Выходные данные и состав книги Белые крылья 2021

ВЫХОДНЫЕ ДАННЫЕ И СОСТАВ КНИГИ "БЕЛЫЕ КРЫЛЬЯ"

Литературно-художественное издание

Толстоус Василий Николаевич

БЕЛЫЕ КРЫЛЬЯ

Стихотворения, рассказы

© Толстоус В.Н.,2021


ББК 84 (2Рос-Рус)6-5
Т 54

Т54 Толстоус В.Н.
"Белые крылья" – Стихотворения. Рассказы. –
Донецк, "Издательский дом Анатолия Воронова" - 2021. - 92 стр.


Подписано в печать 31.05. 2021 г.


           Книга "Белые крылья" включает в себя стихотворения, связанные с зимой – холодным, неуютным временем года, когда в ожидании весны замирает всякая жизнь. Однако именно на эту пору приходится самый радостный праздник – встреча Нового года.
           Также в книге публикуются рассказы, написанные в 70-е и 80-е годы XX века, в которых поднимаются вопросы человеческих взаимоотношений.
           Для семейного чтения.





СТИХОТВОРЕНИЯ


ГОЛОЛЁД

А на дворе с утра такое чудо:
искрится Божий мир, окоченев.
Деревья вдруг утратили рассудок,
надев наряд хрустальных королев.
От их забот бессонных, королевских,
вершины гнутся, тяжестью полны.
Оледеневших веточек подвески
звенят, не соблюдая тишины,
уверены: вернётся в их долину
однажды ветер, взвоет, осмелев,
и упадут, без пуль и гильотины,
с печальным стоном главы королев.


***
Шатается нелепая зима:
без снега и мороза, без метели –
стесняется, что морось и туман,
и кроны листопадные разделись, 
да вовремя на пар, на ковыли,
на черноземье придорожной рощи
снега покровом белым не легли;
стесняется, но, сонная, не ропщет,
приветствуя откормленных грачей,
летающих кормиться вдаль куда-то, –
им без метелей легче и ловчей,
и не нужны – как людям – снегопады.


ПРОЩАНИЕ

День теперь недолго длится.
В предзакатной тишине
солнце алое садится,
остывая в полусне.
Вечер. Гроздья звёзд несмело
освещают неба синь.
Снег вдали такой же белый,   
и сверкающий вблизи –
он укрыл пологий берег
и прозрачный лёд реки.
В этот час лесные звери
неожиданно близки.
Всё знакомое – как прежде,
как вершилось каждый год.
Безначален и безбрежен 
равнодушный небосвод.
Словно сон вокруг, но всё же
что-то в воздухе тугом:
то ли свежий путь проложен,
то ли вырос новый дом,
то ли свет из окон ярче,
тени гуще, звонче смех.

Это в сказке. Здесь – иначе:
с неба дождь и мокрый снег.
Это год ушедший плачет.
Он прощается навек.


***
Старый год бредёт из дома,
сам – никто не проводил.
«Новый Год!» – кричат из комнат
вместо «доброго пути».
Впереди пустое поле.
Звёзды смотрят сверху вниз.
Без него шумит застолье –
так на то она и жизнь.
Старый год молчит в печали,
и шагает – вверх да вверх.
Мир ужался за плечами,
словно дряхлый человек.


***
Год оформил свой уход,
расписался вьюгой,
молвил: "Я и Новый год –
схожи друг на друга.
И судьба у нас одна,
словно у близняшек:
за зимой идёт весна –
веселимся, пляшем.
А к зиме – по голове
словно кто-то плетью:
финиш, кончен краткий век,
снег, тоска и ветер.
Пострелёнок Новый год
подзывает деда:
собирайся, мол, в поход,
клюквенной отведай.
И не хочет он понять –
несмышлёныш всё же –
дни пройдут, промчатся, глядь:
старость обезножит.
Через год сюда приду,
молодой и ловкий –
вновь у ёлки чуда ждут
власти и массовка.
Так и ходим мы вдвоём,
бродим, словно тени.
Поменять бы, что ль, район
в Солнечной системе?.."


***
Вот и всё. Опять окончен год.
За собою двери не закрыл,
всё ж надеясь, что о нём народ
за столом с почтеньем говорил.
Как назло, народ припомнил всё:
мол, добра совсем не совершил,
и в квартирах городов и сёл
не заметно праздника души:
снова кто-то рано умирал,
чьи-то дети в холоде росли,
снова и солдат, и генерал
гибли на окраинах земли.
В общем, год как прежде – не хорош,
от других годов неотличим,
и с каких боков ни повернёшь –
для похвал не выдумать причин.
"Уходи – грозятся – старый год,
и взбрыкнуть не вздумай под конец.
Дверь закрой и смажь слезой уход!"
...Новый Год – совсем ещё малец, –
но, хоть сколько лет ни проживи,
глупо верим всё-таки в него –
просто сердцу хочется любви.
И талдычим: "Здравствуй, Новый Год!"


***
Снова год окончился внезапно.
Бьют часы. Чему-то рады все.
Одурманил душу хвойный запах,
он кружит, как в парке карусель.
Сразу детство вспомнилось и речка,
три сосны склонённые над ней.
Облака пролётом в бесконечность –
словно след истаявших саней.
На лету дыханье индевело.
Иней рос, к морозу приучал.
Ели – словно мачты каравеллы,
у затона встретившей причал.
Время остановлено нарочно.
Чтоб остался в памяти закат, 
нужно пережить бессветность ночи,
должен заболеть восходом взгляд.
Жить бы долго в отблесках над лесом,
чтоб закат струился и не мерк.
Чтобы время тяжестью железной
сердца не тревожило и век.


***
Застыла сонная река.
Просторы неба недвижимы.
В шуршанье снежного песка
с тобой вдвоём полдня кружим мы.
Видны за речкой огоньки.
Под вечер вьётся дым над крышей.
Его волокон завитки,
помедлив чуть, стремятся выше…
Уходит день. Скрипит мороз.
Бегут быстрее, звонче, лыжи.
Как по заказу, стайки звёзд
на небе ночь украдкой нижет.
Домой, во двор лыжня ведёт,
к теплу, к манящей светом ёлке.
И милый мальчик – Новый Год –
смеётся рядом втихомолку.


НОВОГОДНЕЕ

Окончена работа.
Веселье. Новый год.
Мечтается, что Кто-то
нам что-то принесёт.
Мы будто очень рады
сюрпризам, и в ответ
поверим в снег из ваты
и в искренний привет.
Гостинцев и посланий
закажем целый воз,
чтоб ночью Кто-то сани
с поклажею привёз:
кому в подарок чудо
и верный идеал,
кому со снедью блюдо,
кому вина бокал.
А в маленьких конвертах
(на каждом – адресат),
вы верьте, иль не верьте –
желаний долгий ряд.
Они добры, сердечны,
и светятся насквозь.
И Кто-то служит вечно,
чтоб каждое сбылось.


***
Последний день. Устало даже солнце:
мол, «...ты попробуй, столько посвети!  –
луна и я, и больше добровольцев,
струящих свет, планете не найти».      
Темнеет. Беспокойные снежинки,
кружась, ложатся белой пеленой. 
К светилу засыпаются тропинки
с земли до туч – неспешно, по одной.
Гудит слетевший ветер, словно улей,    
и барабанит в спальне по окну
со злостью: кто здесь, живы ли, уснули,
боимся, нет ли, в стынущем плену?
Кружатся люди, радуются, пляшут,
кричат под звон бокалов: «Новый Год!» –   
а я грущу, я плачу о пропаже.
Боюсь, что солнце снова не взойдёт.
Вполголоса неведомые силы –
те, что подарки ночью принесут,      
прошу забыть о том, что попросил я.
Пусть только солнце тёплое вернут.


***
В этой стране, что простёрлась на север,
многое можно увидеть в пути:
вслед за распутицей, мжицей осенней,
с неба снежинка до срока слетит.
Чащи лесные укроют просёлок,
ночи морозные выкуют наст,
и на коньках пробежать по озёрам
не удержать, словно в юности, нас.
Синие звёзды: Гиады, Плеяды, –
с дальних просторов направят лучи
в долы страны, до сих пор необъятной,
что в ожидании чуда молчит.
Ты не молчи, ты ответь этой ночью,
что через час принесёт Новый год –
то ли кошмар, разрывающий в клочья,
то ли Господь его перенесёт.


***
С Новым годом! С новым счастьем!
Пусть горит звезда в ночи.
Пусть разгонят в одночасье
боль волшебные лучи.
Пусть игрушечные зайцы
говорят, идя в поход:
«Старый год, не обижайся» –
и приводят Новый год.
Он испуган, прост и молод,
и звезда с небес ему
подмигнёт: мол, в зной и холод,
укрощая ночью тьму,
негасимым капитаном 
поведу с собой – вперёд,
и не дрейфь – я не устану,
ведь пути-то – только год…


***
Подожди немного, не спеши:
видишь, стрелки снова на нуле?
Новый Год в столице и в глуши
рассевает время на земле –
и оно как семя, как зерно,
до весны не будет прорастать,
не случится, что не суждено,
не сомнёт заснеженную гладь.
Только с приближением тепла,
в ярком свете солнечных лучей,   
стронет время чёрные крыла
перелётных мартовских грачей,
застучат колёсики в часах,
дав добро родившимся стареть,
и блеснёт широкая коса,
что несёт невидимая смерть.
А пока недвижима зима,
и в дремоте время не идёт,
наслаждайся: полная сума,
и ещё весёлый Новый Год.


***
Я не видел следа санного
на полях последних зим.
Разрешат родиться заново –
я бы вряд ли возразил.
На лыжню в морозы хваткие
я ступлю тогда мальцом.
Ладно греет куртка ватная,
пар взлетает над лицом.
Шелест лыж в ушах мелодией
ободряющей звучит.
В лес летят почти бесплотные
чернокрылые грачи.
Всё такое же, но лучшее,
много больше и важней.
В детстве знания получены
словно свыше – в зимнем сне.
Просыпаешься – метельное
утро окна занесло.
Чей-то бас гудит за стенами,
по-домашнему, не зло.
До минутки вспомню детство я,
вспомню каждый Новый год,
и страну свою советскую –
пусть пока ещё живёт.


ТЕНЬ

Сидит человек и смотрит в окно,
рукой подперев подбородок –
а там завывает ветер степной,
равняет пургой огороды.
Снежинки шуршат, встречая стекло,
и звук этот множится, длится.
К оврагу слетает снег под уклон,
и с небом не видно границы.
Ажурную вязь в окошке плетёт
мороза неведомый мастер.
На речке скрипит, заносится лёд,
укрыв рыболовные снасти.
Покажется – сверху кто-то глядит
на пляску летящего снега,
на белую степь, на дом посреди
бескрайнего снежного меха.
Качается тень: как будто во сне,
в незримом плену до восхода,
не гаснет окно – горит перед ней,
смиряет вражду небосвода.


ЧЁРНЫЙ ГЛАЗ

Несут ветра суровые
с заснеженных полей
частицу невесомую
души хмельной моей.
Она летает весело,
крылом снежинок взвесь
цепляя. Вьётся месиво –
пурги кусачей спесь.
Мой дом – многооконная
преграда на пути.
Снега ложатся тоннами,
чтоб окна замести.
Частица рвётся с улицы
к хозяйке в дом, в тепло.
Ревёт пурга, беснуется,
швыряет снег в стекло.
Душа дрожит, остывшая,
копя тепла запас.
Кружит, завис над крышею
метели чёрный глаз.   


***
Осыпается хлопьями небо.
Белой шубой укрыты поля.
С голых веток уносится в небыль
переливистый звон хрусталя.
Изо рта пар срывается белый.
Снег узорный щекочет лицо.
На своё изумрудное тело
ель пушистое шьёт пальтецо.
Тишина – без начала, без края –
бережёт невесомый покой,
чтобы слышать, как сосны вздыхают
вдалеке за недвижной рекой,
как с вершины скалистого гребня
снег срывается шумно в пике,
как натужно и яростно крепнет
синий лёд на застывшей реке.


***
Январский ветер горек и печален:
под свитер тёплый, свежестью маня,
он к телу нежно просится вначале,
а после в душу льётся, словно яд.
И даже те счастливые мгновенья,
что тёплой манной сыплет новый год,
перебивает страх прикосновенья
холодных пальцев зимних непогод.
Они приносят пасмурные вести,
на брови сеют выстуженный снег.
Зимой сильнее хочется быть вместе,
хотя бы – так, недолго, и во сне.
Друг друга мы бы искренно любили
и всё сбылось, конечно, впереди.
Наверно, чтобы сказку сделать былью,
нужны зима и молодость в груди.


