Детская железная дорога
Стихи
прибывают на твою станцию,
как паровоз Люмьеров,
как первый
немой
чёрно-белый кинематограф.
И ты должен объяснять фильм,
договаривать,
говорить цветные слова,
составлять субтитры строчек.
А кино –
звуковое давно:
цветная рифма
звучит непристойно.
И вся надежда на речь,
непонятную здесь
без субтитров.
Старый поэт
У старого поэта
нет вредных привычек,
потому что от спиртного с утра бывала изжога,
а от сигарет желтели зубы;
потом зубы выпали,
но не менять же привычки на старости лет.
Что касается наркотиков,
то он мог бы намекнуть на знакомство с ними
ради дешёвой популярности у молодёжи
но пусть молодёжь сама
заботится о дешёвой популярности,
а старый поэт
широко известен,
хотя и в узких кругах,
зато уж настолько широко,
что юные литераторы
после поэтических чтений,
оказавшись в уборной
у соседнего с мэтром писсуара,
от волнения забывают расстегнуть ширинку.
"Вот здорово! – думает поэт, –
Я бы так не смог!"
Старый поэт
прочитал за свою жизнь
сорок восемь книжек,
двадцать две из них были его собственные,
ещё к двадцати двум он написал предисловия,
а первые четыре он помнит смутно;
у него на полках лежали бы
две с половиной тысячи томиков его коллег,
все, понятное дело, с автографами,
если бы он, сохрани Боже, не сдавал их букинистам,
а он их время от времени таки сдаёт.
В молодости его вышучивали за неадекватность
и иронически говорили: "Учиться, учиться и учиться!",
а теперь нет, потому
что старый поэт
наведался в две с половиной тысячи школ,
чтобы каждая ученица,
кроме вечера потери невинности
и выпускного вечера,
запомнила ещё и его творческий вечер,
но ни одна не запомнила,
а если какая-то и узнаёт его на улице,
то оказывается
соседкой по лестничной площадке
или внучкой.
Старый поэт
до сих пор волнуется перед выступлениями,
думая, что будут кричать "браво!"
и вызывать "на бис",
и поэтому читает с подчёркнутым вызовом,
словно спрашивая: "Кто тут против меня?
Вы за или против?"
Но всё обходится,
и зал дружно кричит:
"ЗА!" и "БИС!"
Прогресс в литературе
А всё-таки был прав
французский сказочник,
который клялся и божился,
что есть он, прогресс в литературе.
Сегодняшний Гомер
никак не зависит
от перебоев с электроэнергией,
он вполне может руководить
новой Национальной библиотекой,
хоть в глубине души немного завидовать
Ронсару и Бетховену:
лучшие творческие вечера
проходили в ДК общества глухих.
Сафо
больше не баллотируется на должность
десятой музы,
она отказалась в пользу кинематографа;
и хотя не познала счастливой любви,
зато получила свой Нобель
за пропаганду политкорректности,
опередив Верлена, Рембо и Жорж Санд.
Старый Анакреонт
давно бросил пить
и может только мечтать о девушках,
зато он включён в программу
всех школ и университетов Греции.
Вийон
ощутил на себе вполне
всевластие правоохранителей,
хоть в его стране так и не отменили
смертной казни,
а даже если отменят –
что изменит кучка диссидентов
с транспарантами "где Вийон?"
Всеми брошенный Гюго
узнал на собственном опыте,
что выражение "иметь гемморой"
имеет не только переносный смысл.
Зато теперь есть шоу-бизнес
и можно писать слова на музыку.
Гонкур
ведёт живой журнал в интернете.
Страдает раздвоением личности.
Фолкнер и Маркес
конкурируют на рынке туруслуг,
предлагая горячие туры
в Йокнапатофу и Макондо.
И только Катулл
не ощутил особых изменений:
как и две тысячи с чем-то лет назад,
оплакивает воробья своей любимой.
Птичий грипп, знаете ли...
Самсон
"Внимание:
в парикмахерской
обслуживают ученики!"
Сидишь в очереди неподвижно,
подключённый через уши
к CD-проигрывателю,
словно к капельнице.
А как же иначе, ведь кругом –
попса на радио филистимлян
в FM диапазоне!
(Дедуля рядом тоже страдает,
а был бы меньшим ослом –
давно запустил бы в приёмник
собственной челюстью!)
Твоя очередь.
Отключаешь капельницу.
Садишься в кресло.
Ослепительно красивая девушка
забрасывает тебя вопросами.
"Затылок покороче.
Уши открываем.
Остальное – на ваш вкус.
И вот ещё что:
сверху почти не снимайте,
нет, пусть вот так и торчат,
теперь это модно,
да, да, красота – великая сила..."
Пот и волосы
норовят попасть в глаза –
и вот ты уже ничего не видишь,
а девушка
всё повышает свою квалификацию.
Наконец раскрываешь глаза,
смотришь в зеркало и –
вспоминаешь своего предшественника,
первого в истории террориста,
который, по крайней мере, не увидел
своей новой причёски...
Выходишь наружу.
Дождь течёт по лицу.
Девушка сметает с пола
твои волосы.
* * *
Всю жизнь тебе кажется,
что ты занимаешь чужое место,
с удовольствием сидя возле окна,
хотя в билете указано место
у коридора.
Поэтому на каждой станции
ты немного нервничаешь, –
сгонят? или не сгонят? –
когда бабулька
останавливается возле твоего купе,
минутку размышляет,
а потом шагает дальше.
Лотерея
"Билеты на завтра! Билеты на завтра!" –
зазывает продавщица на выходе из метро,
а ты не врубаешься:
как это – "билеты на завтра"?
Понимаешь там, на концерт, на футбол...
Интересное, наверно, зрелище это "завтра".
Или: на поезд, на автобус...
Завтра что – конец месяца,
и они распродают проездные,
действительные в течение дня?
А послезавтра придут контролёры и –
лучше бы ты купил на футбол!
Так что, заяц, посмотри в календарь,
прикинь, сколько живёшь бесплатно,
не пора ли приобрести
отвоёванный у безбилетного небытия
кусок жизни –
действительный
в течение дня.
Так вот услышишь что-то,
и врубишься, не врубишься –
лотерея!
Большинство метафор в мире –
рекламные слоганы,
в которые ты не врубился.
Чемпионат мира по акынской поэзии
Этот мир чудесен,
разве же это не чудо –
сказать такую банальность
и не умереть от стыда!
А ты ещё как жив,
хоть и слегка пристыжён,
растерян – или же потерян? – в этом мире.
Так, словно ешь персик
в шикарном зале ренессансной виллы,
и заранее волнуешься, думая,
куда выкинуть косточку,
нельзя же ходить здесь с косточкой в руке,
а помойных вёдер нигде не видать,
и вдруг оказывается,
что косточки нет.
