________
Выкладываю сюда по традиции, но господа, в этом узле 90 тыщ знаков с пробелами, кто здесь читает — это же пытка для глаз, если я хоть что-то понимаю, вот тут удобней https://author.today/work/115789 (Птеродактиль-то покрупней Иерихона, в тихом омуте — зверский аппетит. Всё, погнали.
________
— Вы здоровы? — проверял мой спутник, стоило нахмуриться на бьющий в лобовое стекло безоблачный закат. — Хотите пить? Есть? Спать?
— Солнцезащитные очки я хочу, — отвечало помело капризно и бодро.
— А шнурки вам не погладить? — ёрничал он, успокоившись.
— Как только, так сразу, — вздыхал я мечтательно. — Беспризорная замызганность ближе к высокому стилю, чем любой вариант обывательской униформы, но знаете, иногда мне снятся стройные ряды отутюженных рубашек.
— Не удивлён, — улыбался он той стороной лица, которую я не видел. — Белоснежных?
— Разных, — тянул я. — Не монохромных.
— Не удивлён, — повторял он и вновь поддавался наваждению: — Вас не укачивает?
— Не льстите драндулету, — ржал я, — не настолько у него мягкая подвеска. Гонщик из вас, конечно, как из меня землепашец, но день ото дня вы управляетесь с этим страшилищем всё уверенней. Того гляди научитесь водить всякую гадость. Между прочим, мы продвигались бы в два раза быстрей, находясь за рулём посменно...
— Нет.
— Вы даже не обдумываете моё предложение! Вы предвзяты.
— Мне надуло.
Тут нужно отметить, что всю дорогу я дурно влиял на моего спутника: чего он только от меня ни понабрался — например подцепил привычку объяснять скачки настроения и слетающие с языка ответы кратким "надуло", размывая границу между сарказмом и сокровенной правдой.
Познакомиться — это слово нужно ставить в кавычки — мы сподобились только на второй день пути, причём по моей инициативе: спутника устраивало "Послушайте!", с которого я начинал разговоры, а сам он прибегал к возгласу: "Юноша!", когда я намеренно или ненароком играл этюды на его нервах.
Нет, я не брякнул: — "Как вас зовут?". Такой подход казался мне неуместным. Человек отдал швартовы, пустился в дорогу вдоль реки, протекающей, как мы оба знали, в двух слоях мира одновременно, без моих подсказок менял берега, едва на пути появлялся мост, способный выдержать грузовик — чтобы "запутать следы, заблудиться, помочь одной карте потерять нас из виду, другой — лечь под колёса" — короче, он не заслуживал вопроса, слишком часто подразумевающего: "Каким набором букв обозначают вас документы?". Я подобрал слова учтивые до церемонности, притом предельно конкретные:
— Как прикажете вас называть?
Смена темы застала его врасплох, но, судя по лёгкому кивку, услышал он меня верно. Задумался. Я его не торопил.
— Джулиан, — обронил он через минуту. — Это сочетание звуков провоцирует минимальное количество "но". Изменится ветер в голове — подам сигнал.
Итак, Джулиан. Версия имени, данного при рождении? Локальный позывной? Псевдоним, отсылка к библиотеке в кузове? Или мой вопрос воистину пробудил сквозняк? Я прикусил помело, чтобы не гадать вслух. Нельзя смущать человека, у которого ветер в голове, особенно если сей человек привык реагировать на означенное движение воздуха напалмом скептицизма.
А всё-таки любопытно. Что скажешь, любезный друг? Что там передают с нижнего слоя, которому захочешь — не повредишь? Да помню я, что у тебя на сей счёт приёмник сбоит, слои слипаются до непрозрачности, волна за волну заходит, ум за разум, шарики за ролики, но сейчас-то не ёкнуло? Ведь органично укладывается в известный набор: где дочерей называют Изабелла и Вайолет, младшего сына вполне могут окрестить Джулианом. Не исключаешь, что оттуда надуло, но руку на отсечение не дашь? Боишься подменить просветы фантазиями? Да ну вас к чертям, вооружились самоиронией — и бьются об лёд... Что? Не льстить, приписывая тебе излишнюю трезвость взгляда? Началось утро на болотах. С меня надо брать пример, с меня! Демонстрирую.
Нет, я не поминал всуе своё имя о-т-т-у-д-а. Могу себе позволить: я к нему привязан, но не приговорён — оно за мной таскается под прикрытием и на почтительном расстоянии. По дороге в Анквеллен я игрался с другими цацками и, предупреждая встречный вопрос о допустимых обращениях, заявил:
— Раз пошла такая пьянка с ветрами и речками, побуду Мозелем.
Ладно, я подожду, пока уляжется буйное веселье и пока вы с этим мелкокалиберным, но бойким птеродактилем допоёте дуэтом. Нет сил терпеть: я поучаствую. Попустило? Поехали дальше.
— И меня не колышет, что окончание и артикль, употребляемые с одноимённым водным массивом, присущи женскому роду, — добавил я.
— Меня волнует не грамматика, — тяжко вздохнул Джулиан. — И не расхождение гендерной идентичности географического объекта с вашей, впрочем, подозреваю, водный массив подобными категориями не мыслит. А вот с какой карты вы взяли это слово...
— Да вы гоните! — подбросило меня. — Причём в переносном смысле, хотя, будучи за рулём, могли бы в прямом! Что, нет в этом мире такой реки? Приплыли, я совсем запутался в слоях и уже не отслеживаю, откуда черпаю информацию.
Джулиан сосредоточенно смотрел не на меня, а вперёд, и смеялся беззвучно, поэтому я не сразу просёк фишку.
— Вы прикалываетесь, — сказал я скорей с одобрением, чем с упрёком.
— Отчасти, — признал он. — Река в наличии, но сомневаюсь, что вы позаимствовали её имя на почве впечатлений, полученных под этим небом. Вас удивляет, что я столь бегло заговорил на вашем диалекте? Помилуйте, я слушаю ваш эфир уже сутки и делаю выводы: например не все пласты, по которым вас носит, могут похвастаться уникальной картографией. Полагаю, один от другого трудно отличить с первого взгляда, а то и с последнего. На этом фоне фантасмагорическое несовпадение, с которым мы имеем дело, оборачивается благословенной внятностью, и вместо того, чтобы досадовать на проблемную дорогу, я радуюсь хрипам грузовика, выбирающегося из ямы на холм вопреки нашим представлениям о его возможностях, потому что волнистый ландшафт в этих широтах неоспоримей свидетельствует о досягаемости цели, чем километраж за спиной приближает нас к ней. Однако, если кончится полоса топкого берега, я прижмусь к реке: нет смысла искать, где у нашего транспорта предел терпения.
Как я уже упоминал, управление страшилищем-драндулетом было предметом регулярных споров.
— Вы боитесь меня угробить, поэтому включаете фары в прозрачных сумерках и тормозите, когда сгущается ночь, — не отступался я через неделю после начала путешествия. — Вы лечите инсомнию насилием воли над волей, спите не менее восьми часов в сутки, чтобы не терять концентрацию и скорость реакции, хотя лично мне очевидно, что каждая минута пребывания во власти грёз вам в тягость. Извините, чувство такта у меня есть, но пользуюсь я им тогда, когда считаю необходимым. Так вот, вы изо всех сил пытаетесь не быть безрассудным, но от мысли об опоздании у вас руки дрожат, причём дрожат интересным образом — выше локтей, к рулю вы тремор не подпускаете. Это вредно, в конце концов, а валерьянки, которая, к слову, была бы вам полезна как мёртвому припарка, нет: нам некогда искать населённые пункты с аптеками или присматриваться к прибрежной травке. Жизнь могла быть настолько проще...
— Вы начали с главного: я боюсь вас угробить, — отозвался Джулиан. — И прав у вас нет.
— Во-первых, это ужасно звучит, во-вторых, семь суток едем, а я не видел ни одного поста автоинспекции.
— Вы сами признались, что ни разу не сидели за рулём.
— Я наблюдал!
— Не сомневаюсь в ваших способностях, но практику осваивать будете на предсказуемой машине и безопасной трассе.
— Ага, с ковролином вместо асфальта, — передразнил я.
— И лошадью-качалкой вместо автомобиля, — заключил он невозмутимо, но тут же добавил: — Поймите меня правильно. Высказывание про лошадь-качалку — всего лишь издёвка над моей внезапной готовностью опекать и запрещать. Вы — что угодно, но не существо, мнения и потенциал которого не стоит брать в расчёт, однако — не заводитесь — я воспринимаю вас как ребёнка. Симптом пока не удаётся купировать.
Я и не заводился — я внимал с интересом.
— Море нюансов, — усмехнулся Джулиан. — Я воспринимаю вас как ребёнка, который не мой, но и не совсем чужой.
Клянусь, мой рот расплылся в улыбке более многозначительной, чем позволяла точка обзора. Меж тем Джулиан бился над художественным переводом с утробного на рациональный:
— Выражаясь доходчиво, когда дело выглядит так, словно вы намерены упасть глазом на вилку, я рефлекторно изымаю острый предмет, хотя и не чувствую за собой права выдрать вас, даже если вы снова потянете зубцы к органам зрения. Подобные импульсы следует выносить за скобки, но на данном этапе модель поведения не корректируется. Остаётся вежливо отнимать у вас всё, что похоже на вилку, потому что иначе мне голову оторвут.
— Кто? — полюбопытствовал я.
— Совесть? — предположил он.
Я окончательно развеселился, но посягательств на руль не прекратил. Стыдно сказать: они так и не увенчались успехом.
Сжималось время, отделяющее нас от гребня июля, сокращалось расстояние между Анквелленом и нами, а я боялся, что растратил заряд упрямства на реку, что, не найдя города, смирюсь и решу, будто так и надо, ведь летняя доза чудес превышена в разы. Завираюсь: в собственной наглости я не сомневался, меня тревожило настроение моего спутника.
Спросонья он бывал отравляюще мрачен, и я гадал, хватит ли моей бочки мёда на его цистерну горечи, ведь ещё в дачном посёлке, на мифических плавнях, я записал Джулиана в персонажи, способные навязать миру свои представления об оном.
В дороге ночные призраки отступали, а пейзаж заменял бывшему кандидату в завкафы пресловутую валерьянку — петляя меандрами русла, он благосклонно кивал на каждом повороте.
— Мирок не без выверта, — как-то заметил я, с удовольствием высовываясь из окна.
Джулиан понял меня буквально:
— Вы имеете в виду, что пробираемся мы на северо-запад, а флора, если можно так выразиться, южнеет, то есть всё более соответствует нашим представлениям о землях, где в самые суровые зимы лужи редко покрываются корочкой льда? Да, такими темпами до пальм и папайи недалеко, впрочем, текущая "субтропическая" полоса меня устраивает. К слову о течении...
— Что? — я тут же напрягся.
— Вы забыли пристегнуться.
Я закатил глаза, но спорить не стал, потому что "не без выверта" относилось и к речке. Логика подсказывала, что по мере приближения к устью она должна была делаться шире, полноводней. Русло воистину раздалось, но теперь по дну его бежал хлипкий ручеёк, и я опасался, что азарт моего спутника иссякнет вместе с потоком.
— Заметили перемены в окраске воды? — тонко улыбнулся Джулиан, когда я исполнил ритуал умиротворения агрессора, то есть пристегнулся.
Я честно и отрицательно помотал головой.
— Интересная форма дальтонизма, — хмыкнул он. — Вы различаете все цвета, кроме оттенка собственной радужки? Хотел бы я знать, что вы наблюдаете в зеркале.
— Порой не себя. Странно, что вы забыли, — фыркнул я. — С моего места давно воды не видно, но, если вы полагаете, что нитевидные вкрапления не столь импозантны, как равномерная седина, я прямо сейчас освобожусь от ремня безопасности и полезу к вашему окну...
Джулиан остановил грузовик с подчёркнутой аккуратностью, неразборчивой руганью про фейерверк непосредственности и настоятельной рекомендацией проветриться.
