В нашем старом разломанном доме,
где носили пушистые перья,
одиночество жалобно стонет
под охраной вредителя-змея.
И жар-птица сияет на ветке,
на прогнившем остатке фасада.
Пролетим двадцать пять километров
ради ночи у райского сада.
Десять лет, упокоенных в месте,
где равнины укрыты асфальтом.
И я вешаю памятный крестик,
прежде чем обнародовать скальпель.
Шаг вперёд по пустынным бульварам,
ещё два по заросшим аллеям.
Было время, уплывшее скатом,
на охоте рождённого зверя.
И теперь не всплывёт на поверхность,
не поднимется вверх по перилам.
Почему наказание - бледность,
если лучше - сквозная могила?
Было время, когда мои руки
могли сами пропалывать звёзды.
Я не знал ни печали, ни скуки,
я не знал, что могу быть серьезным.
Что могу ненавидеть рассветы,
не хотеть кипячённого чая.
И порой, я кричу себе: где ты?
Отзовись, я безумно скучаю.
Отзовись, мы уедем обратно
в мир беспечного жаркого детства.
Но я смог поравняться на стадо,
продолжая обманывать сердце.
И теперь до истерик жалею,
что вообще просыпался в субботу.
Эти снадобья передал змею,
чтоб не вздумал высушивать воду.
Но конец, говорят, уже близко.
(Мудрецы нагадали на картах).
И теперь утешение в виски
с сигаретой, и купленных марках.
Край пальто волочится по лужам,
в темноте не увидеть восхода.
До чего проморозила стужа,
протолкнула до смертного входа.
Эта взрослость - адовое горе.
Но я льну к обожженной постели,
засыпая ранения солью,
как приучен подобными зверю.