ОТ ЧЕГО ОТКАЗАЛСЯ ЕСЕНИН
Литературный анализ
(Продолжение)
12.
Мы перешли рубеж земной жизни нашего героя. Началось его новое служение — сначала, до Апокалипсиса, стихами и прозой, на земле, а потом, силой духа, в вечности. Пора и нам довести наш анализ до логического конца, то есть выявить и чётко обозначить то, от чего неистинного Есенин отказался в поэзии и жизни, каких высот достиг, какой пример все нам оставил. То есть именно то, чем он дорог настоящим ценителям стихов века нашего и веков будущих, потому что, верю, и в будущем, которое антикультура будет разъедать, как ржа, обязательно найдутся люди с Божьим даром отделять зёрна от плевел. Итак, вновь пройдёмся по фактам, рассмотренным в нашем исследовании.
В самый разгар безбожного серебряного века, когда безумие словотворчества ради самого словотворчества охватило не только Русь, но и весь подлунный мир, Сергей Есенин одним из первых не только осудил употребление малопонятных областных слов, но и заглушил в себе эту модную тогда страсть.
Думаю, читатели обратили внимание на наше кропотливое исследование — как с годами, по мере взросления таланта, поэт избавлялся от губительного изобилия образов в поэмах и стихах, всё больше и глубже понимая закон золотой середины: образ должен усиливать смысл сказанного, а ни в коем случае не затемнять его, не быть красиво-вычурной виньеткой.
Господь наградил нашего поэта изумительным чутьём поэтического слова (его музыкальности, красоты, звучности, свежести, значимости, запоминаемости, остроты), и, начиная свой путь с отрицания пушкинской стилистики, вскоре он понял, что она, эта манера сочинять, самая доходчивая, самая народная, самая русская, и перенял её, живительно соединив с тем лучшим, что выработал за годы интенсивного сочинительства.
А этот счастливый переход на классическую стезю уберёг Сергея Есенина от балласта, который замедлил бы или вообще сделал бы невозможным его подъём к высотам 1924-1925 годов, когда каждое стихотворение, каждая поэма становились непревзойдёнными шедеврами.
Снежная равнина, белая луна,
Саваном покрыта наша сторона.
И берёзы в белом плачут по лесам.
Кто погиб здесь? Умер? Уж не я ли сам?
Высота — зрелого мастера. Но до неё надо было ещё идти да идти — упорно и целенаправленно.
Среди есенинских откровений есть такое: «Удержи меня, моё презренье, Я всегда отмечен был тобой». К чему презренье? Да ко всему, что не уживалось с совестью поэта. Среди этого неприемлемого была чистенькая, беспроблемная, равнодушная к народным бедам поэзия. Искусство для искусства герой наш не признавал. Немного изменил он этому принципу в годы увлечения образными возможностями языка, но быстро вернулся к юношеским убеждениям, и потом они только крепли в его ухватистой силе. Вот бы удивился поэт, узнав, что потомки его, то бишь нынешние интернетские неучи, напрочь отвергают право мастеров слова вторгаться в политические проблемы жизни и млеют в своих мелких телесно-душевных лжепереживаниях. Он по этому поводу сказал почти сто лет назад определённо:
Стишок писнуть,
Пожалуй, всякий может
О девушке, о звёздах, о луне...
Но мне другое чувство
Сердце гложет,
Другие думы
Давят череп мне.
Ни одна острая жизненная проблема не увернулась от пристального взгляда Есенина. Скажем больше — по мере расцвета и укрепления таланта политика всё больше интересовала Сергея Александровича, всё более истинно проникал он в её скрытые для людей тайны.
С откровенной брезгливостью отверг герой нашего исследования жёстко навязываемый литераторам соцреализм. Вспомним любимое изречение его: «Я Божья дудка» или вот это бесстрашное предсказание на одном из заседаний пролетарских писателей в Народном Комиссариате Просвещения о скором крахе марксизма, эпиграммно-бритвенные строчки про Маяковского, поющего о пробках в Моссельпроме и, наконец, недвусмысленное заявление, что лиру свою ни октябрю, ни маю отдавать не намерен, что она только его духовная собеседница.
Сначала мне казалось, что к преодолению своего безбожного искушения Сергей Есенин пришёл после того, как разуверился в возможности построения в России социализма. Но анализ его жизни и творчества показал противоположную последовательность событий. Переводчица Дункан вспоминает о разговоре между Сергеем и Айседорой в Нью-Йорке в 1922 году.
Сергей: Ты слышала, наверно. Большевики запретили употреблять слово Бог в печати.
Айседора: Но большевики правы. Нет Бога. Старо. Глупо.
Сергей: Ах, Айседора, Айседора!.. Ведь всё от Бога. Поэзия и даже твои танцы.
Через год Есенин о своей возрождающейся православной вере заявил в стихотворении «Мне осталась ода забава» на весь мир:
Мне осталась одна забава:
Пальцы в рот — и весёлый свист.
Прокатилась дурная слава,
Что похабник я и скандалист.
Ах, какая смешная потеря!
Много в жизни смешных потерь.
Стыдно мне, что я в Бога верил.
Горько мне, что не верю теперь.
Золотые, далёкие дали!
Всё сжигает житейская мреть.
И похабничал я и скандалил
Для того, чтобы ярче гореть.
Дар поэта — ласкать и карябать,
Роковая на нём печать.
Розу белую с чёрною жабой
Я хотел на земле повенчать.
Пусть не сладились, пусть не сбылись
Эти помыслы розовых дней.
Но коль черти в душе гнездились —
Значит, ангелы жили в ней.
Вот за это веселие мути,
Отправляясь с ней в край иной,
Я хочу при последней минуте
Попросить тех, кто будет со мной, —
Чтоб за все за грехи мои тяжкие,
За неверие в благодать —
Положили меня в русской рубашке
Под иконами умирать.
(Продолжение следует)