ЯНВАРСКОЕ. НЕТ ГОДА И ДАТЫ

В окне мираж: мир франтов и карет,
увозят вдаль извозчиков савраски.
Куда мне деться в этом январе?*
На улице снежит. И маски, маски...
Играет с ветром снег. Пуржит зима.
Отчаянно стучится в двери время.
Ушедшие мгновенья не поймать
и не сложить слова в стихотворенье,
пока не укоротят бег часы
и не настанет главная минута,
что отметёт хандру и недосып,
толкнёт в пургу спуститься из уюта –
и маски, маски (чёрт бы их побрал!)
начнёшь срывать, открыв под ними лица.
Январь, наверно, лучшая пора,
чтоб ужасу велеть остановиться.
Заметишь вдруг: часы пойдут назад,
помчатся снова конки и кареты,
из памяти возникнут голоса,
и – масок нет! – они в нездешнем где-то...
Гудком растравит душу паровоз:
наверное, отправится куда-то.
А снег с небес: в глаза, и в рот, и в нос –
в том январе, где года нет и даты.

* – строка О.Э. Мандельштама


БУРАН

Тяжёлый гул (настолько, что взрываются мозги):
откуда – неизвестно (что попроще бы спросили).
Как будто кто-то сильный завывает от тоски,
да стёкла (что им, стёклам!) – ходуном, как лист осины…
Снегам, недавно выпавшим, опять пора летать.
Шаги звучат без радости. А присвист, а одышка?
Как будто сразу понял, что грузнеешь, и в летах.
Путь, что легко одолевал,
                теперь нелёгок слишком.
Сосёнки молодые, что забрались на угор,
вершинками буравят стылый воздух. Мерно. Слепо.
Уныло осыпается излишками снегов –
нежданно, словно к ночи, – помутившееся небо.
Буран за лесом вырос. Растекается, кружит
метелица – предвестница надвинувшейся бури.
По полю расползаются как белые ужи –
позёмочные струйки-змеи, родственницы фурий.
Войдя во двор, заметишь свежевыросший сугроб.
Он быстро надвигается, как будто ищет жертву:
уже укрыл калину – красных ягод каплет кровь,
напоминая, что черёд остыть
                настал теперь твой.
И ты бежишь. Буран гудит и кровлей вслед гремит.
Снежинки холодят и залезают под одежду.
А дверь далёкая призывно манит – как магнит –
скорей! скорей!.. Но ты застыл – не там, не здесь.
                А – между.


***
Ёлки ветви растопырили:
ветер дунет – ну и пусть! –
взмахом лап, как будто крыльями,
отгоняют снег и грусть.
Белый шквал не прекращается –
сыплет ночью, днём идёт,
зыбким светом освещает сад
серебристый снеголёт.
Галки спят рядком, нахохлены,
провода качая в такт.
Машет вяз ветвями голыми –
не достанет провода.
А вверху, где тучи пенятся,
где зима взбивает снег,
вдруг мелькнёт её соперницы
синь в морозной белизне.
И поймёшь: ветла на улице
насовсем не умерла,
просто – зная, что простудится,
к стуже листья убрала.


***
Ты пришла в ресторан «Три медведя», большая как Будда,
и напротив, на кресло уселась в молитвенной позе,
отодвинув сначала в вазоне стоявшие розы.
И откуда они в этой тундре, на лютом морозе?
Я ответил гарсону: «Спасибо, спиртное не буду».
Ты вздохнула, и руки на стол положила устало,
проронила: «Зачем я тащилась сюда, в этот холод?
Я понять не могу слабоумного кайфа мужского:
у тупых мужиков вместо сердца ледышки осколок,
и ваще эта ваша охота в сугробах достала».
Я налил тебе джина и колой немного разбавил.
«Ты пойми, – я сказал, – как же жить-то без адреналина?
День без кайфа бессмысленным кажется, грустным и длинным.
Вот поедем в июле на  праздник охоты тигриной, 
и от зависти лопнут соседки – рублёвские бабы».
Говорил я, а ты за окно тусклым взглядом глядела,
видно, мнилось тебе: там не тундра, а жаркие пляжи,
что чернявый гарсон отнесёт в лучший номер поклажу,
улыбнётся тебе на мерси и наверно, докажет
что в утехах любви он поистине знающий дело…
...Кто-то рядом вздохнул и сказал, что пуржит не по-детски   
и теперь самолёт не взлетит, ну вот разве что чудо.
Ты хмельными глазами сверлила меня почему-то
и шептала одними губами, сурово, как Будда:
«Ну, пойдём, отогреешь меня, а то больше ведь не с кем…»


***
Первый вскинулся: «Это ветер?
Створка рамы? А может, дверь?»
«Брось. Конечно бы я заметил.
Спи, не бойся. Здесь тишь теперь».
И Второй повернулся набок,
чиркнул спичкой о коробок.
Думал Первый: «Прощаться надо,
я не выдержу этот срок.
Две недели до парохода,
да и будет ли – ведь не май».
Ледяная гладь – на полгода,
сколь от срока ни отнимай.
И лежат они в старой хате,
в снежном блеске, как в серебре.
Стол неструган. Пустая скатерть.
Даже крошки нет сухарей.
У Второго потёртый спальник,
и у Первого не новей.
«Вот такой он, наш север дальний», –
шепчет тот, что побоевей.    
А за окнами – нет восхода,
до большой земли – сто веков.
И глухим гудком парохода
бредит белый лёд берегов.












РАССКАЗЫ






КАБЫ Я БЫЛА ЦАРИЦА…

РАССКАЗ


…Кабы я была царица, –
Третья молвила сестрица, –
Я б для батюшки-царя
Родила богатыря.
         А.С. Пушкин