И ты, как старый опытный акын,
готов запеть от радости,
потому что все остальные что-то ищут,
а ты уже нашёл.
И ты раскрываешь окно,
словно гигантский ноутбук,
высовываешься по пояс –
и кричишь,
а потом с восторгом слушаешь эхо,
будто ждёшь,
пока кто-то прицепит
вложенные файлы
к твоему посланию.
* * *
Чужая речь
ласкает мне ухо,
как пирсинг
на чужом языке.
Горячая пятёрка берлинских новостей
Окно с видом
на галдящих птиц –
специально для слепых
и любителей сомнительных метафор.
Немецкий поэт
с американской фамилией
цитирует Мандельштама,
а ты продолжаешь –
уже в другом месте
и компании.
Памятник футбольному мячу,
как гол в Бранденбургские ворота,
рядом с разобранной Берлинской стеной
выглядит как напоминание:
эти футболисты
пробивают любую стенку.
Старый строитель
в каске и спецодежде
предупреждает,
что дальше идти опасно,
на голову в любой момент
может плюхнуться
очередной ливень.
И солнце плещется под ногами,
и маленькие радуги
поблёскивают в лужах
и стёклах вторых
этажей автобусов,
и ты захлёбываешься
запахом грозы,
не успевая высушивать
носки, зонтик и схему
берлинского метро –
оно вывозит тебя на поверхность
как раз посередине этой строчки.
Сухой закон
"Пора по пабам!" –
звучит неблагозвучно,
особенно это "по-па",
будто намекает на прощание,
а вечер ещё только начинается.
С тобой ироничный иранец,
немного затурканный турок,
два рассеянных россиянина,
венгр,
черногорец,
шотландский горец
и твоя подруга,
у которой сегодня сухой закон.
Когда-то в Украине
радушные хозяева
собрали тебе в дорогу сухой паёк,
в который входила бутылка водки,
бутылка вина
и почему-то палка колбасы,
причём даже колбаса не была сухой,
что уж говорить о вине,
розовом и десертном,
как сладкие мечты.
Наш автобус тогда сломался
и три часа простоял в Бердичеве,
где каждая официантка знает,
кто такой Джозеф Конрад
и где венчался Бальзак.
Но ты выдержал
все тосты за Эвелину Ганскую
а также за "Сердце тьмы",
хотя в глазах и в сердце то и дело
сгущалась тьма
и шатала тебя,
как вертолёт под музыку Вагнера,
и ты понимал,
что апокалипсис – именно сегодня.
Сегодня вы в Берлине,
идут дождь и немцы,
как написала твоя подруга,
у которой сухой закон;
хоть ты не теряешь надежды,
что он скоро сменится полусухим,
а если повезёт, то и полусладким.
Тебя же сразу охватывает горячка,
белая и нефильтрованная,
живая.
Weissbier –
третье немецкое выражение,
которое ты научился произносить без ошибок.
Раньше были "хенде хох!" и "нихт шиссен!",
когда ты играл в войнушку,
но маленьким партизанам не наливали пива,
и вам оставалось только пускать под откосы вагоны.
Кстати, организатор "Литературного Экспресса"
сегодня смотрит на тебя с подозрением.
Может быть, у тебя ещё всё впереди?
С тобой ироничный иранец,
немного затурканный турок
и остальные поэты.
Жаль, отсутствует фининспектор,
поэтому каждый сам за себя.
Твоих карманных денег
хватает ровно на шесть кружек Weissbier
и один неполиткорректный стих,
такой же белый и нефильтрованный.
Прогноз погоды
Пользуясь гостиничным лифтом,
узнаёшь много интересного.
Нет, вовсе не о многочисленных этажах,
глядя на кнопки;
и не о собственном свинстве,
глядя в зеркало;
и даже не о новостях чемпионата Европы по футболу,
зафиксированных в особой таблице.
Гостиничный лифт прежде всего –
маленький филиал берлинской обсерватории,
и каждое утро
ты читаешь свежие сводки
с немецкого атмосферного фронта,
чтобы, выйдя в город,
на собственной шкуре убедиться,
что прогнозы – вещь неблагодарная,
а мокрая рубашка – ближе к телу.
Что-то не так,
что-то не так с этим небом,
от которого не спасают
ни попытки спрятаться в ближайшем магазине,
ни зонт, по случаю купленный
в этом же магазине,
ни алкоголь, по случаю купленный
на родине.
Ясное дело, можно целый день
просидеть в гостинице,
но и оттуда открывается вид
на берлинское небо
с его перистыми облаками,
кучевыми тучами
и перелётными ангелами
"Люфтганзы".
И даже спрятавшись
в Музее кино на Потсдамской площади,
ты имеешь все шансы
увидеть самые лучшие куски
неба над Берлином.
++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++
Чётные числа
Девушка заходит в магазин.
Девушка покупает ромашковый чай,
упаковку с двадцатью одноразовыми пакетиками.
Девушка приносит упаковку домой.
Девушка вынимает пакетики по одному,
ворожит: «Любит. Не любит.
Любит. Не любит. Любит».
Хотя знает, как оно в жизни бывает
с чётными числами. Но что поделаешь?
Ромашковый чай в двадцати пяти пакетиках
снова разобрали другие девушки.
Фантомные радости
Летом осторожно обходить место, где поскользнулся и подвернул ногу в феврале.
Бояться встречи с родным дядей-стоматологом, хотя он уже давно на пенсии.
Жалеть, что библиотека переехала и больше не рядом с твоим факультетом, хотя твой факультет сам давно переехал в здание бывшей партийной школы.
Никогда не петь любимую песню из кинофильма, после которого получил по морде в военном городке в микрорайоне Уручье.
Вспоминать код перед телефонным номером, чтобы позвонить в квартиру, где она давно не живёт, потому что уже не один год живёт вместе с тобой.
Фантомные радости. Настало время, когда от них уже не сбежишь.
Когда ты опаздываешь на электричку, которую сегодня отменили, и знаешь об этом, но всё равно спешишь, рискуя поскользнуться и подвернуть ногу.
Когда ты заговариваешь зубы библиотекарше, обвиняющей тебя в том, что пятый год не возвращаешь книгу, которую никогда не брал, и показывает заполненный твоей рукой формуляр.
Когда, проезжая на метро в сторону микрорайона Уручье, ты пытаешься пробить компостером для льготных талонов пластиковый жетон и понимаешь, что безнадёжно вырос.
Когда прячешься в старой будке телефона-автомата и звонишь оттуда по мобильному.
Звонишь ей.
По её мобильному.