Я с минуту постоял над пересохшей поймой, вернулся в кабину и, когда мы тронулись, изрёк:
— Занимательная химия для гастролёров по многослойным захолустьям. Пора шутить про экологическую катастрофу, но я, пожалуй, по-тихому расстанусь с концепцией непременно прозрачной воды. Там песок должен просвечивать, но нет, течёт густой ультрамарин. Разводы того же цвета есть в чёрной реке на открытке из Анквеллена. Как видите, избирательным дальтонизмом я не страдаю, а глаза у меня, между прочим, кобальтовые. Тенарова синь, если угодно. Дьявол в деталях.
Джулиан поднял брови, не удостоив меня отповеди о рефлексах и преломлении света.
— Я привязан к словам, — сдался я через исполненную безмолвных насмешек минуту. — Мне надуло.
— Ответ засчитан, — отозвался он уже без иронии.
Четырнадцатого июля деревья кончились. По-другому не скажешь: утром ехали через пробковые рощи, к полудню обнаружили себя в степи, в прерии, в пампасах — как хочешь, так и называй. Что шипишь? Со словом "пампасы" та же проблема, что с маракасами? Удвоенное множественное число, масло масляное? Зато звучно.
Существование равнины карта признавала, но подвох был в том, что на той же мистической скрижали вплотную к руслу вилась трасса, сворачивающая на Анквеллен километров за пятьдесят до слияния рек. В начале пути нас не смущал тот факт, что грузовик работает внедорожником — не глохнет, не дымит, и ладно; я даже ловил себя на благодарной нежности к драндулету, раскаиваясь в том, что судил его по внешности. Меняя берега, наслаждаясь вывернутым пейзажем, мы рассчитывали, что в картину мира будут ежедневно вплетаться новые и новые совпадения с картой — в том числе, обещанная трасса. Однако предполагаемый поворот приближался, а вокруг стелился ничем не нарушаемый простор, густо поросший высокой травой, из-за которой бампер грузовика постоянно обзаводился мохнатыми усами.
— Что ж, попробуем найти середину этого нигде, — заметил я пятнадцатого июля, когда мы взяли вправо и удалились от русла, с которым успели сродниться.
— У нас в запасе световой день, — откликнулся Джулиан. — Найдём.
Кто кого нашёл? Хорошая тема для спекуляций, но вопрос несущественный.
На закате мой спутник поинтересовался будничным тоном:
— Мы только что переехали дорогу?
— Мы только что переехали дорогу, — констатировал я с той же небрежностью.
Джулиан сдал назад, вернулся на внезапное шоссе. Я наблюдал за ним с уважением, но не без претензий: он воистину научился водить всякую гадость, то есть грузовик, причём страшилище маневрировало как заколдованное, а я не научился, потому что заскучавший университетский интриган, стрёмный тип с библиотекой в кузове, эрудит с червоточиной, независимый пленник сознательно выбранного фатума, несостоявшийся — до известной степени — самоубийца и просто приятный собеседник лишил меня такой возможности.
Впрочем, я не столько злился, сколько развлекался умозаключениями. Модель поведения, которую Джулиан у себя диагностировал, имела не так уж много изъянов. Лучшие из родителей не видят в отпрысках своё продолжение, отражение, оправдание или позор — заботясь о них по мере сил и тревожась по мере накопления триггеров, они не считают детей своей собственностью, не игнорируют водораздел между собой и потёмками другой личности, осознают ограниченность своих долженствований и полномочий. Джулиан вывел прекрасную формулу для подобных отношений — "не свой, но не чужой" — однако, переводя с утробного на рациональный, спутник мой несомненно играл на противопоставлении, отталкивался от воображаемой реакции на вилку в иных руках.
"К счастью, у меня нет детей", — произнёс он на веранде и, ручаюсь, чуть не добавил на автопилоте: — "Откуда бы им взяться?". Сглазил: не совсем чужие цветы жизни в моём лице уже появились. А если на горизонте возникнут персонажи, на которых беспощадный сквозняк укажет — "своё"? Последствия будут непредсказуемы — с большой буквы Н, ибо НЕИСПОВЕДИМЫ пути в лабиринтах под черепом.
Так я думал, и, представь себе, посмеивался.
Мы ехали через ночь. История повторялась: звёзды я принимал за фонари, мятущийся воздух за шумное дыхание города, а на деле ничто не свидетельствовало о том, что цель находится там, где ей положено находиться. Если реку я вытаскивал из сточной канавы, откуда придётся вытряхивать полис? Говоришь, из кладбища? Прямолинейно. К тому же, ты путаешь целое и часть, явление и последствие. Откуда нарисоваться кладбищу в чистом поле, в безлюдной степи, из которой я и готовился извлекать Анквеллен?
Джулиан, окаменевший до летаргической неприметности дыхания и пульса, уставился в лобовое стекло — одна рука на руле, другая на рычаге, педаль газа в пол.
— Теперь я знаю, как выглядит человек, который спит, но не дремлет, — хохотнул я, разбивая отдающее мертвечиной безмолвие.
— Я не сплю, — Джулиан едва шевелил губами. — Но подозреваю, что уснуть за рулём — последний ход в этой партии.
— Угробить меня вы уже не боитесь, ставки выросли, — фыркнуло помело.
В концепции "не свой, но не чужой" сместились акценты: не чужой, но не свой — не тот, кого любят больше жизни. Изрядный кусок моей души уверен, что самозабвенно обожать меня обязаны все, поголовно, посему я собрался продемонстрировать капризную гримасу, но получилась мутная ухмылка. Собрался побыть уязвлённым, но проникся отчуждённым сочувствием и жутковатым удовлетворением.
На долю секунды я стал холодным ветром воздушных лабиринтов и — нет, не увидел, не почуял — объял собою мириады пространств, где человек, сказавший, что мои скитания — противоположность свободы, ибо я тащу за собой привязанность и предопределённость, бежал от себя, наступая в собственные следы, но движение не замыкалось в круг, а продолжало спираль. В деталях всё было неправильно, алогично; в общем — я мчался воздушными лабиринтами и упивался их непрерывностью.
Я не полирую репортаж лексикой с нынешней точки обзора: в тот момент я знал, куда меня отнесло. Даже так: я знал, что из воздушных лабиринтов меня никогда не выносило, и вот в зоне видимости обозначился ещё один коридор — мощёная валунами дорога, бегущая по насыпи мимо древесных крон и окон под двускатными крышами, плавно ныряющая, перетекающая в улицу с дощатыми настилами тротуаров.
Фасады цвета сливочного масла и поддёрнутой смогом небесной сини казались белыми в темноте. Рёбра терракотовых крыш, засилье каштанов и кленовой киновари были знакомы по открытке. Неоднородная тишина пахла большой рекой и тёплой пылью, прибитой недавним дождём. Сомневаться не приходилось: в ночь с 15 на 16 июля мы въехали в Анквеллен с юго-востока.
— Вы будете смеяться, но где-то здесь должна быть железная дорога, — выдало помело, не дожидаясь моего бесценного мнения.
— Не буду, — отрезал Джулиан. — Она всегда где-то рядом, пора смириться. Но скажите на милость, стоило две недели трястись в любезном вашему сердцу драндулете, если можно было добраться на поезде?
Очевидно, добраться на поезде было нельзя, но способность Джулиана шутить на тему пресловутой железной дороги меня успокоила. Попадание в город с карты другого мира свершилось, а я почему-то не вышел из режима беспокойной слежки за настроением спутника.
Угол парковой ограды раздваивал улицу, и там же, на дощатом настиле, подпрыгивало, размахивая руками, прекрасное видение. По чести, я успел разглядеть только светлое пятно платья и рыжие — под фонарём или в принципе? — волосы, но низкая детализация не мешает видениям быть прекрасными.
Девушка, скачущая на развилке после полуночи — так локации-наваждения превращаются в реальность и вступают в переговоры. Но Джулиан свернул, будто не заметил первое существо, которое повстречалось нам на пустынных улицах. Уточняю: первое антропоморфное существо после изрядного числа гибких, длиннолапых, самоуверенно флегматичных кошек. Легко было поверить, что барышня мне примерещилась.
Я намеренно не поднимал вопроса о траектории: мало ли, каким путеводным сквозняком продуло моего спутника. Теперь парк чернел по левому борту, по правому тянулась цепь одноэтажных строений, замурованных рольставнями. Позже я узнал, что на рассвете забрала поднимаются, обнажая витрины мелких и старых как город магазинов, кофеен и чайных.
Два события случились одновременно: я дёрнулся, Джулиан ударил по тормозам, отметив посвистом и визгом шин окончательное прощание с педантично корректным вождением.
— Вот почему вы настаивали на ремне безопасности, — заржал я.
Он посмотрел на меня так, как не смотрел с вечера на веранде: с ультразвуковым беспокойством и сомнением, стоит ли это беспокойство скрывать. Если бы речь шла о ком-то ином, я бы употребил слово "растерянность".
Ремарка для невнимательных: я дёрнулся не потому, что Джулиан выжал стоп-кран — меня подбросило граффити, увиденное на рольставнях. Не прекращая ржать, я вылез из кабины, прошагал тормозной путь грузовика и вновь упёрся взглядом в рисунок. Предрекаю: ты будешь в восторге и устыдишься сего восторга.
Цветовые кляксы и хлёсткие линии складывались в стилизованное, но крайне доходчивое изображение обернувшегося юноши: отброшенный назад корпус, лицо с прищуренным — подмигивающим? — глазом, взлетевшая рука. Фоном служили сонмы ключей, сбегающих по металлическим пластинам подобно цифровому коду — из драндулета я их, конечно, не разглядел.
Повторюсь, условность была синонимом того графического шедевра. По набору примет узнать в нём можно было — зачем высматривать примеры вдали — хоть присутствующего здесь болотного пирата, и я ещё не распинаюсь в миллионный раз о том, что пласты мироздания пропускают нас то через фотографические фильтры, то через растворитель и мясорубку, после которых в облике ближнего нужно искать не десять отличий, а дай бог один знакомый штрих. Но сейчас я готов объявить, что узнал тебя — призрачного брата за пушистым от пыли зеркалом, потерянного друга, чешущего вдоль хайвея через середину нигде — не потому, что мы повёрнуты на идее воссоединения и в минуты слабости видим искомые черты в чём и ком попало, а потому, что автором изображения был подлинный художник, вероятно — гений. Он рисовал тебя и, по сути, не нуждался в кочующих признаках, чтобы донести сигнал. Впрочем, мой круглосуточно настроенный на передаваемую волну приёмник несомненно помог делу: как любой не-инертный реципиент искусства, имею право считать себя соучастником.
Нет, это не меня заносит и отклоняет от темы — это я тебя отвлекаю погремушкой болтовни от лишних мыслишек. Знаешь, объяснять запущенностью своего нарциссизма историю, в которой участвуешь на правах закадрового персонажа — это уже другой диагноз. Мания величия. А утверждать, что меня нет, и байки птеродактилям сливает твой альтернативный внутренний голос, во-первых, бестактно, во-вторых, бесполезно, в-третьих, будучи во плоти, я вёл репортажи и позабористей, но ты мне верил, то есть мы возвращаемся к первому пункту: дискриминация блудных духов не пройдёт. Если серьёзно — ты предполагал, что открытку со смазанными строчками отправил кто-то другой? Некий товарищ, прежде невиданный на нашем манеже? Ну у тебя и фантазии. Ага, косишься на пирата во льду. Содрогаешься от того, что мы недалеко ушли от его тесного мира и ограниченного восприятия. Зерно истины в твоём просветлении есть, но повода для паники я не вижу. Впрочем, предлагаю завязнуть в теоретическом диспуте позже.
Итак, вообрази чувства того, кто четырнадцать лет проторчал в чистилище с приветом, и ещё два года скитался по ненавязчиво ласковому лимбу, сопровождаемый лейтмотивом "ни ответа, ни привета". Представь его реакцию на прищур призрачного брата, запечатлённый на металлическом заслоне. Что говоришь? Лучше роспись по жалюзи, чем мозаика на белой стене? Ты склонен к неудобоваримо циничным высказываниям, ты в курсе? Не то что я — впечатлительный, щепетильный, не допускающий шуток на больные темы. А кто тебе сказал, что граффити Анквеллена не самозарождались по принципу мозаик на канонизированной птеродактилями площади с фонтаном? Шикарная ведь практика: умер — получи уличное художество, распишись в своём недоумении по поводу не эквивалентной компенсации. Кстати, давно порываюсь спросить: хорошо я смотрелся на той мозаике? Так, опять не взгляд, а штопор о двух концах — мне нравится, но если сеанс экстатического садомазохизма затянется, я не доползу до самого интересного.