I
           «…Лариса, моя дорогая, хорошая моя Лариса. У меня, наверно, жар. Микрофон я держу в руках, а они дрожат. Мокрые от пота и дрожат. Лариса, я отнесу тебе эту кассету, положу в почтовый ящик, и уйду. Ужасно трудно говорить в микрофон. Я никогда прежде этого не делала. Да и незачем было.
           …Лариса, мы с тобой не виделись уже… Постой, сколько же? Да, да, с того самого дня, когда ты приревновала ко мне своего Толика. По глупости, конечно. Ты же знаешь, я женщина ещё видная, многие говорят, что красивая. Фигуру держу, неглупа, любой разговор поддержать сумею. Прошло два года с того самого дня, двадцать пятого мая. Два года и около двух месяцев. Ты вышвырнула меня из квартиры, я упала и разбила коленку. А за что? И Толик-то отсутствовал в тот день, и ничего особенного я не рассказывала о нём. Думаю, что за тебя всё это сделали слухи, наговоры и ревность. Между мной и Толиком не только ничего не было, но даже поцелуя, даже разговора с намёками ни разу не случалось и не могло случиться. Не могла я тебя подвести так гнусно.
           Я только потому говорю теперь на магнитофонную плёнку, что не в силах писать письмо. Довольно долго думала, решала, кому же рассказать об этих проклятых годах – и вышло, что кроме тебя некому. Пожалуйста, обязательно прослушай всю запись до конца, не выключай, не выбрасывай. Не верь уму, скорее поверь сердцу, и тогда, я надеюсь, ты поймёшь меня.
           Боже, как скачет время. Осталось совсем немного. Успеть бы до рассвета, по темноте, пока солнце не взошло, закончить и отнести кассету.               
           Лариса, ты же знаешь – мой Александр человек с деньгами. Почти все их я тратила на украшательство квартиры и наряды. Ты приходила ко мне домой и знаешь, что жили мы дай Бог каждому. Я хвалила себя за то, что вовремя припрятала девичью гордость и заставила себя не устоять перед натиском Александра. Молоденькая студентка получила всё, что хотела.
           Александр тогда только что защитился. Такой молодой, а уже кандидат и доцент! Двухкомнатная квартира, престижные знакомые, иностранцы с белозубыми улыбками. Завертелась я, ошалела и, дура, сразу согласилась на его предложение сделать аборт. Знаю, что он сказал, не подумав, а может – по незнанию. Видишь, теперь я даже оправдываю его, а простить – сердце не даёт. Да, именно теперь, в эту самую минуту, когда все мысли об этом как проклятье.
           Лариса, моя милая… Я громко говорю потому, что боюсь. Я не сошла с ума, я просто боюсь. Перед рассветом всегда тишина какая-то нелюдская, а нынешней ночью – так и вдвое.
           Я всё сбиваюсь, не могу нащупать мысль, хотя какая там к чёрту мысль полезет сейчас в голову…
           После аборта мы три года прожили по-царски. Родители Александра помогли деньгами, и мы купили автомобиль. Путешествовали по стране. Видели всё: и море, и горы, и реки, и леса. И ещё нас кружила любовь, страстная, до обмороков. Я тогда была молода и красива, но понимала, что наружная привлекательность скоро улетучится, и ничего от неё не останется. Иногда становилось так жаль себя, что хотелось плакать, когда вдруг находила лишнюю морщинку под глазами или седину на висках. Я чуть ли не ежедневно фотографировалась, на карточках ставила точную дату – вела, так сказать, свою летопись. Купила хороший фотоаппарат, снимала себя, извини, голышом, от мужа эти фотки прятала, тайком просматривала их, сравнивала и радовалась, что молодость пока не прошла, что красота всё ещё при мне.
           А потом он захотел сына. Несмело так попросил, чуть ли не со слезами на глазах, и при этом гладил мои волосы, целовал. Я сначала отказывалась, хотела продлить свободу, но потом решила, что рожать всё равно когда-нибудь придётся, так лучше уж раньше, не ждать, когда одолеют болезни. И я согласилась. Мне тогда только что исполнилось двадцать пять.
           Я долго не могла поверить, что не беременею не случайно. Через год пришёл страх. Александр спрашивал, не нарочно ли я это делаю. Он хотел сына. Злился, упрекал меня. Он уже не просил, он требовал.
           Я пошла к врачу. После осмотра он долго не говорил правды, а когда всё же сказал, то у меня на время отнялись ноги.
           Домой ночевать я не пришла, просидела на скамье в сквере. Ко мне подсел какой-то тип, от него несло скотским перегаром. Лариса, мне стало так горько и до того на всё наплевать, что я не сопротивлялась.
           Но я не пала тогда, нет. Это произошло намного позже.
           О своём бесплодии я Александру, конечно, рассказала, но не сразу, через несколько дней, когда немного успокоилась. Он принялся упрекать себя в том, что посоветовал сделать аборт, а я каялась, что уступила ему.
           С полгода всё продолжалось по-прежнему.
           Пока я не увидела его с другой. Устроила громкий скандал, плакала. Упрекала его в своём бесплодии, театрально рвала на себе одежду.
           С тех пор жизнь словно ухнула в пропасть. Александр ушёл из дома, где-то напился и в таком состоянии поднял на меня руку. Я молча выдержала удар, не показала, что больно. Смотрела ему прямо в глаза. Он опустил голову.
           С тех пор пальцем не тронул. Лариса, лучше бы он бил меня каждый день, но оставался моим! Эх, дура я, дура…
           Александр продолжал пить. Через год его уволили. Он перестал приносить деньги. Я обносилась, на модные вещи средств не оставалось. Занимала, продавала кое-что из драгоценностей, чтобы хоть как-то поддерживать образ успешной женщины. Всё напрасно.
           Перестала себя фотографировать, потому что не имела сил смотреть на испуганное, постаревшее лицо. Исчезли подруги, потому что я стала злой и завистливой.
           С некоторых пор мы с Александром перестали жить как муж и жена. Он даже спал, пьяный, в соседней комнате. Иногда вовсе не приходил ночевать. Подала на развод. Нас развели, но жить мы продолжали в одной квартире. Надеялась, что он уйдёт, оставит мне квартиру, а он не уходил. Разменивать её на две однокомнатные и делить нажитое я не хотела, – слишком много вещей удерживало меня, с ними не хотелось расставаться. Дура! Конечно, дура.
           А потом случилось то, что и должно было случиться. Александр привёл какую-то женщину. Раздался звонок, я открыла дверь. Они вошли. Александр вёл себя подчёркнуто независимо, но в глубине его глаз я разглядела страх – как я отнесусь к его выходке. Женщина нагло смотрела мне прямо в глаза и улыбалась. Старше меня лет на десять, толстая, с мясистыми коровьими грудями и широко расставленными ногами. Я не смогла и слова сказать, язык словно присох к зубам. Хотелось ударить эту суку, в кровь разбить ей лицо, но рука не поднялась. Какое у меня право на это? Я – разведённая, да ещё и бесплодная, уже не имела права голоса.
           И я ушла в свою комнату. Они всё делали громко. Я закрывалась подушкой, одеялом, но ничего не помогало. Как не умерла тогда, не пойму. Сердце останавливалось, холодели ноги. Никогда не думала, что так тяжело перенесу этот ужас. Лариса, ты должна меня понять, ведь ты женщина!
           Через два дня он постучал в дверь моей комнаты. Я открыла. Дальше порога не пустила. Он стоял бледный и трезвый. Виноватые глаза опущены. Просил прощения. Сказал, почему-то смутившись, что женщин впредь водить не станет, чтобы не травмировать мою психику.
           – Что тебе до моей психики? – сказала я. – Ты безусловно свободен.
           – Дело в том, что я всё ещё люблю тебя, – сказал он тихо и поднял на меня глаза.
           Да, в этом взгляде я прочла любовь. Я могла верить или не верить, но одно знала точно: прощу всё. Потому что так дальше жить не имела сил.
           – Ты не веришь мне, – сказал он с горечью в голосе.
           Я ждала не таких слов, но подошли и эти.
           – Где ты работаешь? – спросила мирно.
           Я видела, что он на грани истерики. Наверно, не понял смысла моих слов.
           – Хочешь знать, сколько я зарабатываю? Немного. Работаю в продовольственном магазине. Грузчиком.
           Последние слова он произнёс с вызовом. Я не поняла причины, поэтому вызов приняла. Дура, конечно. Начала учить, рассуждать о том, что нужно-де стать на путь истинный, бросить пить, восстановиться на прежней работе. Он мрачнел с каждым сказанным словом. Когда же я сообщила, что продала несколько золотых серёжек и колец, чтобы на эти деньги одеться, он вспыхнул и сказал:
           – Как же я прежде не догадывался, чего ты хочешь от меня. Денег, денег тебе нужно, и больше ничего кроме них.
           – Нет! – заорала я, сообразив наконец, какой дурой вышла в его глазах, дурой и змеёй. – Нет, Саша, ты меня не так понял. Сашенька мой!
           Я стала на колени. Он опешил. Развернулся и ушёл. Плакал или нет, не знаю, только вечером он пришёл снова.
           Всё это время я истязала, унижала себя и в душе, и наяву. Когда он постучался в дверь, я открыла. Пытаясь вернуть прошлое, угождала ему, выполняла малейшие желания, смотрела в глаза как собачонка.
           Расплата наступила скоро. Он начал помыкать мной. Попыталась воспротивиться, но без толку. Надеясь на что-то, снова угодничала, терзала себя и его. Дура, я даже не предложила ему снова расписаться, стать законными мужем и женой.
           Эта кошмарная жизнь продолжалась недолго. Однажды он заявил, что хочет ребёнка. Я молчала, опустив глаза. Он повторил, что хочет ребёнка, и чтобы непременно от него. Я не поняла. Он растолковал, а когда до меня дошло, то сразу как-то обмякла. Из сердца словно по капле выпустили всю кровь. Он предложил чудовищную вещь: найти женщину, которая согласилась бы стать матерью его ребёнка. Конечно, за деньги. Я почувствовала себя настолько униженной, что не смогла ничего возразить.
           Он бросил пить, снова вернулся в институт. Начал копить деньги. Ходил бледный, с каким-то диким огнём в глазах, который его сослуживцы почему-то приписывали научным успехам, которые неожиданно пришли именно в это время.
           Внешне я подурнела, что немудрено в моём положении, а он стал безупречно, даже впечатляюще выглядеть. Со мной обращался с подчёркнутой приветливостью, и её многие приписывали хорошим манерам.
           Снова стали жить как муж и жена, но его любовь ко мне уменьшалась с каждым днём. 
           Я всё понимала, но молчала, раздавленная новым и таким чудовищным для меня положением приживалки и будущей мачехи чужого ребёнка. Александр же исступлённо, ежедневно, по поводу и без повода повторял, что хочет сына.
           Наконец однажды, глухой ночью, в постели он сказал, что нашёл женщину. Я закаменела. А он озабоченно выкладывал мне историю переговоров с ней, сокрушался, что она запросила за «услуги» пять тысяч, что у него такой суммы нет, и поэтому придётся продать автомобиль.
           – Что же ты? – спросил он, как показалось, с укором, так как в продолжение его речи я молчала.
           – Решай сам, – только и смогла выдавить из себя, изо всех сил стараясь, чтобы слова прозвучали спокойно.
           – Ты не хочешь, чтобы у нас был ребёнок? – с раздражением в голосе произнёс Александр.
           – Очень хочу, – отозвалась я, и сказала вполне искренне.
           Александр вздохнул. Мне показалось, что вся наша незадачливая жизнь вместилась в этот вздох.
           В ту ночь мы даже не поцеловали друг друга перед сном, как это делали обычно.  Прежде мы непременно целовались при встречах, перед сном, долго и упоительно – в постели во время секса. Первыми ушли поцелуи при встречах, после развода стали стесняться поцелуев в постели. Начиная с той ночи, когда Александр объявил о пяти тысячах, мы не только перестали целоваться перед сном, но и желать спокойной ночи. Причём Александр не выразил по этому поводу ни удивления, ни какого-либо другого чувства, – как видно, понятия «семья» и «жена» тогда уже не связывал с проявлением положительных чувств.   
           Александр заранее объявил день и час появления у нас этой женщины. Машину к тому времени продали, а на сберегательную книжку той особы, что согласилась стать матерью чужого ребёнка, перечислена первая тысяча рублей.
           Казалось, что время спрессовалось в бесконечное ожидание.
           Я увидела её в коридоре. Александр волновался, бестолково бегал вокруг неё, старался угодить. Высокая, белокурая, породистая, с равнодушными глазами, не имеющими определённого цвета. Или мне это только показалось в ослеплении чувств? Талия широковата, бёдра узковаты… Рассматривала и оценивала её так, словно собиралась купить. И ещё одну мысль помню чётко: я сразу же причислила её к категории женщин особого, низкого пошиба. Не знаю, может быть, сказалось знание о том, что ей предстояло, и о цене, что она заломила.
           Теперь, по прошествии месяцев и лет, она уже не кажется мне такой уж некрасивой, но об изменении степени ненависти к ней не идёт и речи. Это чувство усилилось до крайней черты.
           – Ольга, – представилась она без церемоний, быстро и равнодушно разглядывая меня с ног до головы.
           – Светлана, – сказала я и покраснела как последняя дура.
           Слёзы душили, я выскочила на улицу, долго бежала под дождём, кажется, плакала…
           Через месяц или немногим более Александр торжественно объявил мне, что Ольга забеременела.
           – У нас будет сын! – кричал он, а я не чувствовала в себе сил даже улыбнуться.
           Если честно, то я не знала, да и теперь не знаю, уместно ли вообще радоваться подобным вещам в моём положении.
           Александр, конечно, заметил состояние, в котором я находилась, но понял его по-своему. Начались упрёки.
           Поверишь ли, впервые за столько лет во мне откуда-то издалека, из самого нутра, наружу медленно, но верно полезла самая настоящая ненависть к нему. Удивительно то, Лариса, что и любовь тоже осталась. Она не только не мешала мне, но даже, кажется, высекала ненависть, поджигала её. Это теперь я свои тогдашние чувства раскладываю по полочкам, а тогда просто сидела и сверлила его ненавидящим взглядом, и голова непроизвольно качалась из стороны в сторону, словно у кобры. Александр прекратил упрёки, на полуслове осёкся, испуганно уставился на меня, что-то промямлил, попятился и исчез за дверью.
           Я знала, что он продолжал встречаться с Ольгой, и знала где. Всё знала, но молчала. С некоторых пор на это появились свои причины.
           Во мне произошёл какой-то сдвиг, перелом. Я стала засматриваться на мужчин, просто-таки заново открыла для себя тот факт, что они существуют. Быть может, это моя бедная психика искала компенсации, чтобы не свихнуться окончательно от такой жизни? Не знаю. Тогда я уговаривала себя, что делаю это из мести Александру, а мстить очень хотелось. Вообще говоря, здесь участвовало сердце, а вовсе не ум.
           Так это, или нет, но тогда казалось, что я к Александру равнодушна. 
           И вот, – к стыду или к радости, но я ушла в самый настоящий загул. Как раз в те дни ты, Лариса, и прогнала меня, хотя повторяю ещё раз, что между мной и Толиком никогда ничего не было.
           За какие-то три месяца я сменила двоих мужчин. Сначала отдавалась с отвращением, оправдывала себя всё той же местью Александру, потом втянулась в новый ритм жизни, и уже не оправдывала ничем. Можно сказать, повезло – любовники попались люди порядочные, холостые. Первый через неделю даже предложил руку и сердце. Поэтому, кстати говоря, я его и выгнала. Второй не предлагал ничего, только смотрел преданным, собачьим взглядом, и говорил, что я первая открыла ему настоящую женскую любовь. Он уехал в отпуск, а потом ни разу не отозвался. И – пусть. Своих любовников я не любила до такой степени, чтобы их жалеть. Я, дура, всё ещё любила Александра.            
           Тем временем Ольга собралась рожать.
           Александр продолжал днём уверять в своей любви, а вечера и ночи мы проводили врозь. Если от мужа, пусть даже и бывшего, почти что у тебя на глазах беременеет и вынашивает его ребёнка чужая женщина, то что значат все эти уверения?! 
           Уж не знаю почему, но Александр не посмел поселить Ольгу до родов у нас, хотя вначале и заговаривал об этом. Конечно же, боялся меня. Где она жила перед родами, я не знаю – думаю, что в какой-нибудь гостинице. Помню только, что из-за беременности у неё произошли какие-то нелады с родственниками.
           А родила она девочку. Александр выглядел растерянным.
           – Может, теперь она возьмёт меньше пяти тысяч? Ведь ты хотел сына.
           Эти слова сорвались с языка непроизвольно. Секундой раньше я и в мыслях не держала ничего подобного.
           Александр ничего не ответил, – просто отшатнулся. Я поняла, что сказала глупость. Он слишком долго и с нетерпением желал ребёнка, и слишком серьёзно отнёсся к затее с Ольгой.
           Девочку назвали Аней.
           Я её долго не видела. Александр разуверился в том, что я смогу заменить ей мать, и Аня пока жила с Ольгой.
           Месяца через три, глядя мимо меня, Александр сообщил, что родня Ольги не признала ребёнка, и поэтому, пока Аня не окрепнет, они поживут у нас. Даже не спросил моего согласия, хотя, скажи он об этом по-доброму, скорее всего, я и согласилась бы. Конечно, при условии, что Ольга поживёт у нас недолго.
           Ольга с Аней поселились в большой комнате, Александр перебрался на кухню. При мне обращался с Ольгой как с чужой, но я знала, что долго так продолжаться не может.
           – Александр, – сказала я однажды, – Аня твоя дочь. Ты хотел её удочерить. Что ж, я не против, пусть. Слово даю, что постараюсь заменить ей мать. А эта женщина здесь больше не нужна.
           Я знала, что говорила. У Ольги собственного молока хватило от силы на четыре месяца. Пришлось перейти на питание из молочной кухни. Зачем нам теперь Ольга? Александр кивал, соглашался. Но первый же его разговор с Ольгой закончился скандалом. Она кричала, что Аню мне не отдаст, обзывала меня. Я не выдержала и вмешалась.
           Дело кончилось тем, что она съехала от нас и забрала с собой Аню. На что она надеялась? Всё старо как мир: она точно знала, до какой степени ею окручен Александр. А он метался от меня к ней, и не знал, что делать. Как оказалось, для мужчин самое страшное на свете – неопределённость. Не зная, как её преодолеть, Александр меня возненавидел. Конечно, он и прежде меня не очень-то жаловал, но в то время стал совсем чужим.
           Помнишь, я говорила о том, что Александр снова стал преподавать? Так вот, в среде учёных принято принимать гостей и самим наносить визиты. Со мной же он теперь не ходил никуда, поэтому терпел от коллег насмешки, злился и страдал. Я боялась, как бы он снова не запил. Но он держался – рождение дочери на него подействовало сильнее, чем все усилия, что прежде предпринимала я.
           Да, Лариса, я осталась у разбитого корыта, как та старуха из сказки. Не смогла ему родить ребёнка. Но я же не виновата! Впрочем, хватит об этом. Время торопит.
           События развивались так быстро, что я не успевала в них вмешиваться, чтобы направить и выправить.
           Однажды Александр от неё пришёл какой-то жёлтый, с бешеными и одновременно жалкими глазами. И сразу огорошил меня:
           – Скажи, ты хочешь моей смерти?
           Я оцепенела. Как стояла с половой тряпкой в руках, полусогнутая, так и застыла. Растрёпанная, помятая, намазаться косметикой не успела. Страшная. Он с презрением оглядел меня и повторил:
           – Ты точно хочешь моей смерти. Стоишь на дороге. Ты мне кто? Никто. Почти никто. Не жена – соседка по квартире. Так или нет?
           Я молчала. Он говорил чудовищные вещи, а я молчала. Думала: может, он пьян? И, главное, – не понимала, куда он клонит. Не могла поймать смысл в его оскорблениях, потайной смысл, который существовал, наверно, только в моём бедном воображении. На такие мысли меня толкал его вид и огромные, какие-то почерневшие глаза, словно бы не имевшие дна. В мои глаза он не смотрел, вот что главное!
           – Почему ты не хочешь разменять квартиру? Почему ты мучаешь меня?
           Я выпрямилась.
           – Это она тебя научила? Или вы уже расписались? Умру от смеха, когда узнаю об этом. Так знай же: даже если вы и поженитесь, я и тогда не подумаю меняться. Понял?
           Он понял. Ушёл. Ушёл слишком поспешно. Я пребывала в уверенности, что они не распишутся, пока квартира занята мной, а я съезжать не собиралась. Один Бог знает, почему так думала. В своём недавнем поведении многого теперь не понимаю, но ничего уже не исправить. А хочется, ох как хочется себя прошлую достать рукой, остановить и заставить ужаснуться при виде пропасти, в которую летела по злой воле своего мёртвого сердца.
           И вот наступил этот разнесчастный вечер.
           Я теперь работаю в одном ничтожном заведении, уже пятом по счёту за эти три года.
           Домой пришла пораньше. С утра без причины болела голова, и я отпросилась у шефа, хорошего мужика, отца двоих детей. Пришла домой и рухнула в кресло. Ни рукой, ни ногой пошевелить не могла.
           Вдруг – звонок. Сердце так и зашлось. Успокаивала себя, твердила мысленно, что это не Александр, что у него есть ключ, а объяснить себе, почему так волнуюсь, почему с таким страхом ожидаю его – не хватило смелости.
           Взглянула в дверной глазок. Александр стоял за порогом, словно пришёл не в свою квартиру.
           – Я одна. Заходи, не бойся.
           Вошёл, осмотрелся. Глаза блеснули при свете лампы.
           – Что с тобой? – удивилась.
           – Ты не предложишь мне сесть? – спросил он хрипло.
           – Ты у себя дома. Садись, где хочешь.
           Я прошла в свою комнату, села в кресло. Он – за мной, сел на стул напротив, закинул ногу на ногу. Туфли в пыли, серые носки в грязных пятнах. Несколько секунд молчали, собирались с силами. Не знаю, как он, а я готовилась к обороне.
           – Что ж ты молчишь? – спросила.
           – Меня выгнала Ольга, – сказал Александр деревянным голосом.
           Я недоверчиво улыбнулась.
           – Этого не может быть. Не такая она дура. Нет, она сначала поселится в твоей квартире, и уж потом выгонит.
           – Она сказала, чтобы я не возвращался, пока не заставлю тебя разменять квартиру, или…
           – Что – или?
           – Или уехать и оставить нам всю квартиру.
           Александр с трудом договорил фразу до конца. Я ждала чего-нибудь подобного, но – из её уст. Выходит, и он не постеснялся.
           – Куда же я уеду? Мне деваться некуда. Понимаю: вы хотите, чтобы я вам не мешала. Что ж мне, утопиться?
           Александр молчал. Я смотрела, а он молчал. Угрюмо. И прятал глаза.
           – Мне уже далеко за тридцать, – сказал тихо, – из них на тебя ушла четверть жизни. Как думаешь, не много ли для одного человека, да ещё такого, как ты?
           Впервые за вечер Александр взглянул на меня. Я отшатнулась. Думала, что знаю его как самоё себя, но передо мной сидел явно чужой человек, словно с другого полюса, и сверлил взглядом. Испугал не взгляд, нет – а он сам, такой, каким сделался не без моей помощи. Худой, жёлтый, лицо истончённое, губы искривлённые, – и глаза чёрные, с серыми обводами. У рта и между бровями морщины. Руки, странно неподвижные, сцеплены на коленях. Вспомнила кошку из своего детства. Перед прыжком на мышь она принимала точно такую же напряжённо-неподвижную позу натянутой пружины. 
           – Нет у меня жены, – продолжал Александр монотонным голосом, – нет и любовницы. Никого нет. Родную дочь пытаются отнять.
           Да у него жар, испугалась я.
          – Не расстраивайся, – сказала осторожно, – Аню она не отнимет. Ей не нужна дочь от чужого мужчины. Ей нужна дочь от законного мужа. Она тебя просто пугает, хочет побольше с тебя взять. Я же тебя люблю и хочу Ане стать матерью, это правда. А если Ольга не отдаст её, тогда возьмём ребёнка из роддома.
           – Аня моя дочь! Уйди из квартиры по-доброму, я прошу тебя. Пока прошу.
           Он затрясся, вскочил, начал бегать по комнате. Я всё ещё надеялась, что это спектакль, что всё кончится хорошо. Но случилось не так.
           – Уйдёшь? – кричал он.
           Мелькнуло: не разбудил бы соседей.
           Так как я молчала, Александр продолжал кричать. Поняла, что он не в себе, и взяла за руку, чтобы успокоить.
           Боже мой!
           Всё, что произошло потом, помню слабо. Он начал душить меня, мы молча катались по полу, только хрипели. Подумала, что нужно поддаться – пусть уж он задушит меня, но в то же время не хотела, чтобы Александр замарал себя убийством, и поэтому сопротивлялась из последних сил. Помню, всё в глазах начало вдруг искрить и уменьшаться. Я потеряла контроль над собой, и на какое-то время – память.
           Очнулась, наверно, через час или около того. Лежала на боку, смотрела в стенку. Дышала с трудом. Болела шея. Пока лежала без памяти, меня стошнило. Я и очнулась от этой кислой вони. С трудом, с болью во всём теле отвернулась. И – закричала бы, если б имела на то силы. На меня смотрел Александр. Чёрные выпученные глаза уже застыли. Я забыла о боли, вскочила, тронула его. Ещё тёплый, но не настолько, чтобы оставаться живым. И – ни капли крови. Поняла сразу, что убила его. Наверно, в той борьбе Александр ударился об острый угол дивана или стола. Или я его задушила. Не помню, ничего не помню, Лариса.
           Теперь ты знаешь всё. Александр лежит там же, я только прикрыла его простынёй. Долго думала, что же делать. Милиция? Показать на себя, вдобавок ко всему стать ещё и убийцей? Сидеть в тюрьме? Она служит для исправления, а что же во мне исправлять? Да и не вернёшь никого и ничего.
           Нет уж.
           Нашла пустую кассету и микрофон. Сижу на кухне. Передо мной жужжит бездушный магнитофон. В соседней комнате лежит мёртвый Александр. Всё, что осталось в квартире – всё неживое. А тебе, Лариса, достанется мой голос. Кассету найдёшь в своём почтовом ящике. Спросишь, почему изливаю душу именно тебе? Так ведь больше некому. Одна я. У Александра на этом свете осталась хотя бы дочь, а у меня – и вовсе никого и ничего. Ты уж пойми меня и прости…»