Советская фантастика
Чеславу Милошу
В середине 80-х учительница в нашей школе
больше всего любила завести нам свою вечную
песню о скором конце света
и зверином оскале капитализма.
«В их мире, дети,
всё продаётся и всё покупается.
Даже люди, даже человеческие чувства!
Их семьи, детки, – это узаконенная проституция,
а девушки там просто занимаются этим за деньги.
Только представьте себе – любовь за деньги!»
Мы охотно представляли себе любовь за деньги.
«Такой он, звериный оскал капитализма!
Такие они – продажные девушки!» –
причитала учительница.
«И не только девушки» –
вмешивался продвинутый Юра Гейфман,
а мы в это время старались не думать,
но всё равно думали о нашей соседке Гале
и её зверином оскале.
«А что они делают с природой! –
упорно гнула своё учительница. –
Они нарочно загрязняют
всё, что получили от предков чистым,
чтобы продавать людям
то, что принадлежит им бесплатно.
Читали «Продавец воздуха»?»
Мы с Юрой Гейфманом отвечали: «да».
«Так вот, не знаю, как с воздухом.
это всё-таки советская фантастика,
но уже и в самом деле близок тот час,
когда они будут продавать за деньги воду.
Только представьте себе – обычную чистую воду,
которую мы пьём из крана!»
Мы сразу вспомнили, как за день до этого
Юра Гейфман сломал автомат
и всех угощал бесплатной газировкой без сиропа.
С сиропом Юра тогда почему-то дал маху,
кстати, как и учительница с политинформацией.
А сегодня, покупая обычную воду
во французском супермаркете Carrefour,
я думаю, что все её пророчества,
к сожалению, осуществились,
и повсеместно настал конец света.
И только седой старичок в Carrefour’е
говорит мне, завязывая пакет с помидорами:
«В Париже вода хорошая,
можешь смело пить из крана».
Общество мёртвых поэтов
Приближение кладбища Пер-Лашез
ощущаешь по всё большему количеству
туристических маек с изображением Джима Моррисона.
Французские знаменитости обзавидовались бы,
если бы только были на это способны.
Кстати, придумал же кто-то похоронить
поэта Жерара де Нерваля (1808 – 1855)
прямо напротив самого знаменитого
французского писателя.
Только представьте: возле вашей могилы
всё время толпятся туристы,
и все как один к вам спиной.
Некоторые даже
спотыкаются о вас, фотографируя.
И только я, чудак, на десять минут
застыл возле любимого поэта
и только потом заметил Бальзака (1799 – 1850).
Кстати, скажи мне, кто твой сосед по могиле,
и я скажу, кем ты был при жизни.
Так Поль Элюар (1895 – 1952) тусил с коммунистами
и теперь лежит рядом с генсеком
коммунистической партии Франции
Морисом Торезом (1900 – 1964).
А Мольер (1622 – 1673) ни с кем таким не тусил,
и теперь лежит вместе с коллегой по перу,
старательным баснописцем Лафонтеном (1621 – 1695),
за общей оградой,
будто одна семья.
Мюссе (1810-1857) и Шопен (1810 – 1849)
не за общей оградой,
а довольно далеко друг от друга,
но в самом оформлении могил
ощущается одна рука.
Подозреваю, женская (1804 – 1876).
На могиле Аполлинера (1854 – 1900) – большое сердце
в виде стиха-каллиграммы,
а на Уайльдовой множество сердец,
и все – красным маркером
или губной помадой.
Могилу Уайльда (1854 – 1900) найти легко
по взрывам жизнерадостного смеха,
девичьего и особенно юношеского.
Уайльд со всех сторон огорожен стеклянной стенкой,
защищающей от поклонников,
которые испещрили всё стекло следами помады и надписями.
Заслуживают внимания: «Pleasure to meet you Oscar!» – с сердечком,
«Oscar my favourite dandy» – со звёздочкой
и мой любимый «Oscar te amamos!» – с кубинским флажком.
Самая большая надпись, конечно же, на русском:
«Любви все возрасты покорны!»
Интересно, как выглядела бы на Пер-Лашез могила Цоя (1962 – 1990)?
Могила Моррисона (1943 – 1971)
не ограждена стеклом,
но зато там всё время дежурит живой полицейский,
стоит у ближайшего дерева
и время от времени запрещает лепить к нему жвачки,
но дерево всё равно в жвачках, прилепленных к ним монетках
и других скромных подарках.
Самый щедрый оставил бутылку бельгийского пива,
покойся с миром, Джимми!
Над могилой Модильяни (1884 – 1920) дождь начинается,
а над могилой Эдит Пиаф (1915 – 1963) заканчивается,
и небо становится голубым.
В могильной плите
Марселя Пруста (1871 – 1922)
отражаются облака.
Война и мир
Латиноамериканцы
как раз начинали меня бить,
но, увидев его,
разбежались.
И не удивительно: он был на голову выше меня
и, как минимум, вдвое толще,
в маленьких очках,
только подчёркивавших его габариты:
просто-таки Сергей Бондарчук
посреди декораций своего Бородино,
или, скорей, Ватерлоо,
потому что всё происходило именно в Бельгии.
Он почему-то сразу же заговорил со мной по-русски,
будто на мне было написано,
что я знаю, кто такой Бондарчук.
«Напрасно ты с ними разговаривал, – сказал он. –
Эти могли бы и зарезать».
«Если б молчал, – ответил я, –
точно бы зарезали.
Здесь как на зачёте».
«Зачёт, – сказал он. –
Меня зовут Пьер. Как Безухова».
«А меня Андрей. Как Болконского».
Остаток ночи я помню неважно.
««Трапписты»! – всё время повторял он. –
Лучшее в Брюсселе пиво – это «Трапписты»!
Пойдём, покажу одно место,
платит граф Толстой».
«Так ты не из России?
Из Беларуси? Ещё лучше!
Я там с женой познакомился».
«Я тоже».
«Но моя – японка, представь. Изучали вместе русский,
а выучили... она – французский, а я – японский.
Бальзак и маленькая японка, знаешь кино?
Белорусы, говорит она, – это такие русские,
только со знаком качества».
«Китаянка», – поправил я.
«Кто? Моя жена?»
«Я говорю, Бальзак и маленькая китаянка.
Китайцы – это такие японцы,
только со знаком количества».
Здесь его фильм обрывается,
а мой крутится дальше.
Мы в машине, как в маленьком кинозале:
на заднем сиденье – Чип и Дейл, два героя-бондарчука,
спешат на помощь траппистам,
а жена-японка за рулём занимается прокатом.
Наш передвижной кинотеатр
всё ближе к последней пивоварне,
где самые святые монахи
варят пиво со знаком качества,
которое развязывает языки так,
что изгнанники всех стран
понимают друг друга без субтитров.