— Сорвать такой куш я не рассчитывал, — выдохнул я, опомнившись и заметив, что Джулиан стоит рядом. — Думал, сел на хвост чужим приключениям, оказалось, поймал любимый ветер и заодно словил очередное интенсивное дежавю. Вы сразу просекли, что искренняя благодарность не мой конёк — добро и удачу я принимаю как должное — но это не повод пренебрегать этикетом, поэтому позвольте выразить признательность сейчас, вдруг потом забуду. Сказать, что я безумен и одержим, можно, убедить меня в том, что я ошибаюсь, нельзя: это — мой призрачный брат, даром что не облачно серый.
— Я уже ничему не удивляюсь, — Джулиан то ли ответил на мои откровения, то ли подвёл итог внутреннему монологу.
— "Уже не удивляюсь" становится рефреном, — прыснул я, — и всё же удивите меня.
— Чем?
— Я изложил свои соображения насчёт визуального послания, очередь за вами.
— У кого-то из местных отменные изобразительные навыки, — поделился результатами аттестации Джулиан. — Причём пишет он — или она, тут не угадаешь — в неизвестной мне манере, что логично: другое небо — другие каноны, тем более всякий художник — сам себе канон. Отмечу окутанный тайной технический момент: я не наобум произнёс слово "пишет", глаза говорят, что передо мной не распылённый по неровному металлу акрил, а темпера по дереву. Меж тем интуицию замкнуло на слове "репродукция" — отчего не предположить, что мы смотрим на высококлассную копию, которая имитирует текстуру оригинала, переходя в категорию оптических иллюзий. Однако я не понимаю ни как, ни чем изображение нанесено на рольставни. Пока добавить нечего.
Новая волна хохота подступила ещё на реплике про "отменные изобразительные навыки", но помело победило судороги связок:
— Что ж, я просил меня удивить — вы превзошли ожидания. Хотя кому как не мне вооружаться рефреном про заведомое отсутствие сюрпризов — будто я не в курсе, с кем связался. Если вы поклянётесь, что содрали драндулету шины под впечатлением от гениальности неизвестного художника, я поверю, но охрипну от буйного веселья, масштаб которого навскидку не адекватен вашей придури. Впрочем, вы не поклянётесь, а у меня нет настроения вытягивать сокрытые истины из вашего подсознания — лезьте туда сами и не показывайте трофеи без предупреждения. Последнее — шутка, не вздумайте ею руководствоваться.
— Если "не показывать трофеи без предупреждения" — шутка, то "нет настроения вытягивать истины" — бессовестный трёп, верней, откровенный блеф, — умилился Джулиан. — С вашей стороны более чем естественно интересоваться причинами моего аварийного торможения. Но ничего определённого я вам не скажу. Неопределённого — тоже, потому что у нас появилась компания, причём очень вежливая компания: та юная леди бежала за нами от самой развилки и, судя по всему, успела отдышаться, однако перейти улицу и вмешаться в оживлённую беседу она себе не позволяет. Полагаю, продолжать её игнорировать — не только неделикатно, но и глупо.
Я обернулся. У парковой ограды действительно стояла девушка, которую я видел на углу. Она уже не прыгала и не жестикулировала, но разглядывала нас, не прячась, и явно ждала подходящего момента, чтобы приблизиться — без робости, без неловкости, без напряжения — доброжелательно и деловито, отчего показалась мне старше, чем на развилке. Там я решил, что ей от силы четырнадцать — теперь сделал ставку на восемнадцать-двадцать. Забегая вперёд, скажу, что ей было семнадцать, но важной информацией это число не является: у жителей Анквеллена с возрастом творилась почти такая же неразбериха, как у некоторых наших знакомых, включая нас с тобой.
Сначала я обалдел, осознав, что ни слух, ни периферийное зрение не сообщили мне о бегущей по улице незнакомке. Потом снисходительно осудил Джулиана за то, что пляски на углу он тоже видел, раз уж девушка оказалась не миражом, но ей пришлось нас догнать, чтобы он счёл её существование фактом, заслуживающим внимания. Потом понял, что сам хорош: временно оглох, избирательно ослеп, ибо пялился на графический шедевр, в котором узнал призрачного брата. Глумиться над приоритетами Джулиана сразу расхотелось.
А девушка понравилась мне до незамутнённой радости, даром что соответствовала идеалам твоего раннего пубертата: мало того, что рыжая, так ещё и хромая — пересекая пустую проезжую часть, она слегка припадала на левую ногу. Позже выяснилось, что медицинских причин для своеобразной походки нет, но нейтрализовать эту особенность решительно невозможно — вероятно оттого, что Нил не считала синкопу своих шагов проблемой.
Да, её звали Нил. "Пьянку с речками не остановишь", — ляпнул я, но вообще полным именем было "Камилла", сокращённое взрослыми до "Мил" и через близость сонорных усовершенствованное носительницей до "Нил". Что говоришь? Почему не Кама, ведь тоже речка? Во-первых, барышня стремилась к односложности, во-вторых, в мире, где находился Анквелен, Нила не было. И Мозеля, к слову, тоже. Тут надо фыркнуть: "Теперь был", но хохма перечеркнёт предыдущее утверждение. Впрочем, для безапелляционных заявлений о наличии и отсутствии географических объектов нужно условится о том, какой отрезок пространства следует принимать за мир, где находился Анквеллен, а это весьма непросто.
— Вы приехали с юго-востока, — Нил констатировала, не спрашивала. — Надеюсь, не придётся сожалеть о том, насколько я довольна, тем более, сожалеть не получится, разве что на словах...
Тут я влюбился.
— Вы осознаёте, куда вас занесло? — теперь намёк на вопросительную интонацию появился.
— Помилуйте, кто в здравом уме хвастается уверенностью на сей счёт? — ответил Джулиан любезно, но без улыбки. — Однако если вы соблаговолите произнести название города...
— Анквеллен, — быстро сказала Нил.
— Что ж, благодарю, сюда мы и направлялись.
— Направлялись! — воскликнула девушка с облегчением, отвернулась к парку и выдала внезапно грудное, глубокое: — Спасибо!
В такой манере люди возводят очи к небесам, но создавалось впечатление, что Нил адресовала реплику древесным кронам.
— Понимаете, одно дело — хотели и просочились, — она вновь заговорила с нами, — другое — случайно втянулись в расщелину. Оба варианта ничем не плохи, но второй чреват малоприятными эмоциями. Ладно жители этого берега: попали в удачное время в удачное место, внепланово удлинили маршрут, обложили Анквеллен устным народным творчеством, напились со здешними приятелями, если таковые имеются, и отправились по реке восвояси или куда они там собирались. А если гости не отсюда? Представляю, они мне: — "Что-то мы заплутали, не подскажете, как вернуться на шоссе?", а я: — "Да никак", они: — "Разве из города не выбраться?", я — "Выбраться не вопрос, вернуться на дорогу, по которой вы приехали... Попробуйте через год, но не гарантирую, что получится". Паника, злость, подавленность. И я со своей бестактной, сугубо научной радостью размахиваю руками: — "Вы приехали с юго-востока, вот мне повезло!". Никто из вас не похож на жителей этого берега, на местных — гораздо больше, несмотря на путевые наслоения и нетипичную машину. Может, конечно, ошибаюсь: всякий мир богат на сюрпризы. Извините, если так. Я не уточнила, а вы могли не понять: я называю "этим берегом" досягаемый мир.
— Кажется, вы найдёте общий язык, — сказал Джулиан, определив меня и Нил в одну палату мягким движением кисти.
— С общим языком проблем ещё не возникало, — закивала девушка. — Если прислушаться, тут каждый говорит на своём. Нормальным людям разбирать речь на составляющие незачем — бывает, задумаешься, зациклишься и на сутки разучишься не только чужую тарабарщину понимать, но и изъясняться. А двинутые лингвисты исследуют: найдут десять подопытных, раскопают по тысяче языков, из которых скроена их речь, докажут, что база у десятки — огромная, но единая, и валяются под столами, ржут, потому что ничего общего ни в лексическом наборе, ни в грамматической логике у жертв научного любопытства нет. К разным штанам липнет разный репейник. Но, если не заморачиваться, рагу из наречий болтовне не мешает. Конечно, фразой про "общий язык" вы намекали на образ мышления, но дали мне повод разъяснить момент, который имел шансы остаться незамеченным, но мог и сбить с толку.
По мне беседу следовало начинать с экскурса про занимательные особенности коммуникаций в Анквеллене: я ведь с первых обращённых к нам слов перебирал толпящиеся в голове наречия, безуспешно сортировал их на "внезапно надутые" и кое-как освоенные в дробном процессе самообразования, призывал к ответу буксующий мозг, а оказалось, нужно расслабиться, получать интересные сведения и не отягощать помело дифференциацией арсенала. Очень мило, когда верная линия поведения совпадает с естественными склонностями. Впрочем, я тут же решил, что не прочь на недельку записаться в местные лингвисты.
— Простите, если я утомляю вас лекциями о вещах очевидных, — спохватилась Нил. — Вдруг вы знаете про Анквеллен поболе моего?
— Наша осведомлённость исчерпывается топонимом, — не столько соврал, сколько не углубился в детали Джулиан.
— То есть, вы направлялись именно сюда, но по случайности оказались на юго-восточном тракте в середине лета?— нахмурилась Нил.
Я заметил, что брови у неё того же медного цвета, что волосы, но темнее на тон.
— По случайности до нас дошёл похожий на легенду факт о возможности попасть в город с прежде неизвестным названием в ночь с 15 на 16 июля, — пояснил Джулиан, упорно не упоминая об открытке. — Мне взбрело в голову высчитать процент истины в сказке. Мозель присоединился, так как подобные явления входят в необъятный круг его интересов.
— Вы поехали неизвестно куда просто потому, что можно было? — прыснула Нил. — Вот недаром с одной стороны иноземцы, с другой — совсем здешние, не разберёшь. Что ж, всё к лучшему. Надеюсь, будете взирать на отрезанный обратный путь без ужаса, раз пустились в такую авантюру. Послушайте, моё общество вам не надоело? Я не отстану, но вежливость обязывает спросить.
Тут я влюбился второй раз за ночь и заверил Нил, что её компания — ни с чем не сравнимое наслаждение.
— Моё предупреждение прозвучало чудовищно, — улыбнулась она, — но я не отстану не потому, что чего-то от вас хочу. Мне вы подарок уже сделали — скоро объясню, какой. Моё дело — не остаться в долгу. Я вас встретила — инициатива наказуема. Поработаю переводчиком с непостижимого на человеческий, ускорю процессы, которые могли растянуться на месяц-другой, но для начала предлагаю отогнать машину в ближайший тупик: вдруг до утра не вернёмся за ней, а улица узкая, и транспорт ваш от тротуара до тротуара...
— Если драндулет вообще поедет после того, что он пережил, то конечно, — отозвался я.
— Если это необходимо — поедет, — плутовато ухмыльнулась Нил. — А если нет — тоже не беда: драндулет, как вы выразились, станет достопримечательностью, улица — пешеходной зоной... Извините меня! Вы очень дорожите этой машиной?
Последнее восклицание было реакцией на безмолвное, но отчётливое вето Джулиана.
— Машиной — нет, багажом — пожалуй, — отозвался он мягко, но непреклонно, взял паузу на размышления и позволил себе расшифровать: — Кузов забит книгами. Они пострадали в дороге, но всё-таки выжили.
— Ох, трудно сказать, — Нил прикусила костяшки и засветилась неподдельным сочувствием. — Пойдёмте посмотрим, лучше уж сразу... Город прекрасный, но не без милых странностей.
"Милые странности" — славный оборот, как раз из моего лексического набора. Вероятно, именно поэтому я почуял, что Нил не преувеличивает, а преуменьшает риски, и, похоже, не я один — не двигаясь с места, не выдавая себя мимикой, Джулиан разрывался на глазах.
— Пойдёмте, — вздохнул я и кивнул на граффити: — Не убежит.