II
           – Лариса, звонят! – из ванной донёсся голос Толика.
           – Слышу, не глухая, – буркнула Лариса.
           Она трудилась над замесом для вареников. Руки по локти укрывали мука и тесто. Пока вымыла их и вытерла фартуком, прошло минуты три. За дверью терпеливо ждали.
           Лариса щёлкнула замком.
           – Вам кого? – спросила строго, с удивлением разглядывая незнакомых посетителей.
           – Вы Лариса Сергеевна Царёва? – тихим голосом спросила высокая белокурая женщина.
           Несмотря на мороз, на ней топорщилось поношенное демисезонное пальто серого цвета. Голову укрывала белая вязаная шапочка. Невысокие каблуки сапог стоптаны, носки сбиты и замазаны ваксой. За руку женщина держала пухлощёкого ребёнка, закутанного до самых глаз во всё тёплое, одетого в шубку на вырост, перевязанную пёстрым зелёным шарфом. Вид этой пары доверия Ларисе не внушил. Она смотрела на них с минуту, соображая, как себя вести.
           – Да, я Царёва, – наконец решилась ответить. – Проходите.
           – Спасибо.
           Лариса извинилась за то, что на минуту оставляет гостей в прихожей, и ушла снимать фартук. Когда вернулась, гости продолжали стоять на прежнем месте. Раздеваться не спешили, скованные прохладным приёмом. Ребёнок засопел, явно собираясь заплакать, но женщина шикнула на него, и он, часто моргая, замолчал и стал прислушиваться к шуму воды в ванной, где принимал душ хозяин квартиры.
           – Я Вас не знаю, – начала Лариса.               
           – Конечно. Да и не можете знать, – заговорила женщина быстро, при этом поставила ребёнка впереди себя и крепко обхватила его своими полными и красными с мороза руками.
           – Моё имя Ольга, – продолжала она. – Фамилия – Панкратьева. Меня Вы не знаете, но должны помнить Ратманову Светлану…
           – Кого? – переспросила Лариса, посуровев лицом.
           – Светлану Михайловну, – повторила Панкратьева. – Вы должны её знать. Она училась вместе с Вами в институте, в одной группе.
           – Было дело, – нехотя призналась Лариса.
           Она с укором посмотрела в сторону ванной, где слишком уж долго мылся её Толик.
           – Да, знала, – продолжала Лариса. – Говорят, она утонула, а её муж у себя дома найден мёртвым.
           – Да, да, – закивала Панкратьева. – Это она.
           – А какое, собственно говоря, Вы имеете к этому отношение?
           Женщина смутилась.
           – Видите ли, – сказала она, вздохнув, – эта девочка – дочь Ратманова.
           – Да? – подняла брови Лариса. – Насколько я знаю, у них детей не было.
           – У них – нет, – подтвердила Ольга. – А у нас с Сашей Ратмановым есть Аня.
           Лариса пожала плечами.
           – Ну, хорошо, а я-то здесь причём?
           – Да теперь-то я вижу, что… – судорожно вздохнула женщина и как-то сразу сникла. – Так что извините за беспокойство.
           – Нет уж, – жёстко сказала Лариса. – Пришли, так выкладывайте, зачем хотели впутать меня в эту… историю.
           – Не впутать, что Вы, – замахала руками женщина.
           Она покраснела, но постаралась взять себя в руки, вздохнула с дрожью в голосе, и сказала: 
           – Хорошо,  я расскажу Вам. Понимаете, ребёнок наш внебрачный
           – Понимаю, – усмехнулась Лариса.
           Панкратьева опустила голову. Каждое слово давалось ей с трудом.
           – Мои родные не признали девочку. Особенно отец… В общем, они меня выгнали… из дома. Но Александр устроил нас в одном месте, и жили мы неплохо. К родителям обратно вернуться не могла. Конечно, я сама виновата…
           Лариса нетерпеливо переступила с ноги на ногу.
           – Я заканчиваю, – заторопилась Панкратьева. – В общем, мы с Александром решили пожениться. Он был свободен, так как их со Светланой Михайловной давно развели. И тут его… он умер.
           Женщина всхлипнула, но увидела, что Лариса вдруг тяжело задышала, переморгала слёзы, и продолжила:
           – Мы остались без средств, без жилья. Его квартира до сих пор стоит опечатанная, но скоро в неё поселятся какие-то посторонние. Если бы я смогла установить для Ани отцовство Ратманова, то появился бы хоть какой-то шанс на эту квартиру.
           – Ну? – выдохнула Лариса.
           – Разнёсся слух, что перед смертью Светлана Михайловна записала на кассету что-то, и это «что-то», возможно, касалось нас с Аней. Есть вероятность, что там Аня названа дочерью Ратманова. Он всё тянул время, хотел… чего-то от своей бывшей жены, и не удочерял Аню. Ведь это глупо, это страшно, что у Ани при его отчестве фамилия – другая.
           – Всё? – спросила Лариса.
           – Всё. Почти всё. Вижу, что Вы не верите мне, вы, вы… Но мы с Александром любили друг друга! В том, что произошло, виновата одна я, но Аня-то здесь причём? Помогите нам, скажите, есть ли вообще эта кассета, или нет?
           Панкратьева заплакала, стала некрасивой. Лариса заметила, что женщина уже в возрасте.
           – Простите, – сказала Ольга, успокаиваясь. – Простите меня.
           Лариса скучала.
           – Ничем не могу помочь Вам. О кассете слышу впервые. Прощайте.
           Она выпроводила гостей, заперла дверь и тяжело опустилась на стул. Из ванной вышел Толик, пухлый, краснощёкий, с мокрыми волосами.
           – Всё слышал?
           – Да.
           – Что скажешь?
           – Решай сама, Ларисонька. Дело ведь, насколько я понимаю, серьёзное.
           – Да потому и прошу совета, что дело серьёзное, – вспыхнула Лариса. – А эта мымра, ты представляешь, до чего бессовестная? Родила ребёнка за деньги, руки потирала, мол, всё замечательно, а когда из дома вытурили, да источник денег помер, – тогда зашевелилась, забегала. Да хотя бы ради памяти Светы я кассету из рук не выпущу. Никогда.
           – Ну вот, ты и решила, – отозвался Толик из кухни. – Всё, всё, давай с варениками закончим, а то желудок после ванной разбушевался, есть просит.
           Через минуту он сказал:
           – Лара, посмотри-ка, у нас дома вот эта дама была только что, или я ошибаюсь?
           Лариса посмотрела в окно. Панкратьева с дочерью как раз переходили дорогу. Слегка вьюжило, из-под ног при ходьбе вырывались снежные вихрики,
закручивались и отлетали в сторону. Панкратьева, и вперевалку шагающая крохотная девочка, на всей улице находились одни. Темнело, но фонари зажигаться не спешили. То ли от страха темноты, то ли от ветра, дующего в лицо, девочка прижалась к маме, затопала ножками. Мама взяла дочь на руки, сделала два шага в одну сторону, поколебалась и зашагала в другом направлении. Наконец поставила девочку на снег, растерянно осмотрелась, взяла её снова на руки и, охваченная облаком снежной пыли, нырнула в проходной двор.
           – Лариса, ты что? – толкнул жену в плечо Толик. – Замечталась?
           – Ты знаешь, Толик… – она сказала это так, что муж застыл с недолепленным вареником в руках. – Ты знаешь, Толик… Я долго думала… В общем, ребёнок…
           – Ларисонька, но мы же решили раз и навсегда, – поморщился муж.
           – Я не закончила, – сказала она шёпотом. – Если ты и дальше не перестанешь возражать против ребёнка, то мне в этом доме делать станет нечего. Я не вещь для забавы, я женщина. Я уйду от тебя.
           Лариса плакала с открытыми, невидящими глазами.
           Толик молчал.

