Тела больных дрожат от лихорадки,
а я, не свыкшись с бременем больниц,
стою и сам трясусь, смотря украдкой
на мертвенность отчаившихся лиц.
Их дух сражен проклятием инсульта
и сумрачна для них людская речь.
Глаза сухие слезно просят будто
помочь душе последнее сберечь.
Со стороны, возможно, нет страннее
привычки самого себя корить
за то, что для тебя тогда страшнее,
когда они способны говорить.
Владеющие словом громко молят
нетронутых недугом дать ответ,
за что им выпала такая доля,
за что их в час беды Господь отверг.
И зная, что на это нет ответа,
что им придется несомненно все
вселенское безмолвие отведать,
они уходят в безнадежный сон.
Бывает, на щеках зардеет всполох
и оживают грустные глаза.
Страдающий внезапно что-то вспомнит
и радостно захочет рассказать.
И вот, узрев картину жизни целой,
поникший, ты опять осознаешь,
что в сущности больница - та же церковь.
И вновь по телу пробегает дрожь.
Становишься исполнен пониманьем
растущей в ближнем муки огневой.
Печаль больного - жажда покаянья,
а утешенье - исповедь его.
Но есть и те, кто немощи покорен,
кто в слабости становятся тверды.
Они кричат: "Оставь меня в покое!"
И угасает свет святой звезды.
Они устали верить в чудо слепо,
в живую безвозмездную любовь.
Им тошно от сухой краюшки хлеба
и морса, походящего на кровь.