— Вы думаете? — ответил он вполголоса. — Очаровательная убеждённость.
Притворился, что пошутил. Эта фраза тоже становится рефреном, претендуя на статус нетленного баяна.
— Осторожней! — пробормотала Нил, когда Джулиан приблизился к кузову и достал ключи. — Мало ли... Ух ты! Слушайте, выходит, Высокому берегу с разбега приглянулась ваша библиотека. Стойте, рано радуюсь — перелистайте хоть одну. Узнаёте? Ваша книжка? Потрясающе. Для чистоты эксперимента нужны доскональная память и много часов на перечитывание, но предварительное заключение — так легко у нас через таможню не просачиваются. Вероятно, от метаморфоз вас избавило то, что вы прибыли не по реке, а по юго-восточной трассе в правильную ночь. Всё равно восхитительно. Моё почтение: забивать кузов любым другим имуществом, направляясь в Анквеллен, на мой взгляд, бессмысленно, вы же умудрились протащить сокровище. Извините ещё раз, мои восторги звучат так, словно вы ради нас старались, но я не забываюсь — конечно, книги ваши, и вы вольны поступать с ними как вам заблагорассудится, хоть оставаться здесь, пока не уверитесь в наличии или отсутствии изменений, но я бы не советовала...
— Вы правы, — Джулиан захлопнул четвёртый том. — Изысканиями займусь позже. Прекрасно понимаю, что привёз не просто кипу любимой бумаги, а срез человеческого духа из-под иного неба, контрабанду более опасную и ценную, чем образцы флоры и фауны, не представленные в локальной экосистеме, чем бактерии и вирусы, против которых у местного населения нет иммунитета. Приятно видеть, что на вероятность подобного внедрения вы откликаетесь с энтузиазмом, а не с настороженностью. Скажите, ваша реакция ввела меня в заблуждение, или от дефицита печатного слова Анквеллен не страдает?
— Литературы навалом, — подтвердила Нил. — Но вы точно сформулировали: срез человеческого духа из-под иного неба. Хотя... Я уже насчитала штук девять знакомых названий. Вот тут, правда, автор другой... Нет! Не поверите, имя автора не совпадает, а роман я чита...
Не закончив реплику, Нил сиганула из кузова прямиком в мои объятия. Как ты понимаешь, я не возражал.
— Слушайте, — она вновь прикусила костяшки пальцев. — Ваш спутник взглядом не убьёт, но покалечит, а потом, если не покинуть зону поражения, всё-таки убьёт. Как вам удалось выжить в таких условиях?
Я хохотнул, едва не ляпнув: — "Просто я ему не чужой, но не фатально свой". Вслух сказал:
— Я не трогаю его вещи без разрешения.
— Да если бы, — Джулиан выбрался на воздух и запер кузов, весь — обходительность и снисхождение. — У Мозеля совесть авантюриста и эмпатия вивисектора, посему он нечувствителен к праведному гневу в глазах ближних и дальних, чего о вас, Нил, по видимости, не скажешь. Я прошу прощения. Ваша беззастенчивость свидетельствует не о наглости, а лишь о том, что вас с рождения не били по рукам и не призывали быть тише воды, ниже травы — недурная характеристика города. Насчёт сходных книг разного авторства или одних и тех же авторов под разными именами — поверю, отчего не поверить. Литература, в первую очередь, исчадие сознания, лишь во вторую — слепок бытия в ограниченном пространстве, и точки соприкосновения на стыке библиотек из разных пластов — Мозель, сделайте милость, ухмыляйтесь скромнее — расскажут не меньше, чем ворох несовпадений. Не торопитесь сиять, Нил. Я вовсе не собирался произнести, что подарю библиотеку Анквеллену или стану подпускать к ней всех желающих — я не альтруист. Я осмотрюсь и подумаю.
— А теперь я поработаю переводчиком! — возликовало помело. — Он ещё на предмет ваших библиотек и прочих собраний культурных ценностей осмотрится и подумает! Если у вас таковые имеются.
— Имеются, конечно, — улыбнулась Нил, ничуть не встревоженная. — Давайте уберём ваше имущество с дороги, а потом... Вы устали и я сожалею, но если мы прогуляемся пешком, то и вам, и Высокому берегу будет легче сориентироваться. Чем быстрей разберёмся, тем меньше шансов на безобидный, но острый интерес не битых по рукам к вашей машине.
— Терпите, сначала я буду трепаться о себе, — предупредила наша провожатая, когда грузовик был спрятан в тупике. — Только не пытайтесь идти за мной, сворачивайте, не задумываясь, а мне лучше отставать от вас на полшага. Не бойтесь заблудиться: уж я-то найду дорогу к парку. Я обещала объяснить, почему считаю ваше появление подарком лично мне. Понимаете, я пишу... Эссе? Монографию? Исследование? Сборник городского фольклора? Короче, книгу уже непонятно какого жанра. Пишу с весны, поэтому она ещё не успела меня достать, но к тому дело шло.
Тут, как ты можешь догадаться, я влюбился в третий раз за ночь.
— Рабочий заголовок — "Допустимое", — продолжала Нил. — Тема — трансформация понятий о повседневном и фантастическом, ожидаемом и невероятном, принимаемом за аксиому и неправдоподобном. Ничего нового, но интересно, особенно если абстрагироваться от себя, рождённой в Анквеллене, и смотреть на мир глазами прочих обитателей этого берега. Городишко-то с прибабахом, — она ласково потрепала угол ближайшего дома, — и ни для кого это не секрет. У нас многое не как у людей: про речь уже сказала, причуды логистики — тоже яркий пример.
— А что, если мы захотим выбраться из Анквеллена, у нас действительно не получится? — встрял я.
— Получится, почему нет, — пожала плечами Нил. — Но только по реке. Нужно отплыть вверх или вниз по течению, а когда город исчезнет из поля зрения, причалить и выбраться на ближайший тракт. Мы — единственный населённый пункт, расположенный вплотную к воде, поэтому обходимся без прямого сообщения с соседями.
— А если я подойду к границам Анквеллена?
— Обязательно попробуйте. Есть мнение, что Высокий берег любит такие разминки. Понимаете, у Анквеллена нет границ. Да, на старых фото, сделанных личностями, которые на Высокий берег шастали чаще, чем за хлебом, город имеет форму полукруга, но пока вы здесь, он бесконечен. Ладно, на северо-западе бесконечность ограничена рекой. Если двигаться на север, можно достичь ворот. Удивительное зрелище, сами потом оцените. Узкие ажурные створки — до крыш. Раньше они были пониже, но, выражаясь ненаучно, выросли до неба, когда кто-то решил через них перелезть, а потом постепенно расплелись, но к прежней высоте в два человеческих роста не вернулись — понравилась им удлинённость пропорций. Вокруг них город: они стоят посреди улицы, их можно обойти, но открываются они не в Анквеллен. Куда? Свидетельства друг другу противоречат, а ключа нынче нет — на собственном опыте не проверишь. Существует идея, что исполненное желание — худшее наказание, но мне импонирует версия, согласно которой Северные ворота — потакающий портал, и человек, ступивший за них, окажется там, где он хочет находиться, то есть, если он не желает покидать Анквеллен, то пройдёт через створки без последствий, как если бы их обогнул. Есть похожий — или противоположный? — вариант: Северные ворота — мудрый портал, они отправляют человека туда, где он должен быть. Улавливаете разницу? Представляете, один шагнул — исчез, страшно, но интересно, второй шагнул — исчез, нецензурно заявляя, что в такие долги не влезал, третий шагнул, а ему — "васаби тебе, будешь торчать в Анквеллене, пока необходимость не исчерпается". Обидно. Кто-то через Северные ворота попадал под иное небо, а возвращался, просыпаясь у створок. Кто-то затруднялся описать, что видел, но подозревал, что побывал вынесенным за скобки всякого места и времени, однако по-прежнему существующим.
— Дрейфующим в первозданном хаосе? — хихикнуло помело.
— Формулировка не хуже других, — отозвалась Нил. — Кто-то выходил из Анквеллена в окрестные поля, радовался тому, что путешествия — пусть ненадолго — сделались быстрей и проще, мчался домой за транспортом, сгребал в багажник всё, что хотел отвезти соседям, но по реке не решался, и с попутным ветром отправлялся в дорогу. Особо шустрые даже успевали вернуться по северному тракту до смыкания створок, остальные прибывали традиционным путём — по реке, причём некоторые задерживались на годы: внезапное облегчение выезда открывало в них талант к пилигримству. Итак, на северо-западе река, на севере ворота, которые нельзя в полной мере считать границей, на юго-востоке шоссе, которое впадает в Анквеллен в середине лета, но в обратную сторону, скорей всего, не работает, потому что никто внутри города не выходил и не выезжал на него, сколько бы ни пёр на юго-восток в ночь с 15 на 16 июля, то есть по всем направлениям, кроме северо-запада — бесконечный Анквеллен. Есть у нас поклонники прогулок без финиша, которые уходят бродить на недели и месяцы. Кто-то говорит, что Высокий берег с ними играет: перестраивает город, подсовывает под ноги повороты и переулки не в том порядке, в каком они запечатлены в памяти и на картах. Другие утверждают, что попадают в незнакомые, но несомненно Анквелленские кварталы, и так продолжается сотни километров. Я сама из последних. Это довольно трудно вместить в сознание: вроде знаешь город как собственную спальню, а он растёт и растёт, и деревья в скверах — древние, и люди в домах — настоящие, и если им понадобится добраться до реки, они не два и не три часа будут ехать, а минут пятнадцать-двадцать, но ты, решив окончить прогулку, прочешешь весь обратный путь, потому что знаешь, какой километраж намотал. Забавная деталь: на перепись населения у нас давно рукой махнули, но на составление карт — пока нет.
— То, что вы рассказываете, в высшей степени интересно, — заметил Джулиан. — Трудно отделаться от мысли: Анквеллен кажется аномалией, обнажая некие законы мироустройства, надёжно скрытые в иных местах и потому не встраиваемые в систему координат, в которой человек — по видимости, даже рождённый здесь — привык ориентироваться. Непознанное, выставленное напоказ, искушает забросить гуманитарную сферу и удариться в науку — пока не поймёшь, что вернулся туда, откуда начал и не нырнёшь в отринутую аморфность с новой тональностью вожделения — но, полагаю, индивиды определённого склада могут чувствовать себя в западне, удаляясь от центра города и видя, что город не кончается.
— Индивиды определённого склада сигают в реку, едва услышав, что из города просто так не выйдешь, — не воздержалось помело.
Джулиан то ли рассмеялся, то ли закашлялся, но за прижатой ко рту ладонью я разобрал экспрессивный шёпот про пятьсот оттенков антрацита.
— Есть основания признать, что вы оба правы, — Нил развела руками. — Но лично я чаще ощущаю себя в невесомости, чем испытываю приступы клаустрофобии. Что скажете о своём состоянии?
— Я умственно заинтригован, — ответил Джулиан, — а чувствам веры нет, они взбесились, поэтому торопиться с анамнезом не буду.
— Водись за мной страх открытых пространств, я бы уже вспомнил детскую привычку жевать губы до мяса, — заключил я, подумав. — На сквозняке затхлостью не пахнет, а здесь дует так, что неясно, отчего клёны растут вертикально. Если говорить о поверхностном впечатлении, мне нравится быть приезжим — туристом — на этих дощатых настилах. Впрочем, посмотрим, как я запою при солнечном свете. Конечно, я не из тех, кто за чистыми тротуарами непременно подозревает мещанство, а ненавязчиво симпатичную архитектуру клеймит "буржуазненькой", отвешивая себе оплеухи за недостаточно активное отвращение к внешним признакам спокойствия и благоденствия, но, в сущности, я тоже не лыком шит — люблю комфортную окружающую среду, но без крайностей изнываю, и если я заскучаю в умеренном климате, вам придётся спешно изобретать способ меня изгнать. Произношу всё это и сам понимаю, что зря сотрясаю воздух: по мне Анквеллен являет нам безмятежный фасад не потому, что за душой нет альтернативы, а как раз потому, что альтернатив — бездна. Так человек с чрезмерно насыщенной жизнью не стремится произвести впечатление таинственным и трагичным выражением лица, но кажется — вот-вот скорлупа весёлой непринуждённости треснет и такое полезет наружу, такое... Я увлёкся и допустил ряд неточностей. Фраза про душу Анквеллена оставила пресное послевкусие — это неспроста. Мне трудно распинаться про характер города, потому что он кажется чьей-то производной, и сравнивать его нужно не с персонажем, настолько далёким от стабильности, что для разнообразия в оную можно поиграть, а с творением такого персонажа. Например: художник плавает в своих кошмарах как рыба в воде, наворотил сотни стрёмных и завораживающих полотен, и вдруг рисует спокойную гавань. Навскидку — ничего примечательного. Тривиальная картина. Но что-то в ней будоражит. Отпечаток личности? Неочевидное нарушение пропорций? Символические детали? Предчувствие: холст разойдётся, за ним — колодец, за мраком колодца — открытое море? О, куда меня занесло, что мне надуло... Короче, я ощущаю в Анквеллене пульс, но отдаю себе отчёт в том, что щупаю запястье, а слушаю — сердце.