1984 г.









В НОВОГОДНЮЮ НОЧЬ

РАССКАЗ



I
           В общежитии царил новогодний переполох. Павлик, студент второго курса, деловито курсировал между своей комнатой и общей кухней, ополаскивая и перетирая груду стаканов и тарелок. Из комнаты при каждом открывании двери доносился нестройный шум голосов.
           Павлик устал, но его сердце стучало весело – приближался самый лучший в году праздник.
           Напрягало только отсутствие подруги, потому что в одиночестве и праздник не праздник, и веселье не от души.
           Вообще-то на кухне хлопотала рядом одна девчонка, то и дело красневшая в его присутствии, но Павлик считал её дурнушкой и в расчёт не принимал.
           Девушки подтрунивали над незадачливой подругой. Шептали ей на ухо:
           – Что же ты, Катька, не видишь, что Пашка устал, забегался? Иди, помоги мальчику.
           И прыскали в сторону.
           Катя не замечала подвоха и с радостью спешила на помощь. Павлик не упускал повода бранить её, так как девушка, по его мнению, постоянно делала что-то не так. Вот и сейчас разбила стакан вдребезги, правда, тут же бросилась подбирать разлетевшиеся осколки. Павлик сердился:
           – Что это ты, Катька, такая неумелая? Разбила стакан. Влюбилась, что ли?
           Катя от неожиданности тут же уронила собранные осколки, её лицо залилось краской стыда и досады на себя. Вконец смешавшись, она пробормотала:
           – Да ну тебя, Паша. Тебе бы только смеяться.
           И в голосе прозвенели слёзы.
           Но Павлик уже отвлёкся и, отворив створку окна, вдыхал тихий морозный воздух, что с паром и снежинками вплывал с улицы и приятно пощипывал щёки.
           Погода стояла прекрасная. С неба с едва уловимым шуршанием падал крупный лучистый снег, – его сыпалось так много, что свет уличных фонарей казался бумажно-белым.
           – Посмотри, Катька, какая красотища за окном. Небось, ты и не заметила, что этот снег не простой, а совсем даже необычный.
           – Крупный, – отозвалась Катя, мельком посмотрев за окно.
           – Ничего ты не понимаешь.
           Паша поднял вверх указательный палец и прошептал заговорщическим голосом:
           – Представь себе, что некоторые из этих самых обыкновенных снежинок оторвались от тучи в нынешнем году, а приземлятся уже в будущем. Улавливаешь?
           – Холодно, – поёжилась Катя.      
           – Фу, какие вы, женщины, – поморщился Павлик.
           Пыл, с которым начал говорить, угас. Глаза стали грустными, но именно это их состояние нравилось Кате больше всего.
           – Ну, что смотришь? – рассердился Павлик. – Отнеси-ка лучше тарелки.
           Катя вздохнула, молча взяла стопку тарелок и ушла. Она привыкла к такому обращению, но убеждала себя, что это всё же лучше, чем если бы он вовсе с ней не разговаривал.
           Павлик закрыл окно, потому что стало и впрямь зябко, и побежал к ребятам греться.


II
           В комнате стояли два накрытых стола. На них громоздились бутылки со всевозможными напитками, и даже появилась ваза с Бог весть откуда взявшимися розами.
           – Розы! – восхитился Павлик. – Дайте-ка я их обоняю. Эх, как пахнут!
           – Их Валерка принёс, – сказала одна из девушек, попутно расставляя тарелки с холодными закусками.   
           – Молодец! Где ты их достал? – спросил Павлик у снимавшего пальто румяного – с мороза – парня.
           – Корню мамаша привезла – ответил Валерка. – Знаешь Корня?
           – Это который твой земляк?
           – Он. Их группа пошла в ресторан, и девушкам срочно потребовались цветы. Никому из посторонних он не дал ни розы, хотя многие просили, но мне как земляку пять штук выделил. Кстати, сколько осталось до боя курантов?
           – Полчаса, – ответил кто-то.
           – Быстрей, девчата, время подпирает, а вы ещё возитесь, – счёл нужным заметить Валерка. 
           – Отойди и не мешай, – прозвучал ответ.
           – Слово женщины – закон, – развёл руками Валерка.
           Павлик, Валерка и ещё двое парней, слонявшихся по комнате в ожидании начала праздничного ужина, с готовностью вышли на лестничную площадку, достали из карманов сигареты, поднесли друг другу зажжённые спички и с важным видом задымили.
           – Ну что, Лёха, нашёл бабу на вечер? – обратился Валерка к высокому тощему парню.
           Тот поморщился:
           – Вечно ты всё опошлишь.
           – Ну ладно: не бабу, – женщину – поправился Валерка, ухмыляясь.
           – Есть тут одна. Нормальная, очень даже нормальная женщина, – вместо Лёхи ответил пухлый студент с юношескими усиками.
           – Где же ты её «отснял»? – равнодушно спросил Валерка, стряхивая пепел в стоявшую здесь же урну.
           – Первокурсница, со второго этажа, – ответил Лёха. 
           – «Зелёная», – подытожил Валерка. – Что с неё возьмёшь?
           – Не всё сразу – в том ему заметил Лёха.
           – Ну а ты, Алик? – обратился Валерка к пухлому студенту.
           – Всё в порядке, – заверил его Алик.
           – С Танькой?
           – С ней.
           – Счастливый, – вздохнул Валерка. – Любишь?
           – Наше дело, – нехотя отозвался Алик.
           – Ну, ну, не обижайся, я же тебе завидую, – и Валерка похлопал парня по плечу.
           Павлик, опасаясь, что Валерка доберётся и до него, бросил взгляд на часы и объявил:
           – Прекращаем курить. Пора за стол.
           В урну полетели окурки. Откашливаясь на ходу, ребята вернулись в комнату.               


III
           Девчата закончили сервировать стол и сидели, уставившись в телевизор.
           – Много я видела помощничков, – поприветствовала ребят Таня, обладательница желтоватых крашеных волос и острого любопытного носика.
           – Так-таки и много? – сделал притворно-обиженное лицо Валерка.
           – Не нужно ссориться – добродушно улыбнулся Павлик. – Прошу всех к столу.
           Загремели стулья, зашуршали салфетки. Праздничный вечер начался. Ребята потянулись к бутылкам, и принялись штопорами вывинчивать пробки. Торжественно забулькали разливаемые по стаканам горячительные и прохладительные напитки.
           В начале любого праздничного вечера обычно себя чувствуешь весело и приподнято. Шутки и даже неплохие стихи экспромтом и без видимых усилий подчас слетают с языка. Скрытная память на несколько минут приоткрывает свою ржавую дверь, и из неё извлекается столько всякой всячины, что за вечер даже не успеваешь её всю высказать. Правда, мало что долетает до ушей таких же весёлых и невнимательных слушателей.
           За столом шумно. Кто знаком – общается, кто незнаком – знакомится. В одно из неуловимых мгновений одновременно всеми овладевает сладостная тревога, ощущение присутствия некоей особенной, решающей минуты праздника. Это значит, что созрел тост.
           Всех тостов, созданных к разным случаям жизни, не перечесть, однако самый прекрасный и естественный, к тому же торжественный – новогодний. Три слова: «С Новым годом!» – и люди начинают улыбаться, непроизвольно тянуться друг к другу до краёв наполненными бокалами, а у студентов – стаканами, в это мгновения ощущая всеобщую близость.
           Наконец шампанское выпито, затем другие, меньшие ёмкости наполнены ещё раз – и  уже не шампанским – и снова опустошены. И вот тогда, ощутив дарованную алкоголем свободу, развязываются языки.
           – Отменные грибочки – заявил Алик. – Это опята? – он обратился к румяной быстроглазой девушке, которую привёл на праздник Лёха.
           – Не знаю, старики собирали, – ответила она равнодушно, накалывая гриб на вилку и рассматривая его против света.
           – Что ж ты, Наташка: в деревне жила, а в грибах не разбираешься? – удивился Павлик.
           Наташка махнула рукой, как бы желая сказать, что, мол, не разбираюсь и совсем об этом не жалею.
           – А Лёха рассказывал, что ты после защиты решила ехать в деревню. Там тебе придётся водить деток в лес и рассказывать: «Милые детки, это белый гриб, а этот красный гриб, Вовочка, не трогай – это мухомор», – не унимался Павлик.
           Все заулыбались.
           – Вот бы тебе заняться выращиванием цветов, – заметил Валерка. – И красиво, и прибыльно.
           – Да ну вас, ребята. Чего пристали? Как будто не о чём больше говорить – возмутился Лёха.
           – Нет, серьёзно, – продолжал Валерка. – Я недавно где-то читал, что в одном городе накрыли старуху, промышлявшую цветами. Жила старая на доходы со своей теплицы, да ещё и дочку с зятем кормила. Тепличка двести пятьдесят квадратных метров. К Восьмому марта тюльпанчики – пожалуйста, в мае – ещё что-нибудь такое. В доме престижное авто, на старухе – бриллианты.
           – Ну и что же со старухой? – спросил заинтригованный Алик.
           – Ничего. Пожурили: мол, что же ты, бабка, делаешь? – ай-я-яй. И правильно, потому что законов на неё нет.
           – В теплице тоже нужно трудиться, – заметил Павлик. – Попробуй-ка вырастить цветы. Я этим не занимался, но то, что труд на земле очень тяжёлый, знаю. У нас дома большой огород. Пока его обработаешь, сходит не семь потов, а все двадцать.
           – Но вы же ничего не выращиваете на продажу? – спросил Алик.
           – Нет, конечно.
           – Вот видишь. А старуха продавала.
           – А семейство Корней розы тоже выращивает на продажу? – спросил Лёха.
           – А что, нельзя? Папа уже купил ему небольшой автомобиль. И живут чётко, в ус не дуют. Экономисты говорят, что нужно всего лишь знать спрос – и добро само потечёт, только подставляй мешок для денег.
           – Ты говоришь так, словно сам собираешься подставлять этот мешок, – заметил Лёха.    
           – А как же, конечно. Не головой же, набитой формулами, нужно пробивать себе дорогу в жизни. Мы же не гении, – разъяснял Валерка. – Нам нужен другой путь.
           – Ой, ребята, чувствую, что мне светит почётная обязанность носить тебе передачи, – вздохнул Павлик. – Однажды встану я из-за стола, окину взором стол со скудным ужином, свою пустую комнату с одиноко стоящими книжными шкафами, приглажу пятернёй рано поседевшие волосы, и понесу тебе, горемыке, нехитрую передачу.
           – Перестань, – произнесла Таня с укоризной.
           – Пусть говорит, – отозвался Валерка добродушно. – Ты что, не видишь, что он неудачник от рождения? Пусть побрюзжит, ему это только на пользу.
           – Ребята! – повысила голос Наташа. – Не ссорьтесь хотя бы в праздник. – И, по-моему, пора танцевать.
           С ней согласились все, и вскоре пир перешёл в завершающую, танцевальную стадию, самую длительную и интимную. Молодые шалости, характерные для всех студенческих общежитий, начинались обычно в медленных, сближающих движениях танца, в полумраке прокуренных комнат, под плачущие мелодии электрогитар. Одиноким здесь делать нечего: даже если за столом ты интересен и умён, то теперь становишься пасынком, и остроты, не успевшие прозвучать за столом, можешь смело направлять против самого себя.
           Павлик ещё немного посидел за столом, поскучал, стараясь не замечать томный взгляд сидевшей в углу и весь вечер промолчавшей Кати, и удалился покурить.