Граница
На границе Литвы и Польши,
дня и ночи,
озера и камыша,
ты гребёшь навстречу солнцу,
ловя носом лодки
золотую дорожку
в воде,
где ещё отражается небо –
повсюду, кроме полоски,
где отражается лес.
В лес заплываешь
одним бортом,
а второй
остаётся в небе.
И весло скрывается в деревьях,
а второе весло –
в облаках.
Музей эротики
Чайка с воздушным змеем
высоко над волнами
находят всё новые позы
для воздушного поцелуя.
А я, нахлебавшись
средиземноморской воды,
кричу от души:
«Горько!»
Мульти-культи
Красивая древняя мечеть,
переделанная из старой пагоды
китайских переселенцев.
«Ми-ми-ми, мой кудлатик,
какой же ты хороший,
ну, скажи мне что-нибудь,
скажи!» – лепечет,
будто ребёнок, счастливый профессор
привязанному поблизости ягнёнку
на языке эсперанто,
а потом:
«Суки, что они делают!» –
ягнёнку как раз перерезали горло.
Профессор целый час молчит,
а потом в знак протеста
срывает яблоко в саду
возле православной,
такой же древней, церкви.
Никто не гонит богохульника из сада,
никто не сжигает молнией
ни церкви, ни мечети.
Никто в последнюю минуту
не заменяет ягнёнка
вегетарианским блюдом.
Октябрь 2014, Кыргызстан
Подсрачник
«Коля, дай подсрачник!» –
кричит маленькая девочка
у тебя за спиной.
Ты даже оборачиваешься.
«Ну дай, пожалуйста, подсрачник!
Дай! Тебе что, жалко?»
«Подсрачник? – переспрашивает Коля
на всякий случай. –
Ну, на!»
И даёт девочке
пластиковое приспособление для катания.
Ровесники твоей дочки
катаются с горки на санках,
а твои представления о родном языке
безнадёжно устарели.
Без ответа
Писательницы со всего мира спорят
об органе, который отвечает
за мужественность мужчины.
– Сердце! – вздыхает романтическая поэтесса.
– Разум! – не соглашается классицистка.
– Желудок! – предлагает натуралистка.
– Кошелёк с деньгами! – утверждает реалистка.
– С кредитками! – уточняет модернистка.
– Х... его знает, – подводит черту постмодернистка.
Редактор вычёркивает два лишних слова.
Цензор – третье.
Два часа в резервуаре
В кофейне «Аквариум»
дофигища белорусских интеллектуалов.
Приходить в «Аквариум»
со своим белорусским интеллектуалом –
всё равно, что ехать в Тулу
со своим самоваром
или, скажем, давать на чай
официанткам в «Лондоне»,
где этого чая и так хоть вёдрами черпай.
Интеллектуалы приходят сюда как на работу.
Иногда появляются здесь с утра –
и сидят, сидят: кто в одиночку,
стыдливо испытывая муки творчества,
недоступные простым смертным;
кто по двое, интервьюируя друг друга
(по ходу дела, как на тренировке по единоборствам,
активный и пассивный партнёр меняются местами);
кто по трое – такой себе отряд интеллектуалов с предателем.
Им хорошо гуторить вместе:
белорусский поэт что-то декламирует,
якая напоказ,
гость из Украины натурально икает,
предатель натурально икает.
Вокруг большой продуктовый магазин
и просто проходной двор
из метро в «МакДональдс»,
а они, ограждённые стеклом,
не покупают ни гамбургеров,
ни «крувасанов»
(терминология местных продавщиц),
не стоят в очереди к бесплатному туалету –
сидят.
Они – профессиональные белорусские интеллектуалы,
образцово-показательные экспонаты,
выставленные в витрине,
аквариумные создания,
ну чем не золотые рыбки,
разве что не исполняют желаний
окружающих минчан и гостей столицы.
Устав от ударной работы, они засыпают –
прямо за своими рабочими столиками.
Возможно, им снятся
красавицы с плавниками и жабрами,
что вяло дрейфуют в четырёх стеклянных стенках,
а во снах видят себя
белорусскими интеллектуалами
из кофейни «Аквариум».
+++++++++++++++++++++++++++++++++++++
Чемпионат Европы
С кем только
не сравнивали Европу,
девушку-ковбоя,
продержавшуюся на спине у быка
максимально долго,
аж до самого конца родео.
Однажды я назвал её песочницей,
куда не пускают белорусских детишек
их национально непродвинутые родители.
Кое-кто обиделся на сравнение,
хотя, думаю,
ковбоям и матадорам понравилось бы.
Но я тогда думал
не о песчаной арене
политической корриды,
а о вполне невинных детских играх
с совком
(я о маленькой лопатке),
пластмассовым самосвалом
и оловянными солдатиками,
когда каждый из нас был генералом,
только начинавшим свою
песчаную карьеру.
Что касается девочек, то они
по большей части делали «секретики»,
выкапывая в песке ямы
и украшая эти могилки
живыми цветами
и (неживыми) обёртками от конфет и жвачек.
Главной частью инсталляции
Был цветной кусочек стекла,
который клали сверху –
и получалось красиво;
потом «секрет» закапывали,
старательно прятали, но так,
чтобы легко было найти,
особенно другим.
Лишь через много лет я понял,
что это были прообразы
наших будущих интернет-сайтов,
стихов и порноснимков,
что бабочками летят на свет
и запутываются во всемирной паутине,
в глубине души желая
обратить на себя хотя бы какое-то внимание
и упорно скрывая
свои сомнительные «секреты»,
как та Европа,
чемпионка родео,
старая дева,
что так и не слезла с бычьей спины
для чего-нибудь другого.
Underground
1
«На станции «Октябрьская»
поезд не останавливается», –
сообщает динамик в вагоне.
Пассажиры тихонько переговариваются:
что происходит?
может, какие-то неполадки на станции?
не случилось ли что-то серьёзное?
«Нет, это оппозиция!» –
успокаивает всех пьяный пролетарий.
Группка молодёжи быстро встаёт
и выходит на станции
«Площадь Победы».
2
Звоню из метро приятелю.
«Ты свободен?» – спрашивает он.
«Да, – говорю, –
у меня полтора часа до лекции».
«Да нет, – говорит, – ты свободен?»
И тут до меня доходит,
«Да, спасибо!
Пока что свободен».
За четыре дня привычные слова
изменили свой смысл.
3
Возвращаясь после лекций
на площадь,
я могу просто
пересечь проспект –
и вот она, площадь!
Но я сажусь в метро,
проезжаю станцию,
выхожу
и возвращаюсь назад уже автобусом.
