Грузовик помахал зеркалами и ринулся в бесконечность. Я не шучу.
Последнюю стопку книг перетащили в дом, когда было уже светло и гладкая, отвесная стена за рекой оказалась кривой и шершавой.
Ближайший выступ — над ним в ночи маячила карусель — был гораздо шире у основания, чем на вершине. Под словом "утёс" я привык понимать скалу, каменную глыбу, но теперь видел прошитую белёсыми корнями землю — метры и метры дёрна, вздувшийся бисквит "поверхностного слоя почвы". Напрашивался вывод: карабкаясь к задранному горизонту, желательно быть сорвиголовой или горным козлом, но профессиональным альпинистом или мухой — не обязательно.
Квадратный полуостров по нашу сторону отражал динамику выступа: пристань Анквеллена и пик Высокого берега тянулись друг к другу, спаянные незримым мостом.
Учитывая особенности местной логистики, я ожидал увидеть суетные доки, а не площадку в десять шагов по диагонали, чуть продлённую шатким пирсом. Потом я вспомнил о пришвартованных вдоль набережной моторных и вёсельных лодках, о мириаде мелких причалов, а позже добрёл до настоящего порта, где обитали теплоходы — он располагался ниже по течению.
Место, рядом с которым нам предстояло жить, называли по-разному: центральная пристань, старая пристань, первая пристань, террасная пристань, но устная речь отсекала прилагательные.
Почему террасная? Уже сады Семирамиды представил? Нет, обошлось без ярусов, хотя странно такое произносить, говоря о городе на кромке жидкой ночи.
Думаю, с названием всё просто: пристань лепилась к набережной как терраса к основному зданию, к тому же часть её была защищена от непогоды стеной и навесом. Сколоченная из толстых досок ограда шла по краю площадки — сбоку, по правую руку, если стоять лицом к реке.
Конечно, я не зря фиксирую внимание на этом сооружении — я к нему ещё вернусь, но прежде закончу историю про героический транспорт.
Итак, на рассвете библиотека перекочевала в дом, а грузовик завёлся, выписал круговой пируэт, вильнул освобождённым кузовом, пересёк набережную и съехал в Чёрную реку.
— Сманили... — почесала кудрявый затылок Нил.
— Вот мы и узнали, где у драндулета предел терпения, — сказал я. — Идею автономного бегства оригинальной не назвать, но это было трогательно и весело как в цирке.
— Насколько я понимаю, прочёсывать дно — напрасная трата времени, — закатил глаза Джулиан. — Столь же бессмысленно задаваться вопросом "как сманили", но трудно отделаться от вопроса "зачем".
— Где-нибудь всплывёт, — усмехнулся я. — Но вряд ли теперь это наша забота.
Забегаю вперёд и отчитываюсь: всплыл. В начале весны, на торговой площади в двух шагах от химической лаборатории первого университета. В ту пору я шлялся на вечерние курсы для подрывников-дилетантов и обнаружил грузовик, как только тот нарисовался. Он полулежал, опираясь дном на балюстраду. Кабина лишилась стёкол и поросла ракушками, кузову снесло борта и крышу — осталась только грузовая платформа, зато сдутые шины никуда не делись. Два колеса, оказавшиеся наверху, вращались как сонные флюгеры.
Я нашёл Джулиана, притащил его на площадь и спросил:
— Это наш или мне кажется?
— Убедительно прикидывается, — заключил он после тщательного осмотра. — Но я провёл здесь восемь месяцев, пережил семнадцать ночей призраков, хуже того — делил крышу с вами, поэтому в первую очередь думаю вот о чём: то, что наше страшилище всплыло здесь, не означает, что оно нигде больше не всплывало. Не буду спорить, изъеденная материя и глубоководный декор его беззастенчиво облагородили. Фруктовую избыточность в кузов — и готов натюрморт с претензией на продуманную эклектику.
Нужно ли добавлять, что на следующий день я сделал открытку из фотографии грузовика, решившего, что теперь он — рог изобилия?