IV
           Коридоры опустели. В тишине, за открытой настежь дверью кухни, слышалась редкая капель из плохо закрытого крана, да из нескольких комнат, находившихся на разных этажах, доносилась тихая музыка – там тоже танцевали.
           Несмотря на выпитое вино, Павлика веселье не коснулось: он курил и мысленно досадовал на одиночество, свою стеснительность и скованность, и немного завидовал товарищам за их умение непринуждённо вести себя в любом обществе и быстро сближаться с девушками.
           К потолку поднялся последний завиток дыма, и Павлик, отшвырнув окурок в урну, направился снова в комнату, твёрдо решив отнять у кого-нибудь девушку.
           Проходя мимо лестничной площадки, он нечаянно бросил взгляд вниз и остановился, едва сдержавшись от возгласа восхищения. Снизу поднималась незнакомая девушка. Она шла медленно, опустив голову: очевидно, просто считала ступеньки. Тёмные, в полумраке казавшиеся чёрными, волосы рассыпались по узким белым плечам. На стройной маленькой фигурке в такт шагам переливалось длинное серебристое платье. Девушка ступала почти неслышно, только платье ритмично шуршало, и под ним поочерёдно вырисовывались очертания то одной, то другой маленькой ножки.
           Павлик, точно очарованный, смотрел не отрываясь. Взгляд невольно скользнул по мягким линиям тела. Юноша мысленно ласкал полуобнажённые руки, плечи, шею, перебирал текучие волосы, которые, казалось, под умелыми руками способны прозвенеть ничуть не хуже хорошо настроенных гитарных струн.
           Девушка подняла голову. Взгляды встретились, и Павлик, словно притянутый магнитом, непроизвольно сделал несколько шагов навстречу. Теперь они стояли на расстоянии вытянутой руки. Павлик смог рассмотреть лицо незнакомки – правильное и, казалось, светящееся спокойной, чуть холодноватой красотой. Она таилась в уголках больших тёмных глаз, окаймлённых сверху тонкими чувственными бровями, почти сросшимися на переносице. Тонкая высокая шея отливала матовой белизной.
           – Здравствуйте, прекрасная незнакомка, – после долгого молчания хрипло произнёс Павлик.   
           – Здравствуйте, незнакомый юноша, – тихим мелодичным голосом отозвалась девушка и улыбнулась.
           Она прекрасно видела его смущение и, казалось, наслаждалась им.
           Павлик перевёл дух. На него внезапной волной нахлынуло вдохновение. Он почувствовал, что должен привлечь к себе внимание этого милого создания.
           – Девушка, – начал Павлик неуверенно, – простите, я не знаю Вашего имени, но когда проходил мимо, то мельком, краем глаза отметил, что Вы чем-то озабочены. Мне даже показалось, что Вам скучно.
           Не дожидаясь ответа на свой полу-вопрос, Павлик продолжил:
           – В такой праздник, под Новый год, все весёлые и немного пьяные. Скучно только тем, кому не с кем веселиться, кто сам. Простите, Вам, наверно, не совсем удобно отвечать мне, ведь я не представился. Меня зовут Павлик, просто Павлик. Я отбился от компании и… ну и всё такое. А Вы-то откуда? Я Вас прежде не встречал. Первокурсница?
           – Да, Вы угадили, я первокурсница, – отвечала девушка с улыбкой. – Вы ещё раз угадали: мне в самом деле невесело. В своей комнате я осталась совсем одна, и встретить Новый год пришлось у телевизора на первом этаже, в обществе вахтёрши.
           Девушка говорила мягко, плавно, тоном никому и ничем не обязанного человека. Она произносила фразы и словно слушала себя, вполне довольная плавностью и мягкостью речи, и ни к чему не обязывающим тоном.
           – Так может быть, Вы, – продолжал Павлик, – извините, не знаю как Вас называть…
           – Ника, – подсказала девушка.      
           – Прекрасное имя. Никой звали богиню победы у греков, правда?
           – Да, Вы снова угадали.
           – Это странно: я редко угадываю, а сейчас угадал трижды подряд. Это явно неспроста. Но я сбился: я хотел Вам предложить… Кстати, как Вы относитесь к замене «Вы» на «ты»? Так будет удобнее, не правда ли?
           – Давайте, – согласилась девушка.
           Её начинал интересовать этот большеглазый мальчик, которому она явно нравилась.
           – Ну, вот и легче, – обрадовался Павлик. – Пойдём к нам, Ника. Ты  не заскучаешь: у нас музыка, танцы, хорошие ребята, вино. Мы обязательно потанцуем. Скучать не дадим – повторил он снова, с надеждой вглядываясь в её спокойные глаза.
           – Мне боязно, я никого там не знаю, да и удобно ли? – почти согласилась Ника, удерживая на лице выражение неуверенности и морщинку сомнения меж бровей.
           – Да Боже мой, идём же, – настаивал Павлик, осторожно взяв её за руку.
           Девушка руку отняла, но, вздохнув, согласилась.
           «Ну вот, кажется, и хорошо. – подумал Павлик. – Нет, Валерка неправ: успеха в жизни нужно добиваться всё-таки головой».
           Остановившись перед самой дверью комнаты, Ника едва заметным, чисто женским движением упорядочила причёску и провела рукой по талии, разглаживая складки платья, и без этого сидевшего на ней безукоризненно.
           Это движение точно обожгло Павлика: в нём чувствовалось столько естественности и красоты, что, казалось, на доведение его до совершенства требовались многие годы у зеркала.


V
           Стоило войти в комнату только что образовавшейся паре, как танцы прекратились. Мужская половина сразу же высшим баллом оценила недоступную, строго улыбавшуюся красавицу, взяла её в кольцо, и принялась расточать комплименты. Женская же половина, почувствовав соперницу, молча выжидала, а Катя и вовсе осматривала незнакомку с неприкрытой враждебностью.
           Ника уловила разницу в приёме и, уверенная в успехе, одинаково ровно отвечала всем.
           Сели за стол. Валерка, усевшийся напротив Павлика и Ники, встал и, постучав вилкой о стакан, предупредил:
           – Я сейчас произнесу тост.
           Он в упор посмотрел на покрасневшую от всеобщего внимания Нику и торжественно изрёк:
           – Наступивший Новый год оказался намного лучше старого, так что наши заветные желания оправдались. Яркое доказательство этому можно наблюдать отовсюду, – он указал на Нику. – Неведомые силы опустили к нам с небес ту, в честь которой я и провозглашаю этот тост. Я пью за тебя, Ника, а в твоём лице за все неожиданные и прекрасные встречи в наступившем году. Думаю, все присоединятся ко мне и разделят радость этой встречи. Твоё здоровье, Ника!
           Ребята не замедлили присоединиться к тосту Валерки, и комната огласилась приветственным звоном. Девушки, вежливо и сдержанно улыбаясь, последовали примеру юношей.
           Застолье продолжалось. Валерка и Павлик начали спор о сущности любви. Ника с любопытством, естественным для первокурсницы, вслушивалась в реплики, то и дело бросаемые спорщиками. Лицо её, казавшееся поначалу равнодушным, всё более окрашивал румянец. Она поочерёдно переводила взор на каждого говорившего.
           – Ещё Чернышевский напирал на эгоизм, – говорил Валерка, – а эгоизм в основном связан с телесной любовью.
           – У Чернышевского эгоизм разумный, – сопротивлялся Павлик. – Разум всегда балансирует между духовным и телесным чувствами, и выше ставит духовную близость. Вспомни, сколько в истории и литературе подобных примеров, да вот хотя бы Ромео и Джульетта.
           – Ну, уж они-то не ограничивались только воздушными поцелуями, – усмехнулся Валерка.
           – Но духовная близость – это не только воздушные поцелуи, – заметил Павлик.
           – А что такое – духовная близость? – в голосе Валерки чувствовалась ирония. –  Растолкуй, если ты философ. Телесная близость – это понятно всякому. Всё остальное- чушь. 
           – Мальчики, не ссорьтесь, – вдруг заговорила Ника. – Вы оба правы и оба неправы. Кто-то из великих сказал, что любовь подобна спектру белого света. Он один, а если пропустить сквозь призму, то появляются разные цвета и оттенки.
           Ребята разом замолчали и с удивлением посмотрели на первокурсницу. Валерка спросил, глядя ей прямо в глаза:
           – А о чём говорит твой личный опыт?
           – Ещё почти ничего, – покраснела девушка. – Но мне кажется, что и так всё ясно. Все чувствуют по-своему, потому что разные. Одинаковых людей нет. У каждого обязательно есть что-то своё.
           – Правильно – согласился Павлик, с обожанием глядя на Нику. – Но и что-то общее тоже есть.
           – Конечно, – сказал Валерка, хитро прищурившись. – Общее – это телесная любовь, и называется она сексом.
           Девушка посмотрела на него странным взглядом. Глаза её внезапно расширились. Казалось, при ней прежде о таких вещах свободно не говорили. Ника перевела взгляд на девушек, но те на фразу, произнесённую Валеркой, не обратили никакого внимания. Она секунду подумала, улыбнулась и продолжила слушать.
           Увидев, что Ника спокойна, Павлик возразил:
           – Если следовать твоей логике, то на одну доску с людьми можно поставить тех же обезьян, кенгуру, и ещё кого-нибудь из животного мира, ведь у них тоже есть секс.
           – Почему бы и не поставить? – пожал плечами Валерка. – К тому же и привязанность друг к другу у них имеется, и немалая.
           – Там инстинкт продолжения рода, – парировал Павлик. – Человек же усложняет и облагораживает свои отношения.
           – Чем же? – вскинул брови Валерка.
           – Да взять хотя бы альтруизм. Есть он у зверей? Нет. Они просто тупо лопают друг дружку.
           – Альтруизм имеет тот же «изм», что и идиотизм, – усмехнулся Валерка, довольный каламбуром.               
           – Ну, знаешь, так всё можно очернить и опошлить, – рассердился Павлик.
           – И часто ты жертвовал своей любовью, альтруист? – съязвил Валерка.
           Павлик промолчал. Он понял, что сказал что-то не то, и злился на себя.
           – Альтруизм вышел из моды в начале двадцатого века, – вставила Ника, – и характерен для дворян.
           – Что такое мода? Слово какое-то нехорошее – пожал плечами Павлик.   
           Ника обиженно поджала губы и отвернулась.
           – Ну вот, надулись, – улыбнулся Валерка. – Давайте-ка лучше потанцуем.
           Павлик взял Нику за руку и просительно заглянул ей в глаза. Девушка кивнула.
           – Кстати об альтруизме, – вдогонку им бросил Валерка. – В прошлом веке из-за любви дворяне дрались на дуэлях. Насмерть.
           Павлик пропустил реплику мимо ушей: не хотел снова препираться, да и не о том думал. Удерживая ладонь девушки, чувствуя лёгкое дрожание её маленьких белых пальчиков, он погрузился в сладостно-тревожное оцепенение. В то же время в своём теле он чувствовал что-то подобное электрическим разрядам, мягким и приятным, коловшим его откуда-то изнутри прямо в сердце.
           Начался медленный танец с его волнующей близостью.
           – Ты простишь меня за эту «моду»? – прошептал Павлик на ухо партнёрше. – Я не со зла, просто обиделся на Валерку, и не сдержался. Ты же не сердишься, правда?
           – Нет, я никогда не сержусь, – отвечала Ника. – Это пустяки. 
           – Правда? Ну, вот и хорошо. А то я подумал, что вы с Валеркой заодно. Ты ведь не согласна с ним?
           – Нет, что ты, я с тобой согласна, – прошептала девушка, выделяя слово «тобой». – А этот Валерка, он кто?
           – Мы с ним живём в одной комнате. Резкий парень, любит иронизировать, но вообще – ничего. Мы, можно сказать – друзья-товарищи.
           – Да? – безучастно сказала Ника и бросила взгляд на Валерку, танцующего с Наташей.
           Он что-то шептал партнёрше на ухо, и она смеялась, а плечи мелко вздрагивали. Вздрагивал и Лёха – он издали пристально следил за танцующими.
           – А он, я вижу, нравится девушкам, – задумчиво добавила Ника и указала взглядом на Валерку.
           – Как сказать, – пожал плечами Павлик. – Только он никого не любит. Мне однажды признался, что не представляет себя мужем. Он, видите ли, чувствует, что обязательно изменит жене. И не раз.
           – Вы, наверно, все такие, – заявила вдруг Ника. – Ты, конечно, скажешь, что нет, но впереди целая жизнь, и когда-нибудь это обязательно случится.    
           Павлик немного отстранился и заглянул в её глаза. В тёмных зрачках отражалась только лампа, освещавшая комнату, и больше ничего. Вдруг, под влиянием каких-то своих дум, на её губы легла странная, отрешённая улыбка, и лицо сразу стало таким прелестным, что Павлик совсем потерял голову.
           – Ника, – жарко заговорил он, – мне кажется…
           Девушка, удивлённая его тоном, подняла брови.
           – Мне кажется, что если бы я… если бы я вдруг полюбил тебя, а это возможно – я это чувствую, то я бы всё для тебя сделал. Я совсем не похож на Валерку…
           Павлик запнулся и обругал себя за неосторожные слова, но брать обратно сказанное не захотел. Он с тревогой вглядывался в лицо девушки, ожидая ответ.
           Брови девушки поднялись ещё выше и остановились.
           Эти поистине дьявольские брови заставляли сердце Павлика биться с перебоями.
           На миниатюрном белом лбу появилась складка: девушка думала.
           Но вот брови опустились, и лицо снова стало спокойным.
           – Хорошо, – сказала она. – Так мне ещё никто не признавался в любви.
           – Да я и не думал… – попытался возразить Павлик.
           – Нет, думал, – серьёзно ответила Ника. – Зачем отрекаться?
           Она вдруг широко улыбнулась и озорным взглядом окинула сникшего юношу. Её глаза выражали гордость и превосходство. В их глубине мелькала тщательно скрываемая лукавинка.
           – Знаешь что, Павлик? – вдруг сказала Ника, всё ещё улыбаясь. – Сделаешь для меня то, что я попрошу?
           Павлик поспешно закивал.
           – Сбегай на кухню и принеси мне воды.
           – Но на столе есть ситро, – удивился Павлик. – Постой, я тебе сейчас налью.
           – А я хочу простой воды. Хочу, и всё тут. Можешь мне сделать одолжение? Ты же обещал. 
           Павлик пожал плечами.
           – Ну, если тебе так хочется, я принесу.
           – Принеси, принеси, – не отставала Ника, капризно поджав губки.
           Павлик оставил девушку посреди комнаты, взял со стола первую попавшуюся чашку и исчез за дверью.
           В кухне целовались старшекурсники. Парень, увидев Павлика, не отрываясь от губ девушки, показал ему кулак. Пришлось опуститься на второй этаж. Перескакивая через три-четыре ступеньки сразу, Павлик спешил исполнить каприз. В полной мере осмыслить всё только что сказанное Никой ещё не успел. В глубине подсознания сидела мысль, заставлявшая бешено колотиться сердце: что-то должно произойти в эту ночь. Несомненно должно. Павлик отнюдь не считал своё чувство любовью – он не верил в любовь с первого взгляда. Скорее это её ожидание – трепетное чувство, до слёз. Он гордился чистотой помыслов. Чувство возвышало, приподнимало его в собственных глазах, да и, наверно, в глазах того же Валерки, что особенно радовало.   


