То и дело сегодня
я любимое хайку читаю,
все твержу и твержу эти несколько слов.
Будто вновь и вновь идеальную
я во рту перекатываю
виноградинку.
Я по дому разгуливаю, нараспев читая его,
в каждой комнате слушая
отклики его строк.
В гору молчания фортепианного
вбрасываю, диктую морскому пейзажу,
на пустой полке ритм барабаню его.
Слушаю, вслух зачитывая,
потом произнесу, не прислушиваясь,
потом слышу, не открывая рот.
И когда пёс посмотрит в недоумении,
сяду с ним на пол рядышком
и по три строчки в каждое белое ухо
ему шепну.
Про огромный храмовый колокол
и спящего на нем мотылька*.
Повторяя его, всякий раз я чувствую
щемящее
мотылька давление
на чугунное тулово колокола.
Стоит мне у окна прочесть его,
и колокол вдруг – вселенная,
а я – мотылёк прилепившийся.
А прочту перед зеркалом,
и уж я - тяжеленный колокол,
а мотылек – это жизнь тонкокрылая.
А потом тебе читаю его
в ночи,
и ты – колокол,
а я – язык колокольный, звонящий
тобою,
а мотылек со строки
сорвался
и, намекая на главное, мечется над постелью
взбалмошно.
(с английского)
* Речь идет о следующем хайку знаменитого японского мастера Ёсы Бусона:
На храмовом колоколе весом в тонну
лунный мотылёк, завернувшись в дрёму,
не шелохнётся
Billy Collins
Japan
Today I pass the time reading
a favorite haiku,
saying the few words over and over.
It feels like eating
the same small, perfect grape
again and again.
I walk through the house reciting it
and leave its letters falling
through the air of every room.
I stand by the big silence of the piano and say it.
I say it in front of a painting of the sea.
I tap out its rhythm on an empty shelf.
I listen to myself saying it,
then I say it without listening,
then I hear it without saying it.
And when the dog looks up at me,
I kneel down on the floor
and whisper it into each of his long white ears.
It's the one about the one-ton temple bell
with the moth sleeping on its surface,
and every time I say it, I feel the excruciating
pressure of the moth
on the surface of the iron bell.
When I say it at the window,
the bell is the world
and I am the moth resting there.
When I say it at the mirror,
I am the heavy bell
and the moth is life with its papery wings.
And later, when I say it to you in the dark,
you are the bell,
and I am the tongue of the bell, ringing you,
and the moth has flown
from its line
and moves like a hinge in the air above our bed.