Ты чего подскочил и вытаращился? Что за лампочки в глазах? Прошу озвучить мантру чуть громче и членораздельней. "Иногда грузовик это просто грузовик"? Отсылки к анекдоту про Фрейда и банан не бывают не в тему, да? Но если грузовик это просто грузовик, хватит лихорадочно обниматься с тощим птеродактилем, он давно на вольном выпасе, другие ему завидуют. И стекло не грызи — на повестке ночи другие извращения, а ты между делом живой, хуже будет... Вообще это мой стакан! Разожми челюсти, я сказал! Вот что тебе неймется? Он даже не светится. Почти. Лучше налей всем присутствующим и погнали дальше.
Касаемо выпавшего нам дома. На первый взгляд теория Нил подтверждалась: таинственный созидатель опирался на привычку Джулиана присваивать и перекраивать отрезки пространства. Миртовый заслон, в коем потонула изгородь, был, по видимости, сочтён насущной необходимостью, как и древесно-терновая чаща вместо палисадника, хотя с тем же успехом можно заподозрить Высокий берег в синдроме сороки: "Что там за душой у этого дёрганного типа, который изо всех сил прикидывается приличным, степенным и рассудительным человеком? О, хороший кусок ландшафта, в нетленном хозяйстве пригодится: тут ужмём, тут посадим не то, тут вбросим амбивалентный намёк, эк вас шатнуло, очень вкусно, а вообще это вам, угощайтесь".
Кредит детализации был израсходован на сад, к слову, заметно уступающий в размерах дачному участку в Холодных маяках. Дом — компактный, двухэтажный, с плоской крышей — являл собой эталон безликости что внутри, что снаружи, и никаких чувств не вызывал — ни дурных, ни приятных.
— Это карт-бланш, — сказал я Джулиану после первого осмотра владений.
Он равнодушно пожал плечами:
— Да. Отчего не поиграть в демократию, когда место уже навязано?
Нет, он не пренебрегал новой гаванью, упрямство ради упрямства никогда не было его фишкой, как и систематическое сопротивление собственной натуре. Через месяц дом изменился до неузнаваемости: куда ни плюнь — последствие эстетического выбора, печать индивидуальности, дотошное вмешательство в декорации. Через два месяца к невыразительному фасаду пристроили портик. Оказалось, что для цельной картины только его и не хватало.
Однако ни с какой точки обзора я не заявил бы, что Джулиан разошёлся во всю мощь, развернулся на полную катушку, потерял чувство меры, не утратив изощрённости вкуса. Вряд ли причина крылась в скромных масштабах жилища. Ты лучше меня знаешь: при желании он мог на тридцати метрах учинить вольную фантазию в духе Беневентано дель Боско, причём без курьёзов типа дворцовых люстр, пожирающих комнаты и звенящих хрусталём по ёлочке паркета.
Да, при желании он бы шокировал избалованный, но неиспорченный, не склонный впадать в крайности Анквеллен. Однако желания не было. Он находил дом удобным, податливым. "Заманчивым благодаря саду". Последнее — цитата. Но он не собирался присваивать вверенный отрезок суши. Так же, как я.
— Я думаю о банальностях, — произнёс он, стоя под крышей едва законченной пристройки и вдыхая воздух зарядившего ливня. — Нет ничего более постоянного, чем временное. Многие из тех, с кем я успел познакомиться, считают Анквеллен домом. Другие ощущают себя гостями, курортниками, иммигрантами — хотя родились здесь, а не прямолинейно вломились как мы — но любят его до хмельного покоя или тревожной невесомости в желудке. Однако я не влюблён. Я нахожу, что город близится к совершенству — более того, окружающий его мир ставит меня в тупик своей... Невинностью. Никому в голову не приходит ограбить полис, в котором есть всё, сделать из него дойную корову или сравнять с землёй как явление непонятное и потому пугающее. Здесь тонут в реках, нарушив негласные правила или поддавшись очарованию тёмной воды, но люди под этим небом не убивают друг друга. Вообще. Право, страшно доводить до точки инсинуации на тему того, куда мы попали, ещё страшней читать ваши мысли. У вас же руки чешутся пришить кого-нибудь — из научного интереса — и посмотреть, куда кривая выведет.