Самая короткая дорога, –
говорил один сталкер, –
не всегда самая прямая.
4
На входе в метро
дедушка продаёт
тёплые носки.
Ловлю его взгляд
и как можно теплей
улыбаюсь.
Он улыбается в ответ.
Спускаюсь в метро,
потом останавливаюсь и оборачиваюсь.
Дедушка всё ещё смотрит
мне вслед.
Биатлон
Битком набитый общий вагон
спешил за локомотивом,
будто караван биатлонистов
за лидером в зелёных штанах.
«Смотри, мы обогнали светофор», –
обрадовался детский голос.
Никто не спорил,
ведь мы и правда набрали скорость,
покидая стадион.
Попсовая музыка из динамиков
подбадривала,
как голоса тренеров.
Деревья мелькали за окнами,
как заснеженные
скандинавские болельщики.
То один, то другой заранее
готовился к выходу,
поправляя рюкзак,
будто винтовку за спиной.
А ты глядела в окно
на ветки в кружевах инея,
а потом романтично произнесла:
«Какой снег!
Как там теперь хорошо!
Совсем как вчера в Оберхофе,
по телевизору».
Я подумал, что да, теперь хорошо.
В Оберхофе.
В телевизоре.
Вчера.
Волосы-2006
тихий ангел пролетел
над гнездом кукушки
ещё одиннадцать тысяч
твоих молодых соотечественников
за весь год
на посмотрят ни одного фильма
Милоша Формана
Полтергейст
С утра руки над лэптопом
трясутся так,
что сигарета падает на пол
с другого края стола.
Откуда она здесь?
Ты же не куришь десять лет.
Очевидно, полтергейст.
Кто ещё мог за одну ночь
нанести сюда столько бутылок с вином,
опустошить их
и разбросать в ванной?
И что делает куртка
почти не знакомого тебе музыканта
на твоём унитазе?
И почему кроватей в комнате
стало втрое больше, чем было?
Что за люди спят в них с утра?
И кто выкрал из твоей головы
почти готовый прекрасный текст,
с которым так радостно засыпалось ночью
пятницы тринадцатого?
А в субботу четырнадцатого
руки над лэптопом трясутся так,
что сигарета падает на пол
с другого края стола.
Любовная война
Как ножки циркуля...
Джон Донн
Чертим новые границы,
Пожираем чужие территории.
И я уже захватил
половину суши,
и ты уже захватила
половину суши.
А неумелые руки
всё не научатся держать
своё оружие.
Как ножки двух циркулей,
переплетаются твои и мои
деревянные палочки.
В гостях у сказки
Как сказочно сегодня на озере!
Спортсмены-гребцы среди яхтсменов,
будто гадкие утята среди лебедей,
рубят вёслами с плеча,
и водные щепки летят во все стороны,
а восемь настоящих утят
строятся в одну линию и плывут
слаженно, как экипаж «восьмёрки».
Пожилой тренер,
добрый сказочник на моторной лодке,
разгоняет их, ни черта не понимая
в метафорах.
Возле воды ссорятся два бомжа.
Глаза у одного – как чайные блюдца.
Другой просто даёт первому по чайнику.
Русалочка,
ещё неуверенно перебирая
рождёнными из пены ногами,
выходит на нудистский пляж –
и теряет дар речи:
на заднице у нудиста
тату с Гансом Христианом Андерсеном.
Пойти и не вернуться
Следующая остановка –
Блошиный рынок.
И ты лавируешь между
припаркованных велосипедов,
боясь их зацепить,
чтобы не сработала сигнализация,
пока мелодия в наушниках
смешивается с окружающими звуками
в большом и малом кругах
кровообращения твоей музыки,
а твой внутренний экскурсовод
объявляет:
следующая остановка –
Блошиный рынок.
И местный левша
подаёт тебе условный знак:
не то «победа»,
не то «скорей гони два евро
за всё, чего тебе не хватало
до полного кайфа»:
– трёхструнная гитара
– детские галстуки
– электроштопоры
– памперсы с рукавами
– грабли с массажными насадками
– коньки для близоруких
– противотанковые галоши
– домашние светофоры
– настенный тостер с кукушкой
– швейцарские часы с выкидным лезвием
– печатная машинка «Зингер»,
пять пар брюк под копирку
– бутылка патефонной водки,
78 оборотов в минуту
– порнографические карты
секретных аэродромов...
И ты уже близок к состоянию,
когда трамваи останавливаются
прямо у дверей твоего сознания
и везут на второй этаж.
Круг замкнулся.
Выхода нет.
Следующая остановка –
Блошиный рынок.
Отчёт
Словно склон холма,
под твоей спиной
поднимается спинка сиденья,
и тень самолётика Easy Jet
всё увеличивается, увеличивается,
и вот снова ты в городе,
где так легко пишется от руки;
где улицы такие узкие,
автобусы такие широкие,
а асфальт настолько шершавый,
что даже поднимаясь на велосипеде в гору
не отпускаешь ручного тормоза
по дороге к озёрам,
где ты плаваешь в конце сентября,
и вода так приятно холодит коленку,
разбитую во время последнего падения с велосипеда,
когда ты заслушался песнями
придорожных цикад,
и потом долго пересказывал их
ближайшей медсестре;
где в пивной
с красноречивой надписью «Амнезия»
не нужно доплачивать
ни за имбирный сироп к пиву,
ни за улыбки девушек напротив,
когда половина пива с имбирным сиропом
оказывается на твоём пузе;
где все понимают друг друга без переводчика,
и вы с молодой немкой
слушаете вместе русских клезмеров,
поющих на языке идиш
песню «День Победы»;
где ты можешь сидеть на траве
в прямом смысле слова,
и дружелюбные муравьи
заползают во все самые интимные места,
но не кусают,
а ты по-пластунски переползаешь
с одного солнечного пятна на другое,
с бутылкой йогурта
и книжкой битников –
странная компания для середины дня,
но ты только что проснулся:
потому что в этом городе
ночами так долго думается
о всех, кого ты вспомнишь,
пока, наконец, не выдержишь
всей этой вечной радости –
и скальпель небесного кардиолога
напишет «I» и «YOU»
с двух сторон от твоего сердца.
Приятного аппетита!
Один польский пончик
стоит ровно один польский злотый.
Поэтому я каждое утро
не могу избавиться от впечатления,
что съедаю на завтрак
национальную валюту
Республики Польша.
Чистота ;ber alles
Самолёт приземляется.
Вежливая стюардесса проходит по салону,
собирая в пакет разбросанный мусор.
На всякий случай накрываю рубашкой
любимую книгу.
* * *
Как мал этот мир,
эта Европа,
Беларусь,
Литва,
Польша,
Германия,
Чехия!