— Но самой чарующей музыкой на свете всё равно находите звук собственного голоса, — резюмировал моё выступление Джулиан, и сарказм его был щедро разбавлен гордостью.
— У нас с вами вообще много общего, — я не остался в долгу. — Аж напрягает.
— Мне тоже есть отчего напрячься, — усмехнулась Нил. — Всё, кроме настроения, говорит о том, что вы меня дурите, утверждая, что ничего не знаете про Анквеллен.
— А что говорит настроение? — спросил я.
— Что вы не врёте и не разыгрываете меня, но скрываете нечто важное, однако это нестрашно: все что-нибудь скрывают. Меня поразило то, что, судя по вашим словам, вы чувствуете Анквеллен как местный, но здешние уроженцы с младенчества впитывают обрисованное вами восприятие, оно лежит в основе нашей культуры, то есть уже не распутаешь, где инстинкт, а где понятия благоприобретённые, в то время как ваше видение — чистый результат. Действительно, многие вам скажут, что нас создаёт — проецирует —Высокий берег, константный в своём непостоянстве, концентрированный в своей неопределённости, что пластичность Анквеллена — отражение его гибкой и бурной природы, что в любой момент он может нас подменить совсем иным городом, или не городом, или вовсе прекратить материализацию чего-либо у себя под утёсом. Конечно, в живой Высокий берег верят не все, кто-то вообще считает, что Анквеллен — локация странная, но не настолько, чтобы обращать на это внимание и городить мистическую чушь про землю за рекой. Тоже достойная уважения концепция. Но в основном те, кто не считают Высокий берег некой могущественной и самодостаточной сущностью, видят в нём точку соприкосновения с запредельным. Мы развеиваем прах ушедших на пристани, и пепел неизменно относит к утёсу, даже в безветренную погоду. Спиралями.
— По факту, Высокий берег — основа и ось религиозного культа? — уточнил Джулиан. — А если принимать его не за источник сверхъестественной воли, но за место контакта с оным, то, как минимум, храм?
— Капище, — прыснула Нил. — Вы правильно меня поняли. Официального вероисповедания у нас нет, но из всего корпуса не мёртвых легенд мифы Высокого берега — явление самое близкое к религии. Разумеется, о единстве идей и воззрений говорить не приходится. Например, я упомянула о здешней версии конца света: Высокий берег в любой момент может нас подменить или отменить. Но существует убеждение — я его придерживаюсь — будто Высокий берег ежесекундно нас подменяет и отменяет, что под утёсом — сонмы обитаемых и необитаемых пространств, и в то же время вообще ничего нет, однако это не мешает нам сейчас разговаривать. Те, кто всё же не исключают, что Анквеллен может взять и напрочь раствориться, в массе своей не переживают по этому поводу, мудро полагая, что пока есть занятия поинтересней тревожного ожидания, в случае катастрофы томиться будет некому и негде, а дальше, глядишь, обозначатся новые горизонты. Однако люди, к счастью, не на конвейере делаются, и наиболее распространённое отношение к любому вопросу никогда не значит "мнение всех". В каждом поколении находятся те, кто предпочитает уехать в соседние города, а то и за тысячи километров от реки — чтобы меньше дёргаться и спать спокойней. Лично я содрогаюсь при мысли об удалении от Высокого берега — к хорошему привыкаешь быстро и неизлечимо — ну так то я. Откуда мне знать, каким боком Высокий берег поворачивается к другим.
— А что находится за рекой, если изъясняться не метафорами? — не выдержал я. — Допустим, кромка берега — священная земля, но что дальше? Наверняка там есть другие города, страны, какой-то ландшафт... Перевожу: я хочу атлас.
— Атлас я вам достану хоть сейчас — после того, как расправимся с главным делом ночи — но что за рекой, вы на бумаге не увидите. Города, страны, какой-то ландшафт? Наверняка. Только располагаются они где угодно, но не под этим небом.
— Вы хотите сказать, мы на краю мира?
— Край — понятие растяжимое.
— Но если я переплыву реку, заберусь на Высокий берег и пойду...
— Для начала осильте первый пункт! Постойте... Я вас не провоцирую. Не приглашаю. Но и не отговариваю. В конце концов, почему нет? Одну границу вы уже пересекли, раз прибыли сюда, вы чем-то напоминаете мальчика с пристани... Такой кульбит затмил бы даже въезд с юго-востока. Простите. Сейчас объясню по порядку, если тут может быть какой-то порядок. Чёрную реку мы любим и ценим, она у нас — самый регулярный путь сообщения с внешним миром, но если кто-то выживает в зоне рискованного земледелия, то мы развлекаемся в зоне спонтанного судоходства. У реки не дно, а рулетка — то его нет, то оно бугрится и сажает лодки на мели через каждые десять метров — но острого неприятия продольные вояжи у Высокого берега не вызывают. Приток Чёрной реки гораздо капризней. Он мог попадаться вам на глаза, учитывая, с какой стороны вы приехали: там вода ярко синяя. Впрочем, нет, приток не капризен — капризы предполагают переменчивость. Он — эталон предсказуемости: индивидов без водного транспорта и лодки на вёслах терпит, сунулся к руслу с мотором — утонул, добрался до места слияния в любой экипировке — утонул. Но по легенде какие-то герои на вёслах однажды миновали устье, двинулись по Чёрной реке в сторону Анквеллена — и просто не увидели города. В общем, характер у нашей реки вполне дружелюбный, опять же, вода в ней чёрная только пока она в русле — из кранов течёт прозрачная, зачерпнёшь с берега — посветлеет в ладонях. Хотя и на этот счёт есть предание или анекдот... Не отвлекаюсь. Суть в чём: перемещаться по реке — совсем не то же, что её переплывать. Нет, она никого не топит... Нарочно, по крайней мере. Но вылавливать захлебнувшихся смельчаков приходится с лестной для города регулярностью. Меня вот выловили совсем недавно — в конце весны — поэтому вещаю с позиций бесценного и не потускневшего опыта: жижа забористая. Иду я, значит, красивыми сажёнками — лодка для такого дела сочтена подспорьем слишком прозаичным — а волны шёлковые, глянцевые на гребнях, матовые в основании, тяжёлые, медленные, густые, и Высокий берег — рядом, вовне и внутри, я сама — Высокий берег и аспидное сияние. Не удивляйтесь, пассаж отрепетирован — тысячу раз пересказывала. Забыла, что надо грести — да что там, забыла о наличии тела. Поэтому без выставленных на берегу наблюдателей рваться на такие подвиги не стоит. Наблюдателям не страшно: они-то на середину реки бросаются не для того, чтобы достичь Высокого берега, а чтобы спасти утопающего. Но я упорная. Через пару дней реабилитировала лодку и погребла. Ну и просидела четыре часа на середине реки. Пялилась на воду, предавалась мистическим наслаждениям, пока меня на буксире не вернули к пристани. Нырять, правда, не стала. Перегибалась через борт и вдруг тормозила о смутное — "Что со мной будет?". Знаете, в открытые ворота шагнула бы без оглядки: такими шансами не пренебрегают. Купаюсь в Чёрной реке постоянно. А тут замкнуло. Может и неслучайно, может, сошлись в тот день какие-то условия, при которых нырять в омут головой — даже в присутствии наблюдателей — не самая блестящая идея. Хорошо, что компаньонов я тогда выбрала в меру терпеливых: просидела бы ещё час-другой — узнала бы, "что со мной будет". Наверное, истории о безуспешных попытках пересечь реку звучат забавно, однако они — внешнее проявление чего-то жизненно необходимого, а делать из них принудительный ритуал бесполезно — ведь значение имеет лишь импульс, толкающий нас к Высокому берегу. На той неделе раскопала в архиве запись на эту тему: смысл тот же, но формулировки чуть конкретней. Излагаю тезисы: 1) Высокому берегу вредно подолгу держать Северные ворота запертыми. 2) Ещё вредней, когда никто не хочет открывать Северные ворота. 3) Отчаяние по поводу закрытых ворот — тоже яд. 4) "Вредно" переводится как "Высокий берег замирает, теряет продуваемость и пластичность". 5) Страстное устремление к Высокому берегу и бескорыстное желание открыть Северные ворота — пригодное топливо, эффективное противоядие — лишь бы не иссякло. 6) Окоченевший Высокий берег — неистребимая мертвечина, неизбывное небытие, родной кошмар, вопиющее опять двадцать пять, полная жо... Извините, это цитата. К чему я её привожу? К тому, что прекратим дурацкие поползновения — сами себе не позавидуем. Что, конечно, является не истиной в последней инстанции, а одной из гипотез, по факту — субъективным видением мальчика с пристани. Погодите, я ещё не закончила про Чёрную реку, но, судя по тому, что вас понесло в этот переулок, Высокий берег устал от моей лекции и решил, что проще показать. Собственно, вот и набережная. Прошу любить и жаловать.
Я не захлебнулся восторгом и не задохнулся от счастья. Напротив: расправил лёгкие, напился одним крупным глотком, рассмеялся, словно запел — от контраста уютных кварталов и дикого простора, от гирлянды цветных фонарей и бездонного мрака за ними, от мерного стука лодок о колышки и полноводного гула, вливаемого не в уши, а в подреберье, от того, что отвесная стена Высокого берега не перекрывала горизонт, а подбрасывала подбородок и взгляд к готовому отражать рассвет небу, от искажения перспективы — ночная, неразличимая даль наклонилась к лицу и замелькала калейдоскопом.
Зачем я торопился, выспрашивая Нил о том, что находится за рекой? Как могла она рассказать о местах, которые я знал не хуже неё, если не лучше? Я был на Высоком берегу, слизывая с губ речную соль, упиваясь мерцающей меланхолией на заброшенных рельсах, изливая душу на веранде и в кабине грузовика, разглядывая граффити на ролльставнях, наугад бродя по Анквеллену. Я никогда не покидал Высокого берега, потому что не расставался с воздушными лабиринтами — даже забывая, что блуждаю по их ярусам, меняя точки обзора, обнаруживая каменную кладку вместо тюля и сплошные заслоны вместо прозрачных стёкол.
Хочется ляпнуть, что быстрая перемотка с погружением в каждый слайд была бурным приветствием, а когда страсти улеглись и разомкнулись панорамные объятия, картинка стабилизировалась, лик Высокого берега неспешно отодвинулся, каскад мороков сменился абрисом над вознесённым горизонтом. Мозг по-прежнему полагал, что за ширью реки, в усугублённой близкими фонарями тьме я не должен различать контуры над твердью Высокого берега, однако на северо-западе — по правую руку, по диагонали от нас — отчётливо рисовалась карусель.
Ржёшь? Я тоже ржал. Кому что, а мне карусель а-ля вечер на Монмартре, с лошадками и куполом, расписанным под рококо.
— Кому что, — именно это произнесло помело, когда я перевёл взгляд на Джулиана.
Он стоял, облокотившись на столб ограды и скрестив руки на груди. Кто-то — опять не буду показывать пальцем — мог охарактеризовать его усмешку как пресыщенную, исполненную усталости, безжалостную к себе, равнодушную к миру... Я называю этот мимический приём пассивно-агрессивной капитуляцией. С такой рожей на очевидные истины в духе — "Все умрут" — отвечают: — "Ничего менее тривиального я от тебя не ждал". И вроде непререкаемая правда не оспорена, даже попытка найти контраргументы не предпринята, зато обесценены риторические навыки и кругозор собеседника.