— Чешутся, — признал я. — Однако у гипотетического кровопролитного акта есть ветхозаветный душок, не столько волнующий, сколько побуждающий чихать и чесаться. Верный симптом аллергии на скуку. Что дальше ни вообрази — получается история человечества обыкновенная, ещё одна штука. Но мне кажется, вы отклонились от изначальной мысли.
— Да, я говорил, что ценю время своего пребывания здесь, но воспринимаю дом как преходящее: легко возникло, легко исчезнет — так тому и быть. Всякий здравомыслящий человек должен рассматривать выпавшие карты под этим углом: что есть, того не будет, таков порядок вещей. Однако чувства застилают глаза. Можно ли ожидать разрушения скрупулёзно выстроенной крепости? Можно ли философски относиться к риску потерять обожаемое существо? Можно ли принять как должное беспомощность? А увядание? Пустое. Нынче зрение не искажено: этот дом, носящий мой отпечаток, не является неприступной твердыней. Поводом для гордости, лелеемой игрушкой, моим отражением, исчерпывающим вместилищем моих вкусов он тоже не является. Все жилища временны, сейчас ничто не мешает мне помнить об этом. Кто знает, может, именно благодаря моему равнодушию ненавязчивый морок продержится дольше заветных крепостей, не оправдавших надежды.
— По-моему, вы виртуозно выдаёте желаемое за действительное, — вздохнул я без осуждения. — Вас до шатания почвы тревожит то, что из дома не получается ваша заповедная территория, но вы обещали не впадать в уныние и сами себя убалтываете. Хорошее дело: убалтывать вы умеете.
— Давайте начистоту: мне обидно признавать, что Высокий берег хотел угодить вам, а не мне, — пошутил Джулиан. — Странно, что не построил сверкающий зеркалами отель в рекордные сроки. Впрочем, не думаю, что правящая Анквелленом сила воистину блюдёт чьи-то интересы, кроме собственных.
— Просто в сентенции "Высокий берег даёт то, что нужно" бритва Оккама несколько перестаралась, — отозвался я. — По крайней мере в нашем случае. Хотите мою версию локальной мудрости? Высокий берег сдаёт на руки прожиточный минимум, и жертва больше не отвлекается от тяги к тому, что ей действительно нужно. Когда человек неблагополучен, ему не хватает столь многого, что зёрна от плевел не отделишь. Когда же он, сытый и хорошо одетый — или хорошо раздетый, это опционально — бродит по райским кущам, общается со змеями, гонит из яблок шикарный сидр, но чует, что в пейзаже или в нём самом чего-то не хватает для полного счастья — это уже интересно.
— Вы не думали, что мы слишком дурны для Анквеллена?
— Думал, конечно, и в той же мере слишком хороши, проще говоря, мы ему необходимы.
— Чем здесь занимаетесь вы, в сущности, понятно...
— Да вы тоже много чем занимаетесь: у вас настолько бурная жизнь — причём ладно бы только дневная — что я не успеваю совмещать слежку за вами с собственной бурной жизнью. Почти.
— В очередной раз: к сожалению я уверен, что вы не шутите. Но я имел в виду большой счёт, а не малый. Вы таскаете ключи. Опустим острые ощущения, грани которых я познавал, когда вы впервые исчезли на несколько суток. Вы делаете то, что затрагивает всех обитателей Анквеллена, я же наслаждаюсь нишей частного лица и не собираюсь глушить личные мотивы общественными...
Тут я расхохотался:
— Вы пытаетесь меня задеть или рассмешить? Потому что всерьёз вы это произносить не можете. Вам ли не знать, что у меня не бывает иных мотивов, кроме личных?
— Сыграю на опережение, — улыбнулся Джулиан, — и сам скажу то, чем вы собирались закончить тираду. Мне ли не знать, как абсурдно близки и смешаны коллизии космического масштаба с делами частными, глупыми, неразличимыми под микроскопом.