И как длинна улица Завальная,
когда, то и дело то налево,
то направо заваливаясь,
тащишься на вильнюсский автовокзал,
чтобы – через Польшу,
Германию
и Чехию –
наконец вернуться к той,
что просила тебя не напиваться!
Сказки Венсенского леса
1. Гадкий утёнок
Жил себе гадкий утёнок,
хорошо себя вёл,
слушался старших
и, главное, отлично питался,
потому что очень хотел поскорее вырасти.
Ел он, ел,
но так и не стал
прекрасным лебедем,
потому что однажды умер,
до отвала закормленный туристами.
«Если вы любите птиц,
не кормите их», –
написано во всех парижских парках.
2. Кот в сапогах
На мостах между островами
одного из озёр Венсенского леса
категорически запрещается
проход с собаками.
Жаль, что ни слова про котов.
Что делает кот в сапогах
у доверчивых туристов,
которые разуваются,
растянувшись на газоне, –
лучше у меня не спрашивайте!
3. Золушка
Иногда кот
успевает нагадить
только в одну туфельку.
4. Дюймовочка
Знаменитый голландский ботаник
однажды посетил Parc Floral
и долго-предолго изучал
все красные, белые, жёлтые,
оранжевые, голубые, фиолетовые,
розовые, радужные, лиловые тюльпаны,
но не нашёл у них внутри
никакой Дюймовочки.
Устав, он присел на скамейку
и надорвал упаковку с чипсами,
а там – крохотная девочка
улыбается ему
и что-то щебечет на его языке.
Важно, что картошка,
из которой делались чипсы,
была из его родной Голландии.
Трава тоже.
Пленэр
1. Паланга
Белорусские переводчики
работают с утра,
старательно подбирая,
подбирая слова,
которые разбрасывали ночью
пьяные грузинские поэты.
2. Батуми
Едешь по горной дороге,
пишешь карандашом на ходу.
Машину трясёт – и белорусские буквы
превращаются в грузинские,
совсем как на башне в Батуми,
что ночью горит всеми буквами
грузинского алфавита.
Вечером твой блокнот
начинает светиться.
Донжуанский список Пушкина
Еду по Вентспилсу на велосипеде
мимо местной библиотеки.
У памятника красному латышскому стрелку
обгоняю двух молодых женщин.
Разговаривают на русском
с латышским акцентом.
И одна другой эмоционально так говорит:
«Нет, ну я понимаю, моряк,
загранка там, бабки, всё такое,
но ты скажи мне,
что будешь делать одна?
С кем ты будешь всё это время
заниматься любовью?
КТО ТЕБЯ БУДЕТ ТРАХАТЬ –
ПУШКИН?!»
Красный латышский стрелок
покраснел ещё больше.
Шёлковый путь
– А вы умеете
показывать перформансы? –
спросила она поэта
в вагоне метро
на станции «Шёлковый путь».
– Ещё бы! – ответил поэт. –
Меня даже поселили возле цирка,
в бывшем общежитии для цирковых артистов.
Едем со мной, покажу!
– Нет,
вы лучше перформанс покажите.
Он показал.
Она долго и звонко хлопала
ему по лицу.
Потом вдруг согласилась.
А он удивился так,
что всю дорогу до цирка
был как шёлковый.
=========================
*
Мир ловил меня,
но не поймал:
едва он стучится в чат –
я выхожу из почты.
*
По дороге на свидание
покупаю тебе букет
в автомате по продаже цветов.
А рядом бабулька на сквозняке
продаёт в подземном переходе
презервативы.
Последнее метро
Перевёрнутая подкова
Берлинского U-бана
обещает счастье всем,
кто верит в приметы.
И я коллекционирую подземное счастье,
тыча пальцем в новые и новые
станции на схеме метро.
...Восемь, девять, десять –
словно собираю подковы.
Каждый день я становлюсь
всё более и более подкованным
в арифметике,
чтобы однажды начать обратный отсчёт.
...Десять, девять, восемь
счастливых подков
до пересадки на Пражской,
а потом на Минской,
а потом шесть станций метро,
три остановки в стареньком горбатом
или новом зелёном...
А потом на второй этаж,
обнять, подвести к постели
и перевернуть – на счастье.
;
Вся Америка радостно улыбается.
Вечером и даже с утра.
Просыпается, чистит зубы
и сразу начинает улыбаться.
Даже серые айовские белки
перед тем, как броситься тебе под ноги,
приветливо улыбаются.
И ты здесь радостно всем улыбаешься,
и все радостно улыбаются тебе в ответ.
Только один седенький дед не улыбается.
Просто грустно смотрит в глаза тебе, будто говорит:
«Ты молодцом, ты всё делаешь правильно,
но я так, извини, не могу».
Встаёт с бордюра и нетвёрдой походкой идёт к бару.
Сегодня утром ты хорошо его понял.
Вторая бутылка виски из штата Кентукки
была больше, намного больше, чем тебе казалось,
и теперь напоминает о вчерашнем –
каждое движение головы болезненно отдаётся в голове,
и каждое движение мышцами лица
тоже отдаётся.
Мимо тебя с радостными улыбками
пробегают студенты и студентки,
а ты только грустно глядишь им в глаза:
«Молодцы, вы всё делаете правильно,
только я, простите, сегодня так не могу».
Встаю с бордюра и неуверенно шагаю к…
Через полтора месяца ты вернёшься на родину
и будешь радостно всем улыбаться.
Но ни одна собака не улыбнётся тебе в ответ.
Стоп, а может они все вчера тоже того?
Хотят, но не могут
пошевелить мышцами лица?
Дорогие соотечественники,
раз уж вы не можете не пить,
по крайней мере, тщательно рассчитывайте
объёмы своих бутылок,
или хотя бы похмеляйтесь с утра,
прямо в постели,
а потом вставайте с правильной ноги,
чистите зубы,
целуйте своих любимых,
радостно выходите из дому
и – улыбайтесь, улыбайтесь, улыбайтесь!
The Poetry Center
Вечер поэзии в Центре поэзии
вышел тёплым и уютным.
Аудитория была заполнена слушателями,
а полки – поэтическими книгами.
Все пятеро поэтов были очень талантливы
и широко известны в своих странах.
Всё было очень корректно.
Леди читала первой,
а четверо джентльменов – вторыми.
Леди сказала, что её стихи
не переведены на английский,
и прочитала отрывок из романа.
Первый джентльмен сказал, что его стихи
тоже не переведены на английский,
и прочитал рассказ.
Второй джентльмен сказал, что его стихи
переведены, но
он всё равно почитает прозу,
ведь так его лучше поймут.
Третий джентльмен признался,
что вообще не пишет поэзию
и будет единственным здесь прозаиком,
чем очень всех насмешил.