— Вы будете смеяться, — сказал Джулиан, заметив, что я смотрю на него.
— Станция? — вздохнул я.
— Она. Сначала была мятущаяся фантасмагория, теперь — станция. Впрочем, я не в претензии. Разве что к самому себе. Внезапное откровение: узрев карт-бланш вместо вездесущего павильона, я бы не облегчение испытал. Я бы решил, что желанное схождение с рельсов случилось чудовищно не ко времени, что бесстыдно играющие с нами силы загнали меня в тупик, из которого я уже выбирался, из которого нужно успеть выбраться снова, пока я помню об этой необходимости — в общем, от слов о вашей осознанно выбираемой несвободе я не отказываюсь, но вы вольны отплатить мне моей же медью. С процентами в виде заслуженного ехидства.
— Спасибо, я взял реванш ещё на въезде в Анквеллен.
— Молча?! — поразился Джулиан.
Я не стал говорить, что умею замалчивать мысленные виражи лучше, чем ему бы хотелось, потому что карусель исчезла с Высокого берега. Вместо неё — опять в искажённой перспективе — нарисовалась насыпь с раздвоенной полосой латунного сияния. Я отступил влево. Несколько секунд созерцал карусель. Шагнул обратно. Карусель растаяла, возникли рельсы. Отошёл вправо — здравствуй, карусель. Встал рядом с Джулианом: насыпь, горящие зеленоватым золотом пути. Никакого павильона, никакой станции.
Отрапортовал:
— Находясь в непосредственной близости от вас, вижу железную дорогу, но подозреваю, что вновь не ту, которую видите вы.
— Я очень за вас рад, — откликнулся Джулиан с нечитаемой интонацией.
— Если я уловила суть диалога, вы оба там что-то различаете, — напомнила о своём существовании Нил. — Не только линию берега и утёс. Никто из моих знакомых не может этим похвастаться. И я, к сожалению, не могу. А ведь сейчас даже не ночь призраков. Ох, нет, тут не спрашивайте: ночь призраков объяснять бесполезно, её надо пережить, и томиться любопытством вам недолго — она приходит дважды в месяц, на потерянную луну и на полную. Считается, что в эти ночи над Высоким берегом встают миражи. Но кто будет ими восхищаться, если все смотрят не наружу? Я сколько раз давала себе зарок не выключаться из внешнего, сколько раз оставалась на пристани, чтобы не растрачивать волю на выход из дома — результат тот же. Надеюсь, когда-нибудь получится опомниться не утром. Ночь призраков — явление захватывающее, но регулярное. Одну не грех пропустить. В общем, Высокий берег отнёсся к вам нестандартно, и... Остановите меня. Не стоит загадывать.
— Да зачем загадывать? — с этим возгласом я рванулся к воде.
Раздался треск. Я остановился, не завершив и первого шага — не столько из-за противоположно направленного физического воздействия, сколько от оглушительного изумления.
— Бросьте вилку, — сказал Джулиан, сжимая ворот моей и без того дышащей на ладан футболки.
То есть он сначала схватил меня за шиворот и только потом прибег к императиву! "Нервы сдали"? И это все комментарии, на которые я могу рассчитывать, любезный друг? А, вот и до вечных мотивов докатились — со мной, конечно, так нельзя. Я придерживался того же мировоззрения. Теперь жанровая сцена из юмористического сборника под заголовком "Беседы у Высокого берега".
— Моего возмущения не передать словами, я и пытаться не буду, — выговорил я голосом без эмоциональной окраски, словно вышедший из роли актёр.
Отчётливо помню, что рука моя при этом жестикулировала так, словно тремя пальцами я держал дирижёрскую палочку.
— Ваше возмущение более чем оправдано и адекватно моменту, — ответил Джулиан мне в тон. — Хватание за шкирку унижает достоинство всех участников означенного акта и противоречит как нормам учтивости, так и основам гуманистической педагогики, но футболка, по крайней мере, не чувствительна к боли.
— Меня никто. Никогда. Не хватал. За шиворот, — выдохнул я с театральными паузами.
Слегка покривил душой — ибо ты, например, хватал. Джулиан об этом не знал, однако не растерялся:
— Ну и к чему это привело?
Я назвал его демагогом. Он проникновенно сообщил, что пожелал бы мне никогда не оказываться в ситуациях, в которых схватить за шкирку и не схватить — ошибки с равным градусом необратимости, если бы не думал, что исполнение такого напутствия несовместимо с пристойной продолжительностью жизни и присутствием в этой жизни драгоценных ближних. Обратив очи к Высокому берегу, я поинтересовался, можно ли с годами обзавестись иммунитетом к дару убеждения такого персонажа как Джулиан.
— Помилуйте! — воскликнул персонаж с коварно подвешенным языком. — В том, что, открыв рот посреди амбивалентной мизансцены, я перестаю казаться вам непроходимо отрицательным героем, которым представлялся за секунду до, нет ничего необычного, но это не значит, что вы готовы ко мне прислушаться. Вот когда кто-нибудь начнёт поступать как я советую, тогда и поговорим о даре убеждения. Сейчас я отпущу ваш загривок и, если вы ринетесь в омут, умою руки, то есть сдамся на растерзание совести, но прежде позвольте напомнить, что Нил любезно взяла на себя просветительские обязательства и, полагаю, успела поделиться лишь малой частью информации, которая вертится у неё на языке. Мы даже не в курсе цели этой прогулки. Вежливо прерывать барышню на полуслове? Как вы считаете?
— Сначала отпустите футболку — ей и так дурно, причём давно — а потом я вступлю в цивилизованные переговоры.
— Воля ваша.
Переговоры были символической церемонией, потому что идею дослушать Нил я нашёл здравой.
Мы пошли вдоль набережной, мощённой теми же светлыми, шершавыми досками, что тротуары.
— Насчёт цели прогулки... — Нил запнулась и решилась: — Мне хотелось вас ошеломить, но так и быть, расскажу заранее, а то, боюсь, вы подозреваете, что я нарочно таскаю усталых путников кругами, верней, заставляю усталых путников таскать меня кругами, потому что обожаю болтать и не могу допустить, чтобы кто-то другой поведал вам самое интересное. Дело вот в чём: Высокий берег даёт обитателям Анквеллена то, что им нужно. Это звучит пугающе, не спорю, но, как видите, бездыханных тел под грудами сокровищ пока не наблюдается, зато мы настолько избалованы по части удовлетворения простых потребностей, что позволяем себе роскошь о них не думать. У вас футболка разорвалась — странно, что только сейчас — поверьте на слово, утром вопрос гардероба стоять не будет. Чем вы предпочитаете завтракать? Сливками с чаем? Как мне понравилась эта конкретность — не чай со сливками, а наоборот. Высокий уровень осознанности своих пристрастий и отсутствие привычки их скрывать. Так вот, жестянка с чайными листьями будет в буфете, сливки в холодильнике, но это не означает, что пробежка по квартальным лавочкам не имеет смысла. Принцип распространяется на всё: Анквеллен может жить на самообеспечении, но какому пространству на пользу абсолютная... закупоренность? Торговля с соседями — спорт не хуже прочих, хотя люди так радуются, когда удаётся что-то вывезти без потерь и метаморфоз, что торговлей в полном смысле слова это не назовёшь. Причём ввозить рискованней, чем вывозить: не было ещё такого, чтобы предмет из Анквеллена в пункте назначения устраивал сюрпризы. Наоборот — бывало: придёт теплоход, груз проявится на секунду, а потом сменит твёрдое состояние на жидкое и стечёт в реку. Я поэтому за ваши книги испугалась. Бывают просто причуды: везли яблоки — прибыли груши. Которые на вкус как персики. Да, я сказала "груз проявится"... Повторюсь: городишко с прибабахом. Люди и животные — на теплоходах вечно полно кошек — по реке перемещаются без проблем, хотя бытуют фантазии о неочевидных и отложенных последствиях таких путешествий, но доказательств нет, а нет доказательств — нет страха. С одеждой уже сложней. В общем действует правило: что касается кожи — то никуда не денется. Но для кого-то границы этого правила растягиваются: держишь руку на контейнере с грузом — груз остаётся цел без дополнительных усилий. А для кого-то без предупреждения сжимаются до буквальности: свитер на месте — прощай, пальто. Причём теплоходы и лодки всегда в порядке. Отсюда теория об их одушевлённости. Что же применяется для сохранности груза? Сжигание. Нет, я не шучу: предметы, которые хотят переместить в Анквеллен или из Анквеллена, сжигают и перевозят пепел, который в пункте назначения принимает прежнюю форму. Немудрено, что некоторые обитатели соседних городов и деревень верят, будто у нас тут загробный мир. Один мой друг смеётся: почему сразу у нас? Может, у них? Кстати, мне думается, это неплохо, что люди совершают лишние телодвижения и возят в Анквеллен то, что, стоит кому-нибудь захотеть, найдётся дома. Во-первых, чем не повод для контакта с внешним миром. Во-вторых, иногда люди не знают, чего хотят, пока этого не увидят. В прошлом году у нас была повальная мода на подвесные кресла: до сих пор в парках болтаются. А с чего началось? С чьей-то вылазки к соседям. Увидел бесполезный предмет: ни стул, ни качели. Восхитился, оплатил, испепелил, привёз, повесил на каштан в университетском дворе. Через неделю весь Анквеллен оброс такими креслами. И ведь это не было издёвкой: — "Возжелали? Подавитесь". Их было не мало и не много — в самый раз. Хотя конкуренция за кресла, расположенные в особо живописных уголках, всё равно имела место. Я говорю о вещах материальных — "иногда без наводки со стороны не знаешь, что оно тебе надо" — но ведь тот же механизм работает в иных областях. Не дайте мне отвлечься на абстракции. Этот пассаж о важности контактов с внешним миром начинался с щедрости Высокого берега. Понимаете, чем она вам грозит?
— Хорошо, что вы не понимаете, чем она грозит вам, — прыснуло помело.
— Вы предполагаете, что, несмотря на дивную погоду, нас не оставят ночевать под открытым небом? — уточнил Джулиан.
— Я уверена, — отозвалась Нил.
— Вы забываете о наличии грузовика, — улыбнулся он.
— Вовсе нет, но в нём же нельзя жить.
— Кто вам сказал? — поднял брови Джулиан.
— Голос разума, — хохотнул я, но тут же продолжил вполне серьёзно: — Опыт. Мы две недели жили в драндулете: днём в кабине, ночью в кузове, рискуя быть погребёнными под вашей библиотекой или — что ещё хуже — нанести ей урон, потому что сон в сырой траве вы сочли вредным для растущего организма. А теперь представьте, что вы не прожили несколько десятков лет, перебиваясь с хлеба на воду — или с пищи для ума на воду? Представьте, что я к шестнадцати годам не полагал артезианскую скважину сносной заменой водопроводу. Как бы мы отозвались на идею о том, что эстетически сомнительный драндулет является синонимом крыши над головой?
Джулиан проникся и глянул на меня теми же глазами, с какими спросил на веранде: — "Это вы, что ли, живёте на чердаке без электричества и водопровода?". А потом глянул ещё раз — осознанно шокированный — и, кажется, подавил импульс меня обнять.
— Проблема в том, что это унизительно, — произнёс он, придя в себя.
— Что? — дружно ошалели мы с Нил.
— Ожидать милости извне. Тем более, нет ничего менее бескорыстного, чем благотворительность.
— — помело открыло автоматную очередь, поэтому я не лопнул. — Мы не от кого попало ждём подарка, мы рассчитываем на предупредительность сил за гранью человеческого познания, но на грани понимания — что может быть естественней? Кого им баловать, если не нас?
— А вам-то кто внушил столь прекрасные заблуждения? — возопил Джулиан и закончил контрастным шёпотом: — Ожидать подачек от сил, недоступных человеческому пониманию, ещё унизительней.