Будь добр, воздержись от комментариев про стройность и последовательность моего повествования. Я от души забежал вперёд, зато достаточно сказал про судьбу грузовика и дом, где я прожил год, который в рамках иного восприятия мог оказаться столетием или сном, длящимся не более часа. Теперь я готов вернуться в первое утро в Анквеллене, на пристань, куда мы спустились в компании Нил, чтобы проводить взглядами ушедший в подводную одиссею драндулет.
Ситуация располагала к продолжительному безмолвию, однако чего не было, того не было.
— Тааааааак, — пропел я гамму восходящую и нисходящую.
— Опять он, — констатировал Джулиан, и за невозмутимостью тона мне послышалось эхо взвизгнувших тормозов, ведь упомянутую стену под навесом украшало стилизованное, но крайне доходчивое изображение: отброшенный назад корпус, прищур, взлетевшая рука, фон из ключей — картинка, неотличимая от той, что ночью мы видели на рольставнях.
— Да, рядом с этой неотъемлемой деталью местного колорита я вас и поймала, — подтвердила Нил, — только тут, на досках, оригинал, а у парка кто-то игрался с фотолучом, причём со знанием дела: уже неделю он там торчит и даже не поблёк. Такие крупные изображения обычно тают через три-четыре дня.
Не буду вновь ударяться в прямую речь и актёрские этюды — не хочу. Суть того, что я услышал тем утром, приятней излагать своими словами. К тому же, некоторые детали я извлёк из шумов Анквеллена позже, и никто не справится с расстановкой акцентов лучше меня.
Начну с простого и гениального. Как ты мог догадаться, фотолуч это оптический прибор, запоминающий визуальную информацию внутри выбранного контура и переносящий захваченный образ на любую поверхность. Например можно отсветить вид из чужого окна на стену собственного дома. Правда, означенный вид будет статичен: луч — любопытнейшее устройство, но не магический артефакт.
Как уже было сказано, у парка мы наткнулись на отсвет фотолуча: неудивительно, что живопись по железу, которое под видимостью краски убедительно прикидывалось деревом, поставила Джулиана в тупик.
Теперь про изображённого персонажа. Поскольку я уже слышу клокочущее в тебе: "Не я, не моё, не помню, значит меня там не было" — ей-богу, в первый раз в первый класс — пойду навстречу твоей бессмысленной щепетильности и продолжу пользоваться третьим лицом, а не вторым, хотя жизнь мне это не упрощает.
Видишь ли, "мальчик с пристани" — единственное устойчивое обозначение, которым я располагаю. То ли имён в своё время звучало чрезмерное количество, то ли их вообще не было — Нил на сей счёт развела руками и призналась, что в своей работе намеренно не фиксирует внимание на интересующей нас личности, потому что её терпения не хватает на доскональный разбор связанных с ним разночтений.
Фраза "мальчик с пристани" укоренилась благодаря графическому шедевру на стене под навесом. Игра случая: художество у воды пользовалось большей популярностью, но склонись чаша общественных вкусов в иную сторону, мы говорили бы о "мальчике у ворот", потому что рядом с Северными воротами имелся дом, стена которого тоже была отмечена "аутентичным" изображением культурного героя.
Ну вот, сполз под стойку. Знаешь, что сказал Джулиан, услышав словосочетание "культурный герой"? "Когда человек делает карьеру, которая ему действительно подходит, это услаждает взор, но в некоторых случаях — настораживает".
Насчёт "аутентичности". Портреты (если их можно так назвать) на пристани и у Северных ворот считались созданными если не в один день, то на одной неделе. Притом в городе возникали не только отсветы фотолучей, но и самостоятельные произведения на ту же тему — граффити в том числе — однако все они что-то заимствовали у первых двух изображений — они были фантазиями на тему, но не памятниками живому впечатлению.