И только четвёртый джентльмен
прочитал одно стихотворение,
в оригинале и по-английски,
но китайский акцент был таким,
что мало кто различил первое и второе.
Модератор был очень рад
и выразил надежду, что поэзия
продолжит жить и развиваться
в их странах, на их языках.
Я тоже порадовался, и было от чего:
за весь вечер поэзии в Центре поэзии
никто не услышал ни одного плохого стихотворения.
Поезд Чикаго-Токио
Сегодня я добирался
из Чикаго в Токио поездом,
ведь если самолёт летит 13 часов,
это уже поезд.
Это как, стартовав из Бреста,
целую ночь ехать в Гомель,
отслеживая на мониторе
движение своего поезда,
что должен обогнуть Тихий Океан
через Канаду, Аляску,
Камчатку и Сахалин.
В общем вагоне
звучит классическая музыка.
По коридору проходят
безукоризненно приветливые проводницы,
разнося рисовые крекеры.
Ближе к одиннадцати,
уже за канадской границей,
пассажирам предлагают лучшее в Фаниполе
сливовое вино со льдом –
и я чувствую, как в темноте за иллюминаторами вагона
расцветают сливы, вишни и сакуры.
В Петропавловске-Камчатском полночь.
Заходят потёртые жизнью мужчины,
предлагая обменять украинские гривны
на японские иены.
А под утро в Саппоро
вагон заполняют местные бабки,
громко кричат, просят купить
ещё тёплое сакэ,
свежеприготовленные домашние суши,
самодельные нэцке
в виде плюшевых медвежат,
которыми здесь выдают зарплату.
Поезд приближается к станции назначения.
Машинист с японской фамилией,
которая точь-в-точь совпадает с твоей, любимая,
в последний раз обращается к пассажирам
на прекрасном белорусском языке
с чуть заметным южнокорейским акцентом.
А я в который раз думаю, как это грустно –
большую часть дороги
снова ехать без тебя,
ведь ты сошла ещё в Оранчицах,
а я поехал дальше.
Высокие технологии
Яблоки в Южной Корее
намного больше и слаще,
ведь растут они сразу в специальных упаковках.
«Плоды высоких технологий», –
шутит один пассажир.
«Фрукты Samsung», –
подхватывает другой.
«Яблоки Apple», –
добавляет третий.
Водителю-корейцу нравится,
он аплодирует прямо на ходу,
не отрывая от руля
одной ладони.
Детство в натуральную величину
Лет в восемь-девять
я очень завидовал своему товарищу,
у которого были фантастические игрушки,
привезённые из-за границы:
локомотивы с вагонами,
автобусы жёлтого цвета,
чёрные грузовики,
легковушки, пожарные
машины, салатовые такси;
пластмассовые индейцы,
которых можно было обменивать на ковбойцев
(кто скажет «ковбоев» – колхозник);
пластмассовые ковбойцы,
которых можно было, как заложников,
обменивать на индейцев…
Завидовал так, что родители
на последние деньги
накупили мне разного счастья,
и я успокоился.
Но ненадолго.
Прошло тридцать лет –
и вот я в Америке, где всё время
странное дежа вю.
Знакомые цвета такси,
дизайн пожарных машин,
грузовиков и автобусов,
только всё
почему-то большое и почему-то
настоящее.
А я думал, что такого в реальности не бывает,
что их просто кто-нибудь придумал,
как придумали Тома Сойера,
дядю Тома,
Тома и Джерри.
Поэтому я всё время нервничаю –
что случилось?
Это я сделался маленьким,
отведав вражеской колы
с надписью «выпей меня»?
Или всё гораздо проще:
Америка очень большая,
и всё в ней такое же большое,
даже моё детство –
в натуральную величину.
Все игрушечные индейцы
выросли так, что владеют
шикарными казино.
Салатовые такси
гоняют в аэропорт и обратно,
только успевай им платить.
Что уж говорить о красных
пожарных машинах, которые
разбудят сиреной, как только
закуришь в постели.
Мой жёлтый школьный автобус
сигналит на перекрёстке,
отвозя детишек далеко-далеко,
в тридесятое царство каникул.
Ковбойцы
гостеприимно меня приглашают
на ферму или ранчо,
в котором открыли
или скоро откроют музей.
А их большие дети,
на пару минут оторвавшись от айпадов,
слушают о белорусском гулливере,
что в детстве играл с их родителями,
когда они были маленькими.
Инь и Ян, или водянистая картошка
Кто может прийти на встречу
с белорусским литератором
в отделение русистики университета
на дальних окраинах Сеула?
У ней были такие ресницы,
что веер был не нужен.
Её голос звенел,
словно корейские колокольчики,
собирая всех окрестных туристов,
слушавших его вместе со мной.
Она попросила звать её Инной,
хотя на самом деле её имя Ин Янь.
Или, может, даже Инь Ян?
Её русский язык
был таинственным, как восточные иероглифы,
и мог означать всё, что угодно.
«У вас есть видзиная картошка?»
Водянистая?
Я на одном дыхании
прочитал ей лекцию о картошке
как источнике жизненной энергии
и сексуальности белорусских мужчин.
Но она, очевидно, хотела чего-то другого:
«У вас есть видзиная картошка?»
Я рассказал ей романтическую историю
про студента и студентку, что поехали на картошку
и однажды так промокли под дождём,
что до сих пор живут вместе.
Капли дождя
стучали по университетскому крыльцу,
не касаясь её ресниц,
а она, уже чуть не плача,
повторяла: «У вас есть видзиная картошка?»
И тут до меня дошло.
Дай Бог здоровья карману,
в котором исчезла моя последняя визитка:
теперь есть законный повод
собственноручно написать ей всё, что захочу.
«Я буду писать вам, - пообещала Инь Ян. –
А если вы вдруг забудете, кто я,
пароль: водянистая картошка».
Я не забуду.
Велогонка протеста
Полицейские мигалки
дают первый залп в глаза,
а потом
короткими очередями
блещут велосипедные спицы.
В городе велогонка протеста.
Тысячи колёс.
Джем-сейшн клаксонов.
Рюкзаки танцуют в такт.
Кто-то сидит в седле,
кто-то, лёжа,
движется ногами вперёд.
(Так, наверно, удобней).
Кто-то с прицепом –
велоколяской
для протестующих младенцев.
А против чего?..
Не дают ответа.
Последний велосипед.
Контрольный солнечный блик
на спицах.
Но чувствуешь
странную солидарность,
будто родился
в велоприцепе,
а потом подрос,
пересел на велик,
отбросил третье колесо,
ощутил между ногами раму,
наладил клаксон в унисон –
и вплёлся в хвост каравана,
плетёшься в этом хвосте
и когда-нибудь выбьешься в лидеры,
так и не осознав,
против чего протестуешь.