— Благодарю! — выдохнул я. — Сеанс не таких уж странных сближений вы только что в одночасье свернули. Но послушайте, вас не смущает везение, пока оно обезличено. Здесь проявления некой таинственной воли обнажены не до порнографии, но до смелой эротики — и пожалуйста, вы взбунтовались. Чёрт, я только порчу вам настроение, да? Умоляю, смените ракурс: вам не улыбается идея заключения сделки на неизвестных условиях — и вы будете считать их неизвестными, даже прочитав написанные мелким шрифтом разъяснения, что по-своему заслуживает аплодисментов — но ради меня вы готовы на сомнительный союз? Надеюсь, что так, потому что мне бы не хотелось портить отношения с тем, что мы нынче именуем Высоким берегом, а его ласковое внимание может мне очень пригодиться!
— Вы не думали о том, что ласковое внимание подобных сил погубит вас раньше, чем пригодится?
— А вам не кажется, что вы путаете тёплое с мягким и дуете на живую воду, обжегшись на неживом молоке?
— Мне столько всего кажется, что думать приходится головой, а не чем вы там думаете.
— Вы головой думали, когда сюда помчались?
— Определённо нет, — легко усмехнулся Джулиан.
"Расположение духа — скорей погода, чем климат", — в очередной раз припомнил я вытяжку своего первого впечатления.
— Вы так спокойны, потому что мой замызганный видок пускает пыль в глаза, — обратился я к Нил. — По чести, Высокий берег имеет шансы обалдеть от моих запросов и послать меня за Северные ворота, причём не туда, куда я хочу, а туда, где я должен быть — чтобы губу закатал. Впрочем, никто не убедит меня в том, что я должен находиться не там, где хочу.
Нил одарила меня ухмылочкой хитрой и не по возрасту мудрой.
— Боюсь, после моего рассказа вы будете разочарованы, но я нигде не солгала: Высокий берег даёт нужное, и его понятия о необходимом распространяются на то, что по меркам мест более суровых считалось бы излишеством. Моё мнение таково: если обобщить наши "пряники", без которых существование вполне возможно, то выходит, что в список базовых потребностей Высокий берег включает радость бытия. Но... Вы видели город. Думаете, хозяева домов, мимо которых вы проехали и мы прошагали, терпеть не могут дворцовую роскошь? Некоторые, вероятно, не могут, но чтобы все? Без исключения? К тому же... Судить о чьей-то природе и после долгих лет знакомства — неблагодарное дело, а после пары часов — разминка фантазии, но у меня намётанный глаз. В смысле, я знаю многих обитателей Анквеллена и вижу, где они живут. Случается, семилетние дети носятся по улицам, внезапно находят свой дом и покидают тот, где родились. Есть супруги, которые друг друга любят, но крышу не делят, причём у некоторых обособленное пространство заводится не до, а во время брака. Бывает, прежде незнакомые друг с другом студенты выходят из университета после первого дня учёбы и вдруг упираются носом в забор, за забором — дом на двоих, троих, четверых — по обстоятельствам. Они смеются, говорят: что ж, на университетские годы — удобно, потом влюбляются в кого-нибудь не из поселённой вместе компании, даже женятся... А жить продолжают с товарищами, потому что так лучше. Или всё-таки уходят: по-разному складывается. У кого-то один кров на всю жизнь, есть даже семьи, которые умудряются передавать дома из поколения в поколение. Кто-то скачет с места на место. А некоторые... Мне, конечно, рано делать окончательные выводы, но знаете, многие из тех, кому положено, находят свой дом в четырнадцать, пятнадцать, шестнадцать... Я живу с мамой и тётей Лут, которая не тётя, скорей уж вторая мама, но так повелось — она не против. Нет у меня желания от них съезжать, но, когда задумываюсь, ловлю себя на том, что не нахожу дом не потому, что буду по ним скучать: многие родственники, влюблённые, друзья живут отдельно и притом не просто бегают в гости при первой возможности, а торчат друг у друга неделями. Высокий берег не торопится подсунуть мне дом, потому что мне приятней иметь кучу чужих дверей, в которые я могу войти, будто в собственную, чем одну по правде, на полном серьёзе, свою. Нет, если мне предложат во всех отношениях замечательное жилище, я не откажусь — кто бы отказался? Но я не хочу этого по-настоящему.
— Я пропал! — воскликнул я с нарочитой обречённостью.
— Вот и мне показалось, что в этом смысле вы на меня похожи, — развела руками Нил.
— Стоп, это не я пропал, — пропел я с ехидным восторгом. — Это вам, Джулиан, свезло так свезло, это к вам я буду вваливаться, словно к себе домой!
— Вот и мне показалось, — повторила Нил тем же виноватым тоном, — что Высокий берег скорей станет ориентироваться на Джулиана, извлекая дом из небытия...
Помело захлебнулось от удовольствия:
— Это ж ещё хуже! Мало того, что он готов наградить Высокий берег тем взглядом, от которого вы сбежали из кузова с библиотекой! Все предупреждения о непомерных запросах в силе! В удвоенной силе! Он же ещё с оскорбительной снисходительностью объяснит таинственным силам, какие завитушки — изысканный моветон, а какие — воистину непотребный!
— Во-первых, на сей счёт не вижу между нами принципиальных различий, — не выдержал Джулиан. — Во-вторых, ориентируясь на меня, Высокий берег не может не заметить, что жить я привык в одиночестве.
— Если что, я приглашу вас к нам, — утешила меня Нил. — Мама и тётя Лут вряд ли воспротивятся.
Шикарный поворот.
— То есть вы предпочтёте, чтобы я поселился отдельно? — спросил я Джулиана, не пряча торжествующий оскал.
— Боже упаси, — сказал человек, находящийся в заведомой оппозиции в неведомым силам.
Что и требовалось доказать.
— Но признайте, — не смирился он, — что феномен, под влиянием которого существует Анквеллен, даже не пытается скрывать свой комплекс власти. Давая то, что считает нужным, он многого лишает своих подопечных.
— По себе судите? — фыркнуло помело.
— По чему же ещё судить? — не дрогнул Джулиан.
— Вы имеете в виду, что полученное без усилий не приносит ни удовлетворения, ни счастья? — кивнула Нил. — Это звучит логично, однако я не могу согласиться с тем, что Анквеллен тошнит от пресыщения.
— Нет, я не настолько нудная личность, чтобы утверждать, будто всякая мелочь должна быть заслужена, выкуплена потом и кровью, — быстро сказал Джулиан. — Между лёгкой жизнью и выживанием я и по уму, и по склонности выберу первое. Мысль о том, что мир волен пытать своих обитателей вызывает во мне протест куда более яростный, чем подозрительная благотворительность невнятной силы. К тому же, иногда выстраданная победа оставляет равнодушным, а подарок судьбы, который не то что не отработан — не вымечтан — вызывает эмоции острые и долгоиграющие. Говоря, что вас многого лишают, я подразумевал, что обитателям Анквеллена не дозволено творить и изменять окружающее пространство. Архитектурой занимается Высокий берег, модой тоже, если я правильно интерпретирую обмолвку о том, что Мозелю не стоит оплакивать футболку. Полагаю, даже посуда выглядит так, как нравится Высокому берегу? Мебель, качели, парки, тротуары... Брезжит надежда, что виды искусства, которым функции прагматичные захочешь — не навяжешь, ещё не умерли, но бесполезность красоты — право, а не обязательное условие, отнимать же у человеческого воображения возможность вмешиваться в повседневность видимого мира — просто жестоко.
— Я вас поняла, — зажмурилась Нил. — Да, Анквеллен, который вы представили по моим фрагментарным рассказам — воистину страшное место. Мне не следовало опускать некоторые "но" ради стройности монолога. С вмешательством в ткань окружающего мира у нас... Пожалуй, как везде. Только везде, если хочешь насадить в палисаднике растений по своему вкусу, а растения проблемные и вообще созданы для другого климата, то нужно приложить массу усилий — физических, умственных — и быть готовым к тому, что ничего не получится или получится не то — например придётся поступиться палисадником и построить оранжерею. У нас же в первую очередь нужно договориться с Высоким берегом — если он изначально с тобой не согласен — и вероятность фиаско приблизительно та же. Как договориться? Нет, не через медиумов, всё сами: раздобыть семена, корни, луковицы за пределами Анквеллена, привезти, посадить, ухаживать. Надеяться, что Высокий берег полюбит плоды твоего труда. А если нет — воспринимать исчезновение как люди в других местах воспринимают урон от стихии. То есть без особой радости, но с учётом двух вариантов: сдаться или попытаться ещё раз. Насчёт прикладного искусства, исходящего от нас, а не напрямую от Высокого берега, скажу кратко: оно есть. Тут как с контактами с внешним миром: отсутствие необходимости не равняется дефициту желания. Та же история: зачем технические изыски если и без них нет стимула в виде голода и холода? А затем. Чисто для интереса. Слушайте, говорю это всё и понимаю, что Анквеллен здоров. Спасибо за придирки. В последнее время моё внимание было зафиксировано на одной теме, и я начинала взирать на здешних обитателей без прежней симпатии, но про это позже. Вернёмся к постройкам. Понимаете, ведь никто не запрещает мне завести собственное жилище, несмотря на то, что Высокий берег мне его не преподнёс.
— И это не будет считаться опасным противодействием воле мира? — поднял брови Джулиан.
— Нет, что вы. Если бы у нас все не воплощённые прихоти называли опасным противодействием Высокому берегу... Ужас. Такими темпами выезды за пределы Анквеллена могли бы стать незаконными: а что, очевидно же, Высокий берег препятствует, чего нет дома — то не к добру. А там и вовсе: Высокий берег дал нам всё, что нужно, что дал не Высокий берег — то... грех. И какие-нибудь специально обученные люди разбираются, что исходит от Высокого берега, а что не исходит. Великолепная картина. В общем, представим, что мне приспичило съехать от мамы и тёти Лут, а Высокому берегу с себя же плевать на моё "приспичило". Иду к архитекторам — да, они у нас водятся, а вы думали, не выдержали конкуренции и вымерли? Говорю: — "Ребята, спасайте, Высокий берег заботится о гармоничности моего бытия, а я в пепле невозрождённом видела это спокойствие, хочу, чтоб собственный дом вокруг меня зарастал пылью и осыпался — потому что мне не до него, я пишу монографию, скоро брошу, но увлекусь ещё чем-нибудь — хочу, чтоб трава в саду дохла, внушая мне смутное чувство вины, хочу, чтобы сам воздух этого дома зависел исключительно от меня, короче, хочу жить в живописной дыре со стрёмной атмосферой, имею право". Кстати, я не издеваюсь, не высмеиваю идею: я правда вынашиваю такой план. Ещё один штрих: Высокий берег подбрасывает именно жилые дома, иные здания — изредка. Вереница чайных и прочих лавочек, где я вас поймала, очень старая, поэтому такая непритязательная, а сейчас даже общественные уборные без выверта не строят. Правда, из трёх университетов без флирта с Высоким берегом построили только второй. С первым приключилась довольно распространённая штука: вечером архитектор набросал черновой эскиз, а утром — после ночи призраков — узрел воплощение в натуральную величину, причём вообще не там, где собирались строить. Добавлю, что, если вы увидите, как кто-то указывает на незнакомые детали ландшафта, трясёт неким рисунком и кричит в сторону Высокого берега: — "Ну что, будем разбираться, кто у кого слизал?", не удивляйтесь. Без таких концертов недели не проходит, хотя многие, полагаю, торжествуют молча или искренне верят, что означенные фрагменты реальности существовали всегда.
— Стиль процитированного обращения наводит на мысль, что понятие кощунства здесь не в обиходе, — прокомментировал Джулиан. — При этом Мозель считает, что я недостаточно дипломатичен в отношении потустороннего начала, окопавшегося за рекой.
— Кощунство — это разговаривать с мистическими явлениями так, словно они напрочь лишены чувства юмора, — возмутилось помело. — И напрягла меня не ваша предельно вежливая заносчивость, а глубоко залегающая враждебность, потому что — в сотый раз — вы убедительны, а я, как вы можете догадаться, крайне заинтересован в том, чтобы Анквеллен стал блюдечком с ультрамариновой каёмочкой, на котором Высокий берег преподнесёт мне желаемое, не злоупотребляя отсылками к библейским сюжетам, и если вы не расшифровали код, перевожу: под аккомпанемент вашего дурного настроения я, получив упомянутое желаемое, рискую примерить роль Саломеи, ибо сами понимаете, что будет лежать на блюде.