Чьему живому впечатлению? Сейчас будет совсем интересно. По ряду свидетельств во время своего пребывания в Анквеллене мальчик с пристани состоял в тесной и бурной дружбе с неким художником — или художницей. В сущности, художник или художница — не слишком важно, особенно для некоторых, к тому же зачастую не разберёшь с двух шагов, к тому же метаморфозы временные или перманентные воспринимались в Анквеллене как должное. Сам представь: некоторые впечатлительные индивиды утро после ночи призраков встречают с новым разрезом глаз или оттенком кожи — подумаешь, художник приходит в себя художницей или наоборот. Эка невидаль.
Так почему я заостряю внимание на неопределённости? Потому что верил не только на слово Нил, производил раскопки в архивах, рылся в ошмётках чужих дневников, писем — милое дело. И пришёл к выводу: фигурирующие в историях художник и художница — разные люди. Но сохранившиеся эпизоды с их участием порой словно списаны друг с друга, если не считать того, что они до рези в глазах различны.
Яркий пример. Одна из версий того, как был открыт способ перемещения предметов посредством испепеления.
Вариант первый, сеттинг всё тот же — пристань. Предрассветные сумерки. Очередная ночь призраков на исходе. Наблюдатель заночевал у реки с целью увидеть легендарные миражи над Высоким берегом, как наша Нил. Ничего у него не вышло, зато очнулся, а прям перед носом кульминация спектакля. Юноша, который таскает ключи для Северных ворот, то есть регулярно шастает на Высокий берег и проводит там больше времени, чем в Анквеллене, орёт на художника, но держится на почтительном расстоянии, а художнику до лампочки чужие нервы — его ещё ночь призраков не отпустила, он переживает некий экзистенциальный опыт, и так буйно переживает, что зажжёнными спичками в тубус кидается. В тубусе, ясное дело, изобразительное искусство. В итоге тубус оплавлен, внутри пепел, снаружи будущий мальчик с пристани в угаре отчаяния. Художник окончательно приходит в себя, смотрит в тубус, говорит: — "Незадача", и обращается к товарищу: — "Да ладно, чего ты, я ещё нарисую". Получает в ответ: — "Что стоишь — рисуй!". Дальше только ржать. Отдышавшись, парочка решает "проветриться": молодые люди отвязывают лодку, гребут во внешний мир, а во внешнем мире содержимое тубуса восстаёт из пепла. Правда, история умалчивает о том, додумались ли они повторить обряд перед возвращением...
Вариант второй, сеттинг всё тот же — пристань, предрассветные сумерки, очередная ночь призраков на исходе. Наблюдатель заночевал у реки с целью увидеть миражи над Высоким берегом, ничего у него не вышло, зато очнулся посреди безмолвной сцены и затих от греха. На пристани двое: юноша, таскающий ключи, и художница, которая вроде как живёт в Анквеллене, только никто не в курсе, где именно. Она методично жжёт разнокалиберные листы, он маниакально собирает пепел и на неё не смотрит. Воздух звенит. А потом перестаёт звенеть. Юноша говорит про закон подлости, про то, что "в первый раз её накрыло ночью призраков и сразу вот так". Художница: — "А что, сегодня ночь призраков? Не, глюки по расписанию — по-прежнему недосягаемая роскошь. Просто наворотила фигни непотребной — кто ж знал, что тебя сегодня принесёт?". Будущий мальчик с пристани роняет морду в ладонь. Дальше сценарий повторяется, причём без переговоров в процессе: отвязывается лодка, парочка исчезает... А пепел рассован по карманам, потому что кто-то истерик и фетишист — со всеми вытекающими. И опять история умалчивает: был ли обряд сожжения повторён на обратном пути?
В общем, для тебя пояснения излишни: это две принципиально разные сцены, случившиеся в одном месте, в одно время, имевшие одни и те же последствия для города.
Ни одно из свидетельств не обязано считаться ложью, если допустить, что Анквеллен, явленный моим глазам, Анквеллен, в архивах которого работала Нил, был результатом наслоения нескольких вариантов непреложной реальности. То есть и художник, и художница удостоили город своим присутствием, а мальчика с пристани — своей дружбой, но до того, как два локальных пласта вздумали перемешаться. Может, в каком-то Анквеллене были они оба, а мальчика с пристани не было.