VI
                Прошло минут пять или чуть больше. Павлик открыл дверь в свою комнату. В руках он торжественно нёс чашку, наполненную водой до краёв.
          Улыбка, до этого момента игравшая на лице, медленно сползла. Ники в комнате не оказалось. Павлик ещё и ещё раз осмотрел все углы, но девушка исчезла. Он по-прежнему стоял посреди комнаты с чашкой в руке, и на него с любопытством начали посматривать танцующие.
           Павлик наконец понял неловкость и глупость своего положения, и поставил чашку на стол.
           – Где Ника? – спросил он.
           Алик только что сел за стол и стал разливать по стаканам вино: себе и Тане.
           – Ушла, – спокойно сказал он.
           – Как ушла? Не может быть! – вырвалось у Павлика.
           – Может. Подошла к Валерке, и они ушли вдвоём. Только что ушли, и минуты не прошло, – продолжал Алик. – А что случилось? Она тебе что-нибудь обещала?
           Павлик не ответил. Он уже открывал дверь. В пустом коридоре шаги отдавались гулким эхом. Тщетность и глупость поисков стала понятной.
           Павлик вышел на лестничную площадку и прислонился к стене. В тяжёлой и словно бы ставшей лишней голове стоял монотонный гул. Юноша испугался тяжести колючих слов, рождавшихся в ней, – они грозили полоснуть сердце тоской и отчаянием.
           Он обмяк. Не хотелось ничего, даже прислоняться к стене, окрашенной в густой синий цвет. Но идти куда-то казалось ещё невыносимей, и Павлик продолжал стоять.
           Наконец он почувствовал холод. Тут же появилась спасительная мысль: «Да идёт оно всё к чёрту! Получил – и поделом. Вот он – опыт. Но всё-таки: как жить теперь?»
           Поёживаясь от холода, Павлик возвратился в комнату с твёрдым намерением напиться.
           Его приход никто не заметил. Все занимались своими делами. Павлик налил себе полный стакан водки, закрыл глаза и осушил до дна. Жидкость оказалось тёплой и противной. Павлик поморщился, закусил парой грибов и почувствовал, что тело теряет упругость, одновременно наполняясь приятным теплом.
           «Совсем другое дело», – подумалось ему.


VII
           «Что же дальше?» – думал Павлик, рассеянно глядя на танцующих.
           Его взгляд упал на Катю.
           «Вот кто мне нужен», – подумал он, и нехорошая улыбка появилась на его лице. 
           «Всё равно», – решил он и направился к Кате.
           Она сидела в углу и с безучастным видом рассматривала конфету в своей руке. Вокруг глаз появились тёмные круги, добавлявшие ей серьёзности. И всё же в маленькой, съёжившейся фигурке, чувствовалась своя, особенная прелесть. Павлик подумал, что сейчас между ними много общего, больше чем прежде. Эта мысль вызвала досаду.   
           Павлик опустился на кровать рядом с Катей.
           – Где же Ника? – спросила девушка, не поднимая головы, и продолжала вертеть конфету.
           – Ушла, – махнул рукой Павлик.
           – Успел напиться, – заметила Катя.
           Она чуть приподняла голову и заглянула ему в глаза. Девушка что-то искала в них. Ни один мускул не дрогнул на её серьёзном лице.
           Павлик промолчал. Он решительно не знал, о чём говорить, как себя вести, и даже – куда деть руки. Он машинально взял у Кати конфету, развернул её и положил в рот.
           – Вкусно? – спросила Катя.
           В её голосе послышались нотки заботливой сестры.
           – Прости, это как-то само собой, – смутился Павлик.
           Он взял со стола другую конфету и предложил её девушке.
           – Спасибо, я не хочу, – отказалась Катя. 
           – Тебе нравится Ника? – вдруг спросила она.
           Взгляд её больших тревожных глаз обжигал Павлика.
           – Нравилась, – признался Павлик, опустив глаза.
           – Нравилась? А теперь?
           – Теперь – нет. Да, красивая. Но человек она скорее всего нехороший.
           – Все они такие, – убеждённо заявила Катя. – Трясогузки. Чем смазливее лицо, тем чернее душа.
           – Думаешь? Мне так никогда не казалось, – удивился Павлик. – Все мужчины помешаны на красавицах. Даже писатели. А им нужно верить, Катя. Они учителя жизни. Читаешь, например, что у героини бледное лицо с правильными чертами, тугой стан, стройный как тростник, и понимаешь, что хочется жить.
           – Они влюблялись в идеал, ими же и созданный, – возразила Катя. – Да и кто станет читать о дурнушках? – читатель сразу же закроет книгу.
           – А ты сама считаешь себя красивой или нет?
           – Нет, конечно – вздохнула Катя. – Да и ты тоже так считаешь.
           – Ну, я, положим, так не думаю… – начал Павлик.
           – Не надо, – остановила его Катя и положила свою ладонь на его руку.
           Павлик замолчал, не зная, что сказать. Тёплая Катина ладонь вдруг напомнила ему, что рядом сидит не просто товарищ-студентка, но – женщина. Убаюканный течением разговора, Павлик успел позабыть об этом. Нахлынувшее внезапно чувство стало иным, не похожим на то, нехорошее, что владело им несколько минут назад. На вопрос, в чём же перемена, он едва ли смог бы ответить, но она выразилась в нежности и проникновенности тона, с каким он повёл свой дальнейший разговор.
           – Катя, – сказал Павлик, – а если я сейчас предложу тебе вместе уйти отсюда? Что ты на это скажешь?
           – Что это смотрелось бы ненатурально. Да и вообще – незачем.
           – Но почему? Чем мы с тобой хуже других, вот этих, что собрались здесь? Они пришли «поторчать» вместе, а потом разойтись, словно ничего и не произошло. Все понимают, что в праздник многое можно.
           – Я не могла подумать, что и ты такой, – устало вздохнув, ответила Катя. – Нужно же хотя бы нравиться друг другу, ну хоть чуть-чуть.
           – А разве я тебе не нравлюсь?
           – Нравишься. И даже больше, – прошептала Катя. – Но кто я для тебя? Ты и не замечал-то меня никогда.
           – А то, что я сижу сейчас возле тебя и говорю то, что ещё никогда и никому не говорил? Разве это ничего не значит? – защищался Павлик.
           – Это всё от скуки, и ещё от того, что тебя бросила Ника – возразила Катя.
           Впрочем, она говорила не слишком уверенно, и Павлик, несмотря на хмель, это заметил.
           – Ты говоришь ерунду, – сказал он вдруг. – Я тебе слово даю, что и ты мне нравишься. Как же мне это доказать? Скажи как.
           Их взгляды встретились. Катя смотрела с таким отчаянием, с такой нежностью, что юноше стало не по себе.
           «Какая же сила таится в этой маленькой девчонке!» – охнул Павлик, несколько оглушённый этим открытием.
           «Она отдаст всё» – с удивлением и даже завистью подумал он.
           Павлику на миг стало горько. Он-то способен ли сравниться с ней в чувствах, или ему не выдержать этого испытания?
           – Хорошо, пойдём, – прошептала Катя, сжимая его руку. – Иди первым и жди меня на лестнице. Я выйду через минуту.
           Глаза девушки лихорадочно блестели.
           – Ну, иди же, или я передумаю, – повторила Катя, улыбаясь.
           Только теперь Павлик заметил, что блеск её глаз вызывали прозрачные слезинки, запутавшиеся в ресницах. Он встал, пошатываясь: то ли от алкоголя, то ли ошеломлённый от неожиданного согласия Кати, и вышел из комнаты.
           Девушка догнала его у лестницы.
           – Куда пойдём? – спросила она, задыхаясь от волнения.
           – Да хоть куда, – отвечал Павлик растерянно.
           – Значит, ко мне, – решила Катя.      
           Павлик обнял её. Катя дрожала мелкой дрожью.
           – Ну, успокойся, – ласково сказал Павлик и как бы нечаянно поцеловал её в шею.
           Катя вздрогнула. Слёзы явно стремились хлынуть из её глаз.
           – Не надо, не надо здесь, – отчаянно прошептала девушка. – Я так не хочу. Увидит кто-нибудь. Ну не надо!
           – Да никого здесь нет, успокойся, – отвечал Павлик и целовал её плечи, лицо, шею.
           – Всё равно не хочу, пойдём отсюда! – вскрикнула Катя и увлекла Павлика за собой вниз по лестнице.