— Красиво завернули, давайте зачётку, — процедил Джулиан, глядя под ноги. — Вы правы, я чувствую себя так, словно голову мне уже вручили. Простите, Нил, мы опять вас перебиваем. Что там с третьим университетом?
— Сказка про упрямство, — ответила она. — Архитектор решил, что строить надо "кораллово" — в смысле, из камня кораллового цвета, с прожилками и особым свечением. Решил — молодец. Пытаются довести до заданного эталона имеющиеся образцы — не то. У соседей ищут — не то. Стоит архитектор на пристани и орёт на Высокий берег: — "Всё подряд самозарождается — тебе камня нормального жалко? Не притворяйся, что не знаешь, о чём я — не верю! Я его за Северными воротами видел, а ты типа не в курсе?". Высокий берег, естественно, молчит: — "Северные ворота в помощь". Но, по видимости, они для архитектора под другое небо открывались, то есть плит не натаскаешь: себя принёс — и ладно. Вместо того, чтобы смириться — раз не дают, значит, не положено — архитектор сматывается из Анквеллена по реке. Уже не к соседям, а подальше. Отсутствует год. Другой. Девять лет. Возвращается с пустыми руками: нет в этом мире нужного материала. В тот же день залежи кораллового камня находят в Анквеллене. "Тебе позарез было надо? Что ж ты сразу не сказал". Финал: стоит архитектор на пристани и громко обзывается. Кстати, третий университет, на мой вкус, красив неописуемо, потому я пошла во второй: он напротив. Ох, ну и кто я после этого? Обещала трепаться о себе, а вышло про Анквеллен. Впрочем, всё сказанное имеет отношение к эссе, монографии, сборнику фольклора, документальной прозе — короче, к информационному хаосу, упомянув о котором, я собиралась объяснить и свою бурную радость по поводу вашего появления, и тот факт, что я торчала на развилке у парка. Теперь вы поняли, сколько явлений, которые на смешном расстоянии от Анквеллена относят к сфере чудесного или аномального, у нас считаются не то чтобы обыденными, но не вызывающими сомнений в своей реальности, так как имеют место каждый день, каждую неделю, каждые две — в общем, случаются с некоторой периодичностью. Это логично: если вчера и сегодня кофейные зёрна самозарождались в мешке, то, несмотря на непостижимость сего явления, возникновение завтрашних зёрен допустимо. Если дома, которых прежде не было, регулярно вырастают из-под земли, у меня нет причин сомневаться в цели нашей прогулки. Если при удалении от реки Анквеллен неизменно стремится к бесконечности, но кварталов, из которых добираться до неё нужно несколько часов, а то и дней, у нас нет — что ж, эту галиматью тоже приходится принимать как непреложную реальность. Если пепел, привезённый из других населённых пунктов... Ну вы поняли. В такой атмосфере считать хоть что-нибудь неправдоподобным как минимум непоследовательно. Однако, представляете, откуда-то выползает слух, будто Северные ворота никогда не открывались, потому что замок на них декоративный, символический — его скважина не предусматривает ключа. Слух непопулярен, но, если вдуматься, возразить нечего кроме: "Да тут всякое творится, а вы говорите, ворота не отпираются". Насчёт въезда с юго-востока совсем глухо. В такую возможность не то чтоб не верят, но начинают считать "легендой, вероятно имеющей исторические корни", хотя, если смотреть на нас глазами уроженцев других мест, шоссе, впадающее в город в единственную ночь в году — дело не более фантастическое, чем перемещение предметов посредством сжигания, не более странное, чем ночь призраков. Но с юго-востока в Анквеллен действительно давно никто не прибывал. Соседи вычислили, что нужно объезжать дорогу, меняющую маршрут в макушку лета, если не намереваешься попасть к нам, потом вообще забыли об этом варианте пути, а теперь, когда им о нём напоминают, выясняется, что трасса, которая то есть, то нет, не внушает доверия, река — даже такая — надёжней, и их можно понять, ведь жители Анквеллена на девяносто процентов уверены, что шутят, приглашая приятелей и знакомых заехать с юго-востока. Про то, что юго-восточный тракт может привести в город существ из-под иного неба так же, как Северные ворота — увести туда, где Анквеллена нет, но есть что-то ещё — и вовсе не говорят: эту легенду я откопала в архивах. Вывод банален: то, что не случается очень долго, начинает считаться маловероятным, потом — ирреальным. "Раньше такое было, сейчас — нет, значит, больше уже не будет" плавно перетекает в "Сейчас такого нет, значит, и раньше не было". Так ирреальность вгрызается в ткани времени. Ирреальность вообще ненасытна: скорми ей одно, тут же откроет пасть на другое. В общем, я писала о животрепещущем и с удовольствием обнаруживала, что животрепещущее больше не трогает сердца: кропотливая работа отодвигает на второй план всё, кроме себя самой. Но усидчивой и постоянной меня не назвать: за пару месяцев тема навязла в зубах, монография надоела до аллергии на архивный шорох. Вдобавок на меня навалилось озарение: я цитирую и комментирую чужие записи о прошлом, фиксирую свои наблюдения за Анквелленом, делаю выводы, но в моей книге и с моей книгой ничего не происходит — она не посылает сигналы на Высокий берег, никакие события не перекраивают намеченный мной план, от параграфа к параграфу я иду, никуда не сворачивая, по прямой. Послесловие просматривалось ещё на первой строке — зачем было к нему топать? "Суровость документалисту к лицу", — сказал Шако, когда я нажаловалась ему на монографию, не резонирующую с миром, — "но меня-то побереги. Мои книги никак с окружающим пространством не взаимодействуют и не претендуют — что ж мне, срочно исправляться и писать про подвиги наших факелоносных рекоплавателей?". Шако — это друг мамы и тёти Лут, романист, если вы ещё не уяснили. Смотрю я на него и думаю: — "Лучше б ты молчал, Шако, я давно тебя раскусила: что ни ночь призраков — так ты два дня пьёшь, два дня строчишь, полторы недели трезвеешь и дышишь, а потом по новой. Не взаимодействуют твои опусы с окружающим миром — ну да, ну да, многим кажется, что ради ночей призраков мы тут все и собрались, и неважно, что никто не знает, откуда прут твои истории — ты знаешь, как и с чем они резонируют, а я знаю, что почти написала дохлую книжку: не дописать — обидно, дописать — стыдно". Наслаждаюсь я вот таким настроением, и вдруг — позавчера — приятели мне говорят: — "Хватит губить юность в архивах, поехали на приток". Я огляделась и так разгневалась, словно меня насильно за монографию посадили: половина лета прошла, а я света белого не вижу. На приток понятно как добирались: по Чёрной реке, с велосипедным пеплом по карманам, а потом на колёсах, ибо не настолько мне было грустно, чтобы переть через устье. Что у нас за велосипеды, если они сгорают до золы? Мозель, спрашивайте лучше, что у нас за пламя. Подъезжаем к притоку, а пойма пустая. Обязанности реки исполняет струйка в сантиметр шириной. Все расстроились — притащились поплавать в жиже альтернативного цвета, а её толком нет — одна я смотрю на северо-запад и руками размахиваю, потому что слов для Высокого берега не нахожу. Объясняю: весной, когда в архив я собиралась как на свидания — убаюкивая сердце и посыпая щёки охлаждающей пудрой — мне попалось стихотворение. Шако сейчас сказал бы мне пару ласковых за синопсис в прозе, но про мою декламацию он вообще вежливо молчит, поэтому излагаю как могу: там говорилось о червоточине в плёнке, разделяющей два пласта — мира, я так понимаю, о реке, хлынувшей в пробоину, о том, как затихает течение — потока словно не хватает на обе грани, но полная вода приходит повсюду одновременно, а текст приносит к трём точкам. Первая: расслоение не истощает, а удваивает поток. Вторая: "межень" и "между" — созвучие заглушает не общие корни. Третья: на стыке миров обнажается дно. Итак, поведение притока напомнило о прочитанных весной стихах — труп монографии ожил. Получается, я настолько не желала признавать книгу мёртвой, что за резонанс готова была принять всё подряд. Дар речи обрела только дома, а там тётя Лут в одиночестве чинит чей-то заевший фото-луч. Она у нас оптик. Нет, луч и фотоаппарат — это совсем разные вещи. Потом объясню. В общем, набрасываюсь на неё, говорю: — "В притоке воды миллиметр, скоро макушка лета!". Она интересуется связью между частями предложения. Я изнемогаю от непонятливости и дырявой памяти ближних: все уши им прожужжала предметом монографии и архивным хаосом, а она... Как вы сказали, Мозель? Погодите, мне надо сосредоточиться не на смысле, а на звуковых волнах. Не сечёт фишку? Спасибо, это выражение не пришло бы на язык само, а ведь где-то я его... Слышала? Да вроде нет. Видела написанным? Неужто в архивах? Так, я на память ближних жалуюсь — не время свою дискредитировать. Разжёвываю для тёти Лут очевидные истины: приток хлынул в червоточину — стихи не могут врать, юго-западный тракт приводит в Анквеллен иномирцев — у нас не бывает беспочвенных легенд, приток обмелел меньше чем за двое суток до ночи с 15 на 16 июля — это неспроста, моя книжка больше не считается безобидным времяпрепровождением тщеславной девицы. Тётя Лут соглашается, что книжка славная, повторяет — "безобидное времяпрепровождение тщеславной девицы" — говорит, что не понимает, которое из четырёх слов плохое, а ведь, судя по моему тону, какое-то из них теперь считается бранным, а она сей момент упустила. Взрывает мне голову фразой: — "Не нервничай", и добивает рассуждением: — "Ну обмелел приток, ничего страшного, бывает — летняя межень. Зачем сразу иномирцы с червоточиной?". Мозель, я, конечно, рада, что хоть кого-то моя трагическая история веселит до потери равновесия, но в ту минуту я обалдела до резкой смены приоритетов: монография отошла на второй план, а на первый ринулась её тема. Говорю: — "Звездец нам всем, тётя Лут. Я тебя люблю и знаю, что ты не слепая, не глухая и не глупая, но пожирающая ирреальность не дремлет. Ты хоть раз в жизни видела признаки летней засухи на притоке? Не видела. Значит, записываем обусловленную сезоном межень в события не регулярные, то есть не самые вероятные. Межень как последствие пробитой границы туда уже записана, вместе со всеми причудами юго-восточного тракта. По какому принципу ты сейчас выбрала вариант допустимый и отбросила якобы ирреальный?". Тётя Лут действительно очень рассудительна. Подумала и отвечает: — "За пределами Анквеллена летняя засуха — обычное явление, дороги не появляются на одну ночь, а брешь в мироздании звучит скорей угрожающе, чем воодушевляюще. Я размышляла так, словно приток не впадает в Чёрную реку, а мы не на её берегу живём. Что стоишь? Записывай. Кому звездец, кому предмет исследования". Дальше, наверное, можно не объяснять, но ради правды о себе скажу: стою несколько часов назад на развилке у парка и думаю — "Случится хоть что-нибудь, чего давно не случалось — закончу этим чем-нибудь монографию, не случится — брошу на полуслове. Высокий берег! Вязь черноводная с Анквелленом — мне помоги!". И вот пожалуйста. А вы заметили, что мы полчаса топчемся на месте? Причём ручаюсь: вечером здесь эта крыша не торчала. Я бы запомнила односкатную. Надо же, в двух шагах от пристани... Впрочем, рано свистеть от зависти. Сначала проверьте: ваш, не ваш?
— Видя лишь крышу, гарантирую: наш, — прошелестело помело. — Я по кустам определил.
С этими словами я нырнул туда, где чуть расступалась плотная, кожистая листва — ромбовидная, продолговатая, будто в основе её абриса лежал крест или меч. На потревоженных ветках душисто колыхнулись подводно флуоресцентные щупальца — снопы тычиночных нитей, фонтаны, бьющие из сердцевин мелких белых цветов.
— И ведь правда пошёл как к себе домой, — фыркнул Джулиан мне в спину. — Странно, что калитку открыл не с ноги.
Нил отозвалась мелодично и невозмутимо:
— А мне показалось, что именно с ноги он её и открыл.