Графические шедевры не помогали местным исследователям обрести ясность: какие-то специалисты исключали принадлежность работ одной кисти, другие не исключали. Несомненно, один художник может творить как несколько, а если подавляющая часть его произведений хихикает в галереях под меткой "автор неизвестен", то его шансы вконец запутать следы воистину высоки. Однако экспертизе Джулиана я верю, и его академические заслуги здесь ни при чём. Уверен, в игру вступила профессиональная деформация совсем иного масштаба, когда насчёт фрески у Северных ворот он пробормотал: — "Феноменально, хоть стену выламывай, но автор — кто-то другой".
Итак, мальчик с пристани пропадал на Высоком берегу и приносил оттуда ключи, которые, отпирая Северные ворота, растворялись в замочной скважине.
Большинство источников сходилось на том, что этот персонаж в городе не рождался. Как он попал в Анквеллен? Перебрался по реке из внешнего мира? Приехал с юго-востока? Или Высокий берег закинул его себе под утёс? Последняя версия шла рука об руку с теорией о том, что до означенного катапультирования Анквеллена не было. Нет, объявлять мальчика с пристани создателем города не собирались даже самые пылкие мифотворцы. Они считали, что два события связаны общим корнем: по некой причине Высокий берег пришёл в движение, начал проецировать город на Чёрной реке и параллельно сплюнул того, кто оказался на удачной кочке в удачное время.
К слову о Чёрной реке. Догадайся, когда она приобрела название и свою эффектную пигментацию? Правильно, когда кто-то поплыл "обратно домой", то есть к Высокому берегу, то есть — ремарка лично от меня — предпринял попытку утечь из чрезмерно дружелюбной среды. Вероятно, тяжеловесное предание выросло из факта не столь глобального: вода из речки светлела в ладонях не у всех. Прежде чем кривить рот, дослушай: у меня не светлела. Вот это поворот, да? А почему, собственно, ты удивлён? Ладно Джулиан дрогнул — ему простительно, но ты... Да, шикарная была сцена, когда я в 4D формате продемонстрировал ему кисти в "оттенках антрацита". Потом выяснилось, что у него самого вода в ладонях становилась прозрачной только через полминуты — он на двадцать секунд побил рекорд романиста Шако. Повод для буйных интерпретаций и сдержанного веселья.
Вернёмся к мальчику с пристани, которого мы в Анквеллене не застали, потому что он ушёл за универсальной отмычкой — за ключом, который не растворится в скважине. Объяснений сему акту — масса. Кто-то воспринимал обещание буквально, кто-то — через призму печали и символизма: последний ключ юноша принёс умирающим и перед тем как навсегда исчезнуть оставил метафорическое послание городу. Или метафорически послал город. Без скептической версии не обошлось: мальчик с пристани понял, что больше не находит ключей, а представить себя просто живущим в Анквеллене не мог, поэтому слился красиво. Не могу пропустить гипотезу о том, что он не хотел навредить Анквеллену, поэтому самоизгнался. Основание — его же запись: "Этот город не нужно ни спасать, ни разрушать". Язвительный комментарий от Джулиана: — "То есть делать здесь решительно нечего".
Остаётся добавить, что художник, с которым водил дружбу мальчик с пристани, ушёл за Северные ворота, пока замок переваривал последний ключ. Насколько я понимаю, событие относится если не к хорошим, то к желанным, потому что все предыдущие прогулки через створки заканчивались для молодого человека той же Анквелленской улицей, и его весьма фрустрировало это обстоятельство. А художница — тайна, покрытая мраком. На сей счёт я обнаружил единственную заметку в чужом дневнике: "Та девушка не умирала в Анквеллене, иначе бы её прах развеяли на пристани, но где она, никто сказать не может".
— Всё-таки я сгущала краски ради выразительности, когда досаждала вам своей монографией, — говорила Нил по пути к нашей калитке. — Я не единственная беспокойная личность в городе — в противном случае массовые заплывы в сторону Высокого берега уже прекратились бы. Опять же, какие-то любители продвинутой оптики отсвечивают мальчика с пристани на каждом заборе — явно хотят напомнить, что без ключей жить можно, но без желания вскрыть замок — нельзя. Или они считают, что пора ему вернуться — так же, как я думала, что самое время случиться чему-то, ускользающему в категорию ирреального. Может, им просто картинка нравится — тоже недурной повод.