VIII
           – Я никогда не думала, что всё произойдёт именно так – шептала Катя Павлику на ухо, пока он в страстном порыве покрывал её лицо и шею поцелуями.
           Они сидели на Катиной кровати. Сидели в темноте, и их воспалённые лица едва освещали глядевшие в окно уличные фонари.
           – Милый мой, – говорила Катя, под градом поцелуев ласково ероша его волосы. Милый мой, я даже и не надеялась, что это когда-нибудь случится. Вот если бы ты ещё и любил меня! Ведь ты не бросишь меня, Павлик?
           Она вся горела под его ласками, вздрагивая и улыбаясь при каждом поцелуе.
           – Люблю, люблю, – шептал Павлик, прижимая девушку к себе, проникаясь её теплом и унимая дрожь близкого тела.
           Ему вдруг захотелось ощутить это тепло совсем рядом, кожа к коже. Повинуясь новому желанию, он бережно начал расстёгивать кофточку. Так поступает охотник, держащий на прицеле давно и нетерпеливо ожидаемую дичь, готовую при каждом неосторожном движении сорваться с места и упорхнуть. Руки дрожали. Пуговицы поддавались неохотно. Эта неподатливость ещё более подстёгивала его желание.
           Катя не противилась его быстрым рукам. Она закрыла глаза и только вздрагивала при каждом их прикосновении. Она догадывалась, что Павлик, в сущности, её не любит, что завтра, – кто знает? – станет стыдиться своей ночной страсти. Ну и что! Зато сегодня он в её власти, и в его голове её образ оттеснил все другие. Разве ради таких минут не стоит жить?
           Это говорил голос страсти, он ещё нашёптывал, что достали эти серые будни, что не ими же одними жить на свете!
           Второй голос, голос разума, навевал другие мысли. Он предвещал, что Павлик никогда не полюбит её и не свяжет с ней свою судьбу. А замуж-то выходить когда-нибудь да нужно! И что скажет будущий её супруг – если таковой вообще появится, – поняв на брачном ложе, что его невеста не девушка?
           Катя металась между этими двумя голосами, не в силах справиться ни с одним из них. Она поочерёдно принимала доводы то одного, то другого, и тут же раскрывалась вся для жарких требовательных ласк.
           Она умоляла:
           – Не надо сейчас, Павлик, пожалуйста, не надо. Когда полюбишь меня, тогда бери хоть всю, а сейчас не надо, миленький мой. Ну пожалуйста, Павлик…
           – Я люблю тебя, люблю уже сейчас, – бормотал Павлик и снимал с себя одежду.
           – Что же это такое, Господи, – шептала Катя, но сопротивляться не находила сил.
           – Павлик, миленький, не надо, – говорила она, осыпая его поцелуями. – Ну не теперь, ради Бога.
           Вдруг за дверью послышались чьи-то быстрые шаги. Женский голос прошептал:
           – Какая прекрасная ночь. Я её никогда не забуду. Если бы не она, мы бы с тобой никогда не встретились.
           Мужской голос ответил негромким смехом, и раздался приглушённый звук поцелуя. 
           Павлик разом отрезвел. Он узнал голос Ники, а второй явно принадлежал Валерке.
           Голоса затихли в конце коридора. Павлик, оцепенев, продолжал прислушиваться, но в ушах раздавалось лишь Катино неровное дыхание, да поднявшийся за окном ветер позвякивал оконными стёклами.
           Юноша словно очнулся ото сна, оглядел комнату, себя и Катю, пытаясь понять, зачем он здесь. Затем встал и начал быстро одеваться.
           – Что с тобой? – испуганно спросила Катя, приподнявшись на кровати и закрывая оголённую грудь руками. – Ты уходишь?
           – Прости, Катя, но мне что-то нехорошо, – с усилием произнёс Павлик, пряча глаза. – Извини, я, наверно, перебрал.
           Он уже закрывал за собой дверь, когда услышал за спиной:
           – Спасибо.


IX
           Павлик открыл дверь своей комнаты и, не раздеваясь, повалился на кровать. Все уже разошлись. В нос бил едкий запах пролитого вина.
           Павлик закрыл глаза. Его трясло, к горлу комком подступала тошнота. Хотелось пить. Внезапной волной накатилась вялость, стены закачались и отошли в сторону. Тело долго проваливалось в пропасть, и вдруг остановилось. Состояние стало нестерпимым. Павлик вскочил и выбежал из комнаты.
           В туалете его стошнило. Он умылся. Стало легче, но телом овладела мертвящая усталость. В голову вползла ноющая тоска.
           «Мерзость, какая мерзость, – зачем-то говорил он сам себе, вернувшись в комнату. – До чего же противно и гадко так жить. Почему именно мне так не везёт? Чем я хуже других, того же Валерки?»
           Ответ не находился. Павлик медленно разделся и лёг, укрывшись одеялом с головой. Уснул сразу, мёртвым сном. Во сне шевелил губами, словно продолжая говорить с собой.
           Проснулся поздно, от жгучей жажды.
           Валерка уже встал и вытирал полотенцем свежеумытое лицо.
           – Проснулся? – спросил он бодрым голосом. – Пива хочешь?
           – Давай, – протянул руку Павлик.
           Пиво придало сил, и он постепенно вспомнил события прошедшей ночи. Содрогнулся и почему-то покраснел.
           – Говорят, ты с Катькой «запускался»? Поздравляю, – сказал Валерка, раскуривая сигарету и садясь за стол, уставленный пустыми бутылками и тарелками с остатками вчерашнего пира.
           Павлик хмуро уставился на горлышко бутылки с пивом и не отвечал.
           – А у меня всё прошло велл. Эта потаскушка, Ника, повела меня к себе, и мы с ней немного побаловались, – неторопливо рассказывал Валерка. – Не ожидал, что у нас на первом курсе такие матёрые женщины. Я начал об этом догадываться, когда, помнишь, мы говорили о сексе, а она – ноль эмоций.
           Он хлопнул Павлика по плечу
           – Перестань, мне противно, – сказал Павлик, отстраняясь.               
           – Боже мой, какой мальчик, – усмехнулся Валерка. – Можно подумать, ты с Катькой в её комнате говорил о Ренессансе!
           Павлик угрюмо молчал.
           – Эх ты, маленький. Нельзя же вечно играть роль человека за бортом, – участливо, без злобы, сказал Валерка.
           Он встал и вышел из комнаты, широко распахнув дверь. Павлик услышал его весёлый смех и бодрый голос:
           – Ну что, Лёха, проспался? Собирай братию – пойдём в пивбар «Кошачий глаз».
           В дверном проёме на секунду появилась и тут же исчезла маленькая фигурка, очень похожая на Катю.



14.07. 1976 г. – 4.11. 1982 г.










БЕЗМЯТЕЖНОСТЬ

РАССКАЗ


           «Хорошо-то как!» – думал Балашов. Под ногами скрипел свежевыпавший снег. Дома жена приготовила вареники со сметаной. Ждёт его и дочку Свету, которая целый день находилась в яслях.   
           Однако безмятежное расположение духа, в котором пребывал Балашов, бесследно исчезло, стоило переступить порог ясельной группы. В вестибюле, где обычно переодевали детей, на двух низких, придвинутых друг к другу столиках, развалился пьяный мужчина. Под его грузным телом хрупкие конструкции жалобно скрипели. Закрыв набрякшие глаза, он протяжно гыгыкал какую-то очень знакомую мелодию.
           Рядом с мужчиной вертелся трёхлетний мальчуган. Он поминутно теребил то одно, то другое колено мужчины и пищал:
           – Папинька, когда пойдём домой? Папинька, когда домой?
           «Папинька» понимающе кивал взлохмаченной головой, приоткрывал невидящие глаза, несколько раз намеревался встать, но ничего не получалось. Осознав тщетность попыток, он слабо махнул рукой и попытался погладить сына по головке. Мальчик уклонился и снова начал теребить отца.
           Стараясь держаться подальше от пьяного, Балашов брезгливо обошёл его и приоткрыл дверь в общую детскую. Сидевшая около малышей молоденькая воспитательница испуганно дёрнулась, услышав скрип двери, и вскинула глаза.
           – Светочка, – позвал Балашов, заметив среди детей крошечную дочь.
           Увидев отца и улыбаясь всем лицом, девочка бросилась к нему и уткнулась в колени. Балашов погладил дочь по головке, поздоровался с воспитательницей и спросил:
           – Кто это у вас там разлёгся?
           – Папа Вовочки Сергеева. Не знаем, что и делать. Отдать ему ребёнка в таком состоянии нельзя.
           – А мать? Может, её вызвать?
           – Мать такая же, – махнула рукой девушка.
           В это время из вестибюля донёсся глухой стук. Балашов обернулся и увидел, что Сергеев-старший в неудобной позе улёгся на обоих столиках и, положив руку под голову, начал похрапывать. Из вестибюля волнами катился густой дух перегара.
           Воспитательница, охнув, проскочила мимо остолбеневшего Балашова, подхватила Вовочку на руки и бегом вернулась в общую детскую. Вовочка вырывался и плакал. Девушка говорила ему ласковые слова, а у самой в глазах стояли слёзы.
           Дочь теребила Балашова за штанину и торопила:
           – Папочка, скорей, я домой хочу.
           – Да, конечно, конечно, – очнулся Балашов, усадил Свету на стульчик в углу и начал её одевать.
           В вестибюль вошла заведующая яслями, крупная блондинка средних лет, кивнула Балашову и наклонилась над спящим.
           – Гражданин, вставайте сейчас же! – прикрикнула она строго.
           Тот перевернулся на другой бок, отчего из брюк вылез край грязной сорочки, и захрапел.
           – Гражданин, Вы находитесь в детском заведении! – увещевала пьяного заведующая. – Как Вам не стыдно?! Вокруг дети, а Вы позволяете себе появляться здесь в нетрезвом состоянии!
           Сергеев спал.
           – Я, наконец, вызову милицию, – угрожала заведующая. – Вы нарушаете общественный порядок.
           – Что же делать? – обратилась она к Балашову. – Кто бы помог его выпроводить? Не вызывать же в самом деле милицию.
           – Почему бы и не вызвать? – пожал плечами Балашов.
           – Какой скандал, – упавшим голосом сказала заведующая. – К нам в ясли – и вдруг милиция.
           Балашов продолжал одевать Свету.
           – Да вставайте же, негодяй Вы самый настоящий! – схватила пьяного за рукав заведующая и с силой потянула к себе.
           Сергеев упал на пол и, не разобравшись, в чём дело, с закрытыми глазами явственно произнёс:
           – Кто меня тронет ещё раз, тому надеру жопу.
           – Ой! – вскрикнула поражённая заведующая, густо покраснела и обхватила руками лицо.
           Балашов брезгливо поморщился.
           – Папа, что дядя сказал? – спросила Света и посмотрела на отца снизу вверх. – Это глупости?
           – Глупости, глупости – вздохнул Балашов. – Одевайся скорее.
           – Он ругается, – тоскливо протянула заведующая и всхлипнула. – И это при детях! В наших яслях такого ещё не было. Скандал! Скандал!
           Балашов почувствовал, что от него ожидают помощи.
           «Этого ещё не хватало», – подумал он, застегивая на Светином пальто последнюю пуговицу, и поднял ребёнка на руки.
           – Нас мама ждёт, а мы задерживаемся, – сказал Свете Балашов, обошёл стороной Сергеева, лежавшего в той же неудобной позе, и открыл входную дверь.
           Морозный ветер ударил в лицо. Поднималась метель. На улице зажглись фонари, и стало заметно, что снежинки кружились в ритмичном танце: то в одну сторону, то в другую, – в зависимости от того, куда дул ветер. 
           – Что же делать? – донеслось из вестибюля.
           – Мама ждёт, – повторила Света.
           – Ждёт, ждёт, – подтвердил Балашов.
           – И Вову мама ждёт, – вдруг сказала Света, обернувшись.
           – А где автобусик, на котором мы поедем домой? – спросил Балашов, не ответив Свете.
           – Вова хороший, – сказала Света.      
           – И Света хорошая, – возразил Балашов.
           От автобусной остановки здание яслей хорошо просматривалось. Минут через пятнадцать Балашов увидел, как оттуда вышли одетая в пальто с капюшоном женщина, в которой угадывалась молоденькая воспитательница, и мальчик, закутанный в старенькую шубку и женский вязаный платок, перевязанный толстым шарфом.
           Автобус подошёл через минуту.
           «Интересно, вызовут милицию, или не вызовут? – подумал Балашов, снова чувствуя наплывающую безмятежность. – Впрочем, какая разница?»
           Света уснула на руках. Балашов с удовольствием и гордостью смотрел на её спокойное личико и мысленно сравнивал: «Вылитый я, только – девочка».

1980 г.






СОДЕРЖАНИЕ


СТИХОТВОРЕНИЯ

ГОЛОЛЁД…………………………………………………………………………….4
«Шатается нелепая зима…»…………………………………………………………6
ПРОЩАНИЕ………………………………………………………………………….8
«Старый год бредёт из дома…»………………………………………………………10
«Год оформил свой уход…»…………………………………………………………..12
«Вот и всё. Опять окончен год…»…………………………………………………..14
«Снова год окончился внезапно….»………………………………………………..12
«Застыла сонная река…»…………………………………………………………….18
НОВОГОДНЕЕ……………………………………………………………………….20
«Последний день. Устало даже солнце…»………………………………………….22
«В этой стране, что простёрлась на север…»……………………………………….24
«С Новым годом! С новым счастьем!..»……………………………………………..26
«Подожди немного, не спеши…»…………………………………………………….28
«Я не видел следа санного…»………………………………………………………..30
ТЕНЬ……………………………………………………………………………………32
ЧЁРНЫЙ ГЛАЗ………………………………………………………………………..34
«Осыпается хлопьями небо…»……………………………………………………….36
«Январский ветер горек и печален…»………………………………………………38
ЯНВАРСКОЕ. НЕТ ГОДА И ДАТЫ.................................................40
БУРАН…………………………………………………………………………………42
«Ёлки ветви растопырили…»………………………………………………………..44
«Ты пришла в ресторан «Три медведя», большая как Будда…»…………………..46
«Первый вскинулся: «Это ветер?..»………………………………………………….48


РАССКАЗЫ

КАБЫ Я БЫЛА ЦАРИЦА………………………………………………………………51
В НОВОГОДНЮЮ НОЧЬ………………………………………………………………67
БЕЗМЯТЕЖНОСТЬ………………………………………………………………………88