Презумпция невиновности
Каждый человек – невиновен,
пока однозначно не доказан
факт его вины.
Даже когда она кажется нам стопудовой,
у него ещё есть шанс на оправдание.
Взять, например, меня. Я сегодня
едва не осудил абсолютно невиновного человека.
Стою я возле супермаркета «Европейский»
и вижу, что какой-то мужик движется
в сторону железного забора. Очевидно,
чтобы совершить некий поступок, – думаю я. –
Поступок далеко не европейский.
Ну, так и есть. Останавливается у самого забора.
Шире расставляет ноги.
И застывает неподвижно. Проходит
десять, двадцать, тридцать секунд.
Вот гад, – думаю я, – и не стыдится
в самом людном месте,
среди бела дня.
Проходит минута.
До меня доносится лязг металла.
Ну так и есть. Бренчание ключей.
В заборе есть дверца, которой я не заметил.
Мужик просто открывает замок.
А я шестьдесят секунд портил себе карму
плохими мыслями, дурень.
Значит, каждый человек – невиновен!
Пока однозначно не доказан
факт его вины.
Даже мои земляки-белорусы.
Даже их президент.
Может, ещё оправдается, – думаю я, –
и считаю секунды и годы.
Может, просто открывает дверцу.
Или, скажем, очередное окно в Европу,
где Евросоюз,
Гаага и международный трибунал
с профессиональными адвокатами.
2008
Драйв
Здесь могла быть халявная рифма «кайф»,
но наш драйвер говорит прозой.
Я понимаю примерно третью часть,
поэтому остаётся радио.
В берлинском FM-е тесно:
двадцать четыре часа джаза
и двадцать четыре – классики.
Моцарт хорошо соответствует
движениям нашего водителя.
Всё виртуозно
и по-немецки точно,
будто специально придумано
для большого слалома в дорожной пробке:
попал –
теперь откупоривай,
и он откупоривает
в ре миноре,
мажор!
Совсем другое дело джаз.
Тебя охватывает паника.
Тебе кажется, что Оскар Питерсен
играет в последний раз в жизни.
По крайней мере, твоей.
Ведь водитель,
заворожённый очередной синкопой,
вот-вот не впишется в поворот,
и тогда начнётся настоящий джаз,
музыка для толстых реаниматоров,
которые долго не смогут понять,
что случилось:
то ли дверцу заклинило,
то ли тебя заклинило,
то ли во всём виноват драйвер,
который
в автомобильном заторе
дождался-таки сатори.
Постимпрессионизм
В детстве
попробуешь-было забраться на бабушкину печь –
и руки по самые плечи
тонут в чёрном море
семечек,
которое бабушка пытается высушить.
В то время
семечки сохли на удивление быстро,
а подружки
не стыдились их лущить
при мне,
и шелуха попросту
висела у них на губах,
совсем не убивая
желание целоваться.
И я снимал её –
осторожно, как сапёр,
ведь первое прикосновение
запросто могло быть последним,
а так хотелось продолжения,
тем более что на печи
подсыхали новые семечки.
С того времени
я разбираюсь в подсолнухах
не хуже Ван Гога,
а в тыквах
намного лучше него.
Современные стихи
Не беда, что современные стихи
такие, какие они есть,
ведь их первые читатели –
переводчики,
и автор не хочет
обидеть их стихотворением,
которое нельзя перевести.
Беда, что современные стихи
такие, какие они есть,
ведь их последние читатели –
поэты,
и автор не хочет
оскорбить их стихотворением,
которое нельзя написать.
Святой Франциск Калифорнийский
Ходит по Чайнатауну в тёплой толстовке,
вязаной шапочке и перчатках без пальцев.
Порой подбросит пять баксов уличному актёру,
подаст граффитчику новый баллончик с краской.
Знает язык животных и интуристов.
Понимает собак и собаководов,
просит вторых всегда прибирать после первых.
Водит на пляж и знакомит одиноких лесбиянок.
Приглашает бездомных на вечеринки,
где после стихов всегда угощают пиццей.
Когда начинается дождь,
раздаёт прохожим шикарные зонтики,
бережно собирает с асфальта улиток
и дождевых червей,
бросает их рыбам,
а рыб, соответственно – птицам.
Обычно двух рыб хватает, чтоб накормить
всех портовых бакланов.
Утром работает вагоновожатым
на канатном трамвае
и бесплатно пускает всех городских котов,
что виснут на подножках и довольно
потирают усы двадцатипяти-
центовыми монетами.
После обеда гадает в знаменитом книжном,
открывая ближайший к посетителю том
на случайной странице:
«Всё, что вам нужно, – любовь!» –
говорит худому подростку в треснувших очках.
А приятелю, держащему его за руку:
«Если нельзя любить поровну,
будь тем, кто любит сильнее!»
Вечером гуляет вдоль Тихого океана,
разговаривая с рыбаками и владельцами яхт.
Мёрзнет, и, чтоб согреться, поднимается в гору,
тяжело дышит, выпуская изо рта густые
клубы тёплого пара – и Золотой
Мост утопает в тумане.
Плакали, знаем!
Мальчик трёх лет
шагает рядом с мамой,
а потом как свалится,
как грохнется об асфальт!
Коленка разбита в кровь,
но не плачет,
трёхлетние мужчины не плачут,
поднимается, отряхивается
и независимым тоном говорит:
«Чуть не упал!»
Мальчик четырёх лет
лежит на операционном столе
и вот-вот заплачет,
потому что какой он уже мужчина,
если тётя доктор копается
чем-то железным у него в писе,
хорошо, хоть родителей не пустили.
Мальчик пяти лет
дождался вкусной передачи
в свой загородный туберкулёзный санаторий,
и на радостях съел её всю,
вот только ошибся шкафчиком,
а потом девочка что-то искала в нём,
ничего не нашла и заплакала,
и мальчик с ней за компанию,
ведь хрен с ними, с апельсинами,
в санатории карантин,
и родителей снова не пустили,
вон они там, за окном,
машут ему руками,
пока он жрёт чужую передачу...
Отец трёхмесячной девочки
по дороге в лазерную клинику
подслушивает разговор.
Мальчик трёх лет
шагает рядом с мамой.
«Мама, а знаешь, ты тоже умрёшь!»
«Что ты такое несёшь?!
Ты что, хочешь, чтобы твоя мама умерла?»
«Нет, я не хочу. Я просто напоминаю».
Господи,
пусть докторша с лазерной линзой не ошибётся,
береги в дороге всех Твоих раздолбаев,
всех слепых
и тех, кому сегодня закапали глаза.