— Послушайте, Нил, — осторожно вступил Джулиан. — Когда он ушёл?
— Мальчик с пристани? — наша спутница дёрнула плечом. — Никакой конкретики. Лет сто назад. По одним данным сто четыре, по другим — девяносто восемь...
Смешно признаваться, но я вызвался проводить Нил до дома не только из романтического интереса. Моё нежелание находиться рядом с Джулианом было настолько непобедимо, что смахивало на пробудившийся и заоравший спросонья инстинкт самосохранения.
На обратном пути сигнал тревоги поутих. Я повторял петляющий десятиминутный маршрут и считал везением наличие спутника, остро реагирующего на те же лица и вести, что не оставляли равнодушным меня. Приобретённая за пару недель привычка думать о Джулиане как о сильном, но нестабильном игроке взяла своё: я шагал, изобретал утешительные концепции и тем убаюкивал собственное разочарование.
В прихожей-тире-гостиной дома за миртовым заслоном меня ждала разруха, впоследствие положившая начало далеко зашедшему косметическому ремонту. Посреди картины, достойной новостного выпуска об ураганах и цунами, на остове тумбы, закинув ногу на ногу, сидел Джулиан.
— Что вы там говорили про голову на блюде? — бросил он, стоило мне переступить порог.
Я уронил челюсть. Не из-за погрома — предсказать десятибалльный полтергейст не составляло труда, оставалось радоваться отсутствию живых существ в зоне поражения. Не из-за желчности тона, не из-за шёпота вместо крика — момент взлёта децибелов я удачно пропустил. Я обалдел, увидев в пальцах Джулиана зажжённую сигарету. И обалдел на бис, когда он глубоко затянулся.
— Вы же не курите, — выдохнул я, восстановив способность изъясняться словами. — Табак, по крайней мере. Тем более с отдушками.
— Не курю, — кивнул он. — С двадцати лет. И правильно делаю: отвратительная привычка.
— Что ж, по одному пункту можно расслабиться, — хохотнул я. — Высокому берегу по барабану, как мы распоряжаемся своим здоровьем и моральным обликом, раз он кидается в гостей такой гуманитарной помощью.
— Очевидно по барабану, — согласился Джулиан. — Пьют же местные заложники пера. На регулярной основе. И не только они. Однако эту гуманитарную помощь я оказал себе сам. Не без участия приятеля-путешественника. Но привезённый сувенир — очень давнее дело, а решение иметь при себе эту дрянь — ежедневный выбор, и вот результат: дважды контрабанда — две границы пачка пересекла, причём лишь одна из них — государственная.
— Я ведь не постесняюсь...
— Кто бы сомневался. Курите на здоровье, Мозель, только не дрейфуйте спиралями: и без того тошно.
— Спасибо, после того, что я собирался произнести, я бы непременно завёл трагическую песнь о том, как мне в голову не приходило стрелять сигареты у вас, поэтому я две недели терпел и не заикался. Позор. Просто позор. Сколько упущенного дыма, причём какого... Слушайте, ничего вы не понимаете: это не дрянь, а роскошное курево. Оно точно не переродилось за последние часы?
— Не поручусь, но останусь при своём мнении: дымовые шашки отменного качества, вонючая отрава высокого пошиба.
— Приятно видеть, что вы в своём репертуаре. Теперь заново. Я не постесняюсь и спрошу, зачем вы таскали с собой пачку, которую даже не вскрыли.
— Разве не ясно? Чтобы не быть нудным поборником чистых лёгких, если кто-то попросит у меня закурить. Как видите, вы не одиноки: никому в голову не приходило.
— Мало в этом лоскутном мире вещей более криповых, чем ваша предусмотрительность... Это комплимент. Ну что ж, поговорим о ключевой фигуре ака фигуре с ключами?
