
Суперка понял, что дальше забыл».
А я понял, что рассказ не может закончиться.
***