— О чём тут разговаривать? Фатально разминулись. Не знаете, в какие инстанции следует жаловаться на скорость работы межпространственной почты? Впрочем, нет нужды жаловаться. Всё к лучшему, — Джулиан потушил окурок об остов тумбы, надавил кончиками пальцев на переносицу и повторил: — К лучшему. Что до вас... Новое место, новые лица — чего ещё желать? Вы уже не скучаете. Насколько я могу судить, эта девушка с неровной походкой не лишена обаяния...
Я вдумчиво докурил и прокашлялся.
— Джулиан, вас заносит. Вы обвиняете меня в том, что я недостаточно фраппирован вековым опозданием, ибо утешен таинственным мегаполисом с налётом провинциальной тишины, а главное первым попавшимся девичьим личиком? Хотя речь идёт о том, кто был и по сию пору является для меня больше, чем братом, в то время как вы "не можете сообщить мне ничего определённого"...
— Кроме того, что в открытке мне почудился крик о помощи, — Джулиан выпрямился, будто проснулся. — Мозель, я вас не обвинял — я за вас радовался.
— В данном контексте это одно и то же. А теперь слушайте. Сопоставлять течение времени в разных пластах — своеобразная забава. Развлекаться расчётами можно сколько угодно, делать из них незыблемые выводы — бесполезно. Могло в Анквеллене пройти сто лет с тех пор, как вы получили открытку? Могло. Причём несколько раз по сто лет. Сколько времени прошло на Высоком берегу? Судя по тому, что склонилось ко мне оттуда ночью, за рекой прокрутилась тысяча жизненных сроков, пока мы курили ваши через-граничные сигареты, но не прошло ни секунды. Потеряться там можно, умереть — хоть миллион раз, сгинуть с концами — сомневаюсь. Там...
— Капище, — встрял Джулиан. — Нил пошутила, но для меня Высокий берег звучит и выглядит именно так. Бродящая по ту сторону безликая сила выбирает себе не просто адептов — эмиссаров, а потом жрёт их с потрохами. Где-то я это всё уже видел. В самом деле, не мог же мальчик с пристани думать, что найдёт универсальный ключ? Универсальных ключей не существует, как и единого ответа на все вопросы — это подростковый максимализм, не имеющий никакого отношения к возрасту! Это хронический поиск Священного Грааля, из-за которого недоверчивые мальчишки, с младенчества распятые на иглах неоднозначности, наделённые не только чуткостью нервного камертона, но и подвижным, тонким умом, берут и бросают себя на какой-нибудь низкопробный алтарь!
— А почему вы на меня смотрите?
— Потому что вы ничем не лучше!
— Я? Да если я бросаюсь на какой-нибудь низкопробный алтарь, то по приколу, в крайнем случае — из любопытства.
— Что и требовалось доказать.
— Повторяю: вы где-то обожглись на сомнительном молоке и дуете на живую воду, но прямо сейчас нет никакого смысла спорить о природе Высокого берега. Вести переговоры о стратегии на ближайшее будущее, полагаю, столь же излишне. Раз вы предпочли сигарету пачке снотворного, которое тоже — да, я внимателен — в грузовике не забыли, значит план осмотреться и подумать в силе. Кстати, не понимаю, чем вы недовольны: к вам через слои пробилось послание. Материальное в усмерть. На бумажке. С инструкциями и картой! Мне, между прочим, открыток не присылали, но я же мебель не крушу.
— Ни в чём себе не отказывайте, — потянулся Джулиан, — кухня ещё цела.
— Зачем закатывать скандалы в отсутствие адресата? Дождёмся — тогда и душу отведу.
С этими словами я пошёл проверять прозрачность воды, бегущей по местному трубопроводу, потому что мечта о ванной перевешивала потребность в сне, но я чуял, что смена приоритетов не за горами.
— Иногда вы чудовищно рациональны, — донеслось вслед.
Чудовищно рациональным Джулиан считал меня ровно сутки — пока я втихомолку не переправился на Высокий берег.
______________________
Скачать целиком: https://author.today/work/115789
В иллюстрации работы Adolfo Serra